Неудивительно, что уже в апреле 1980 года в АМПРОНАК было 17 тысяч членов, а к концу года – 25 тысяч, объединенных в 420 сельских и городских комитетов[695]. АМПРОНАК, подчас с феминистских позиций, активно боролась за повышение роли женщины в обществе. После краха диктатуры АМПРОНАК была переименована в АМНЛАЕ (Ассоциация никарагуанских женщин имени Луизы Аманды Эспиносы).
Деятельность женской организации была активной и многогранной.
Сразу после победы революции были организованы бесплатные курсы для женщин, где их обучали различным навыкам, например, бухгалтерскому делу. Ставилась задача повысить квалификацию женщин в городах и тем самым дать им более широкие возможности для достойного трудоустройства.
При помощи государства женская организация вела еженедельные теле-и радиопрограммы для женщин и издавала собственную газету «Ла Вос де ла Мухер» («Голос женщины»). Активистки организации приняли самое активное участие в борьбе с неграмотностью, в рамках которой, например, многим сельским женщинам рассказывали о правилах гигиены, противозачаточных средствах и учили уходу за ребенком. Бригады АМНЛАЕ проводили массовую вакцинацию детей от оспы и других болезней. В ноябре 1979 года АМНЛАЕ вместе с правительством организовала музыкальный фестиваль, чтобы собрать средства для борьбы с неграмотностью. Организация получила грант от голландского правительства на строительство детского медицинского центра.
Не будет преувеличением сказать, что Никарагуа после июля 1979 года стала второй после Кубы страной в Латинской Америки, где было достигнуто реальное, а не формальное равноправие мужчины и женщины.
Именно по инициативе АМНЛАЕ, которая, кстати, не боялась публично критиковать правительство и довольно часто это делала, уже в 1979 году в Никарагуа был принят специальный закон о равной оплате за равный труд для мужчин и женщин. Этим же законом был уставлен оплачиваемый отпуск по рождению и уходу за ребенком. Правительство запретило использование женщины в «качестве сексуального объекта» – то есть, так же как и на Кубе, была запрещена проституция. На рабочем месте для матерей был установлен специальный перерыв для кормления грудью. Была запрещена широко применявшаяся при диктатуре практика, когда муж официально получал зарплату за жену и детей. Были ликвидированы все различия в правом статусе между детьми рожденными в браке и вне брака[696].
Никарагуанская революция в деле равноправия женщин пошла даже дальше социалистических стран. Например, было законодательно установлено, что муж и жена должны совместно выполнять домашнюю работу, включая уход за детьми.
В 1984 году в АМНЛАЕ было 85 тысяч членов.
Проблемой АМНЛАЕ стало то, что многие женщины предпочитали работать в рамках Комитетов сандинистской защиты и Сандинистского профцентра, полагая, что надо решать общенациональные, а не чисто женские вопросы. Но на АМНЛАЕ у загруженных еще и работой по дому женщин часто не хватало времени. К тому же против женских организаций и вообще участия женщин в общественно-политической жизни страны очень яростно агитировала католическая церковь. Священники распускали стандартные антикоммунистические слухи о «национализации семьи» и отправке всех детей для «промывки мозгов» на Кубу, то есть в «царство антихриста». На самом деле церковь просто боялась массового оттока прихожан, большинство из которых были женщинами (особенно на селе).
Сандинисты читали себя авангардом городского и сельского пролетариата, поэтому было естественным, что СФНО создал собственную профсоюзную организацию – Сандинистский профцентр трудящихся (СПТ) имени Хосе Бенито Эскобара[697].
При Сомосе национальные и даже отраслевые профсоюзные объединения были попросту запрещены – профсоюзы разрешалось создавать только на уровне отдельного предприятия. Поэтому легального профсоюзного движения в стране не существовало, хотя никарагуанские коммунисты все же имели сильные позиции среди рабочих отдельных отраслей (например, среди строительных рабочих). В профсоюзах при Сомосе состояли лишь 6 % всех рабочих. В 1978 году в 175 легальных профсоюзах было только 5000 членов[698].
Всего к моменту победы революции экономически активное население Никарагуа насчитывало 865 тысяч человек (из 2,3 миллиона населения). Официальный уровень безработицы оценивался в 17 % от трудоспособного населения. На практике безработными было более половины населения – если включить сюда тех, кто вынужден был стать мелким торговцем, сезонных сельскохозяйственных рабочих (не работавших большую часть года) и огромную по численности домашнюю прислугу, которую вообще не считали работающей в смысле трудового законодательства. Особенно плохо с постоянной работой было у молодежи и женщин.
