[753]. Теперь все частные производители должны были продавать свой урожай государственным компаниям, которые уже сбывали его на мировом рынке. Таким образом, в руки правительства попал контроль над валютной выручкой, что было очень важно с учетом выплаты внешнего долга и обеспечения бесперебойного критического импорта.
Эта мера уже вызвала недовольство КОСЕП, но оно пока оставалось глухим. Ведь если государство установило бы для производителей выгодные закупочные цены, то государственная монополия была бы только на руку частному бизнесу, освобождая его от существенных издержек по маркетингу и организации сбыта товара за границу. Естественно, особенно выгодным это было для мелких и средних производителей, так как последние вырывались еще и из-под диктата перекупщиков-оптовиков, часто заставлявших производителей сбивать цены.
Эта мера была и в интересах городских потребителей. Ведь во многом высокие цены, например, на хлеб объяснялись тем, что на оптовом рынке зерна господствовала узкая группа крупных торговцев, в то время как мелкие производители не оказывали на цены практически никакого влияния. Причем, как правило, эти же торговцы снабжали крестьян кредитами, что еще больше повышало их зависимость от оптовиков. Но даже при Сомосе существовала государственная система интервенций на внутреннем рынке зерна. Так называемый Никарагуанский институт внутренней и внешней и торговли (испанская аббревиатура ИНСЕИ) закупал на рынке 5-10 % урожая и использовал эти объемы для интервенций в случае резкого роста цен[754].
В начале ноября 1979 года была национализирована горнодобывающая промышленность, не игравшая в экономике серьезной роли и находившаяся на грани полного банкротства. Когда-то коммерчески выгодные месторождения никарагуанского золота к 1979 году были практически исчерпаны, и все предприятия требовали серьезной модернизации, а значит, капиталовложений. Национализация в этом случае была продиктована скорее идеологическими (националистическими) соображениями, согласно которым все недра страны должны были принадлежать государству. Проблема была лишь в том, что в отличие, например, от Мексики или Чили эти недра были практически лишены полезных ископаемых.
Исторически добычей золота на востоке Никарагуа занимались иностранные (в основном американские) компании, которые в 1909 году даже профинансировали военный мятеж против никарагуанского правительства. Поэтому и эта национализация встретила одобрение практически всех слоев никарагуанского общества. Как и в Чили при Сальвадоре Альенде, имущество иностранных горнодобывающих компаний национализировалось за выкуп, но с учетом того ущерба, который эти компании принесли окружающей среде и «человеческому капиталу».
Под национализацию подпали две американские компании – «Нептун Майнинг Корпорейшн» и «Росарио Майнинг Компани», а также совместное предприятие американцев с кланом Сомосы «Септентрио Майнинг Компани»[755]. Администрация Картера в целом отнеслась к национализации спокойно. Ведь, в отличие от Чили, никарагуанские инвестиции американских компаний не имели большого значения для экономики с точки зрении национальных интересов страны. Однако Вашингтон все же предупредил Манагуа, что дальнейшее развитие двусторонних отношений, в том числе и возможная американская экономическая помощь Никарагуа, будет зависеть от адекватной компенсации за национализированное имущество.
Но если национализация американской собственности на Кубе стала для США формальным предлогом для введения экономического эмбарго против Острова Свободы, то ничего подобного в случае с Никарагуа не произошло.
При этом сандинисты старались провести национализацию американских активов как можно более мягко. Власти воздержались от обвинений в адрес бывших хозяев (хотя, конечно, ничего для никарагуанской окружающей среды те за многие годы так и не сделали). Менеджмент «Нептуна» даже попросили еще примерно полгода выполнять свои обязанности. Никарагуа пошла навстречу американцам и в формулировании основы для компенсации. Первоначально планировалось выплатить собственникам стоимость их бухгалтерских активов, но американцы настояли на выплате реальной стоимости (которая была выше). Тем самым, кстати, американцы фактически признали, что обманывали никарагуанские налоговые органы, занижая стоимость своего имущества. Тем не менее в 1982 и 1983 годах были подписаны соглашения о суммах компенсации с «Росарио» и «Нептун», несмотря на то, что в те годы администрация США уже открыто финансировала никарагуанскую вооруженную контрреволюцию. Например, «Нептуну» выплатили 3,7 миллиона долларов плюс проценты в течение шести лет за уже добытые компанией минералы, которые были конфискованы в ходе национализации[756].
Интересно, что американские аграрные компании, такие, как «Юнайтед Фрут», фактически освободили от экспорта продукции через государственные внешнеторговые компании, хотя это и предписывалось законом. Сандинисты делали все возможное, чтобы не давать США и малейшего повода для враждебной политики.
В результате национализации 1979 года госсектор сосредоточил в своих руках 21 % сельскохозяйственного производства. Но при этом 29 % приходилось на долю крупных капиталистических хозяйств, а 50 % – на долю мелких частных производителей[757]. В промышленности на «народную собственность» приходилось 25 % производства, на крупных капиталистов – 45 %, на мелких производителей – 30 %. Благодаря тому, что Сомоса активно наживался на строительстве после разрушительного землетрясения в Манагуа в 1972 году (например, фирма диктатора поставляла для столицы тротуарную плитку), в руки государства после революции перешло 70 % строительного сектора. Еще 25 % находились в руках мелких производителей, а у крупных капиталистов было не более 5 % (Сомоса не терпел здесь крупных конкурентов).
Во внешней торговле государство теперь отвечало за 75 % экспорта и 45 % импорта. Последний аспект был тоже очень важен. Новые власти ввиду отсутствия значительных валютных средств стремились ограничить импорт только самым необходимым – продовольствием, медикаментами и товарами для сельского хозяйства (удобрения, дизтопливо, запчасти). Импорт предметов роскоши был существенно ограничен.
Всего после национализации на предприятиях госсектора производился 41 % ВВП, 34 % давали крупные капиталистические хозяйства и 25 % – мелкие частные производители[758].
Примерно такая доля госсектора в экономике была для развивающихся стран обычным явлением. Роль, которую государство играло тогда в никарагуанской экономике, сопоставима и со значением госсектора для Мексики и Франции тех времен.
Сандинисты всячески стремились избежать типичной ошибки, обычно возникавшей на национализированных предприятиях в ходе народных или социалистических революций. Обычно рабочие на госпредприятиях требовали от «своего менеджмента» немедленного повышения зарплаты в качестве компенсации за лишения при «старом режиме» (причем в случае с Никарагуа эти лишения были абсолютно реальными). Враги революции обычно старались подбить рабочих на забастовки, понимая, что народное правительство не будет их расстреливать или сажать в тюрьмы (как это было при Сомосе). На предприятиях госсектора обычно серьезно падала производственная и технологическая дисциплина. Именно с этим столкнулся Сальвадор Альенде после того, как была национализирована медная промышленность Чили.
Поэтому СФНО через свой профцентр, как уже упоминалось, всячески старался убедить рабочих национализированного сектора проявить умеренность и сосредоточить все силы на немедленном росте производства. Ведь было ясно, что не подкрепленные новыми товарами деньги приведут лишь к росту и так огромной инфляции.
Сандинисты пытались повысить жизненный уровень рабочих немонетарным путем, например, за счет предоставления бесплатного медицинского обслуживания и образования («социальная зарплата»), а также путем контроля за ценами на основные товары повседневного потребления. На предприятиях организовывались распределители, в которых рабочие покупали товары по низким государственным ценам. Предполагалось также, что сами по себе успешно работающие предприятия госсектора создадут новые рабочие места и тем самым сократят безработицу, что позитивно скажется на общем уровне жизни бедных слоев населения.
Этот разумный в целом подход, однако, привел к неожиданному для правительства результату. Ведь если предприятиям ставились задачи по физическому наращиванию объемов выпускаемой продукции, то многие менеджеры госсектора с пренебрежением относились к финансовым показателям работы. Если уж повышать производство – так любой ценой. Владея банками, государство всегда сможет предоставить очередной кредит или списать старый. Такой подход объяснялся не столько неопытностью или бесхозяйственностью, сколько святой верой многих (в том числе и Национального руководства СФНО) в то, что предприятия госсектора имеют не только производственную, но и социальную функцию. В отличие от старого времени, они должны заботиться о своих рабочих. Например, член Национального руководства СФНО Хайме Уилок говорил: «…эффективность (производства) должна быть социальной по своей природе. Если в своем стремлении получить больше прибыли мы забудем о заработной плате, социальных благах для трудящихся и проблемах с безработицей, вызванных экспортно-ориентированным сельским хозяйством, то мы привнесем в общество элемент нестабильности, который и означает плату за социальную неэффективность»[759].
Но если предприятия госсектора в условиях рыночной экономики взваливали на себя дополнительные социальные расходы, то они проигрывали в конкуренции частным производителям. К тому же сокращалась выручка, которую они могли перевести в бюджет на общегосударственные нужды. А постоянные просьбы о кредитах увеличивали денежную массу в обращении, что вело к инфляции, которой всеми силами старались избежать сандинисты.