В сельском хозяйстве было занято в три раза больше рабочих, чем в промышленности. Да и сама рудиментарная никарагуанская промышленность занималась в основном первичной переработкой сельскохозяйственного сырья.
Формально Трудовой кодекс времен Сомосы сохранялся и после 19 июля 1979 года, однако запрет на образование отраслевых и общенациональных профсоюзов был немедленно отменен.
Первыми в СПТ вступили рабочие городов, которые активно помогали сандинистам в ходе народного восстания и гражданской войны против диктатуры, а также Национальный союз служащих. В июле 1980 года из 457 городских профсоюзов 360 входили в СПТ[699]. Профцентр официально признал руководящую роль СФНО в революции и тем самым четко проявил свое политическое лицо. К середине 80-х годов в СПТ было 100 тысяч членов, то есть 12 % экономически активного населения страны[700]. В профцентр входило 505 отдельных профсоюзов.
Бурный рост профсоюзов с нуля в сочетании с отсутствием опытных организаторов профдвижения быстро привел к тревожной с точки зрения Национального руководства СФНО тенденции – бюрократизации профсоюзного аппарата и его отрыву от трудящихся. Особенно это ощущалось на предприятиях госсектора. 5 октября 1980 года официальный орган СФНО газета «Баррикада» самокритично писала, что во время трудовых конфликтов сотрудники СПТ часто встают на сторону администрации на национализированных предприятиях[701].
Во многом такое развитие профсоюзов было предопределено самой логикой революции, и примеры подобных противоречий отмечены в послереволюционной России и в Чили времен правительства Альенде (1970-1973 годы). Ведь после национализации того или иного предприятия его собственником становился весь народ. Таким образом, требование рабочих этого предприятия о повышении зарплаты означало уменьшение принадлежавшей всему народу в лице государства прибыли. СПТ, конечно, не мог встать на сторону местнических интересов определенного трудового коллектива, если те противоречили общенародным.
В условиях Никарагуа эта общая проблема была еще более острой. Национальное руководство СФНО сдерживало забастовки и на частных предприятиях, которые производили основную часть экспортных товаров страны (кофе, сахар, хлопок и говядину). Ведь из-за забастовок могла снизиться валютная выручка, что означало прекращение или сужение критически важного для страны импорта, например, удобрений или продуктов питания. А это уже било напрямую по интересам трудящихся всей страны, так как приводило к росту цен.
Таким образом, роль СПТ с точки зрения классического профсоюзного движения была очень сложной и отнюдь не завидной. Придя к власти, СФНО фактически запретил забастовки, так как они мешали главной цели – быстрому восстановлению пострадавшей от гражданской войны экономики. К тому же лидеры СФНО с самого начала призывали рабочих не требовать повышения заработной платы, которая в тех условиях привела бы к неконтролируемому всплеску инфляции. Именно эти весьма непопулярные меры и был призван защищать СПТ. Также сандинистский профцентр ориентировал своих членов на рост производительности труда и различного рода неоплачиваемую сверхурочную работу в пользу дела восстановления страны.
В конце 1980 года Национальное руководство СФНО прямо потребовало, чтобы трудовые конфликты на предприятиях решались без приостановки производства, «…сегодня очевидно, что забастовки не только приносят ущерб экономике в целом, но и трудящимся в частности. По этим вопросам нам надо создать полную ясность: ограничения на рост заработной платы и на забастовки должны рассматриваться как меры свободно, добровольно и сознательно принимаемые самими трудящимися с учетом ситуации в стране в настоящее время. Это вопрос защиты всей экономики, если люди сознательно идут на жертвы и усилия, которые для этого необходимы»[702].
Однако, как известно, сознание людей не меняется в одночасье. Многие рабочие по-прежнему жили по принципу «своя рубашка ближе к телу». Другие считали, что народная власть должна щедро и немедленно вознаградить их за участие в революции резким повышением зарплаты.
Была у СПТ и важная политическая функция. На национализированных предприятиях («сфера народной собственности» – в основном бывшие предприятия клана Сомосы и его соратников) профсоюзные комитеты прямо участвовали в управлении предприятиями, определяя вместе с государственным менеджментом основные направления деятельности.
На частных предприятиях активисты СПТ следили за тем, чтобы собственники не уводили капиталы за границу и не саботировали умышленно работу предприятий.
Например, в августе 1980 года рабочие частной фабрики «Эль Караколь» решили, что хозяин намеренно препятствует росту производства, и взяли завод под свой контроль. Через два месяца после этого объем производства вырос на 75 %, а количество занятых – с 121 до 155 человек. Профсоюз организовал продажу рабочим продуктов питания по государственным ценам, что экономило каждому около 80 кордоб в месяц.