Очень они благочестивые люди. Каждый имеет по восьми жен, много земли, большую бороду и жирное брюхо. Им преподносят то жертву, то праздничный подарок, деньги, кур, баранов, халаты, лошадей, девочек в прислужницы и в наложницы, да мало ли что!
Сами они не работают, только молятся. Очень святые ишаны. Я вкусил от их святости. Я сам из ишанских батраков. Я убежал из кишлака, когда умер мой отец и бай–ростовщик забрал нашу землю, хижину, пару быков и моих сестер за долги, а меня хотел сделать рабом. Я бежал через горы, через снег и лед, я испытал мучения, голод, жажду. И зачем? Чтобы двадцать лет, согнув спину, работать на другого ишана. Тогда я понял, что бедняк — всегда бедняк, а бай — всюду бай.
Бобо–камбагал тряс бородкой, морщился, охал.
— Каждый год я приходил за жалованием к своему ишану. Он доставал с алебастровой полочки какие–то бумаги, долго щелкал на счетах, а я стоял у порога. Зайти в чистую михманхану в рваном халате мне было неудобно. Потом ишан вздыхал и говорил сладким голосом: «Душечка Хакимджан, ты работал трудолюбиво, ты заработал очень много, очень много, но, братец ты мой, и кушал ты очень много, слишком много. И не только с меня не причитается тебе ни одной теньги, но, наоборот, ты еще задолжал за пищу и одежду двадцать одну теньгу. Но Пайгамбар повелевает быть нам добрыми; я прощаю тебе долг. Вознесем же благодарственную молитву пророку Хызру».
— Так я за двадцать лет двадцать раз молился вместе со своим ишаном, а не сумел даже купить одеяло, чтобы накрывать от холода свои больные кости. Я спал, покрываясь рваным халатом, в холодной конюшне на куче навоза, — все было мне теплее. У меня не было ни чайника, ни пиалы, не было у меня семьи. Да разве такой, как я, мог мечтать стать отцом? За жену надо платить тысячу тенег, а я сам кормился объедками от ишанского дастархана. А когда я заболел, ишан прогнал меня, и я стал просить на дорогах… Руки у меня больные, ноги мои распухли, ноют, спина согнута… Прихлебнув из пиалы чай, бобо–камбагал вдруг заговорил просящим тоном: — А теперь, о великодушные, подарите же несчастному несколько грошей на хлеб, только несколько грошей…
Случай с мутавалли Гияс–ходжой вселил в участников экспедиции естественную тревогу, чувство настороженности. И когда рано утром второго дня путешествия, перед самым въездом в Гузар, вдали показались мчащиеся вскачь конники, все сбросили с себя оцепенение сна, схватились за оружие. По внешнему виду всадники ничем не отличались от басмачей.
Прогрохотали копыта по настилу моста через Гузар–Дарью.
Один из всадников, одетый в зеленый халат с маузером на поясе, резко осадил коня и, отдав честь, вежливо сказал:
— Мы добровольный отряд из Карши. Салам, таксыр–товарищи!
— Здравствуйте!
— Вы увезли из города дочь старшины водоносов, Саодат. Мы просим вернуть ее отцу и матери.
Джигит тяжело сполз с коня и стоял, твердо упираясь могучими ногами, обутыми в мягкие сапоги с острыми загнутыми носками в доски настила моста. Из–под войлочной белой треугольной, отороченной черным бархатом, шляпы карие воспаленные от ветра и пыли глаза смотрели внимательно и жестко, казалось, спрашивая: «Кто вы? Что мне с вами делать?» Губы под длинными, ниспадающими к небольшой темной бородке усами были сжаты в ироническую усмешку, уверенность в своей неодолимой духовной и физической силе сквозила во всем его облике.
О таких молодцах степные бахши поют:
«Тигровые лапы твои не уступают цепкостью когтям орла с вершин Хазарет Султана, сердце леопарда бьется в железной груди твоей, когда ступаешь ты по полю битвы…»
Джигит, увешанный оружием, властно требовал. Два десятка таких же
внушительных и грозных молодцов, как и он сам, спешившись, стояли за его спиной.
Участники экспедиции в тревоге столпились у бревенчатых перил моста, дерзко переброшенного через ущелье Гузар–Дарьи. Обрывистые склоны, облепленные сотнями домов с плоскими крышами, заворачивали куда–то в розовую дымку быстро ползущего вниз тумана. С минаретов неслись звонкие призывы муэдзинов. Жаворонки рассыпались певучими трелями в бирюзовом холодном небе. Город еще не шумел, а только тихо ворчал словно потягивающийся в сладкой утренней истоме великан.
Подошла Саодат. Лицо молодой женщины, носившее следы утомления, было спокойно, большие глаза прищурены, и от этого взгляд их светился иронией и силой.
— Санджар! Зачем вы приехали?
Краска прилила к смуглым щекам батыра. Он отвел взгляд в сторону, стараясь не смотреть в лицо Саодат, и пробормотал что–то неразборчивое.
— Зачем вы приехали? — повторила Саодат.
Джигит выпалил, ни к кому не обращаясь:
— Мы приехали, чтобы вернуть дочь родителям. Нет обычая, чтобы дочь покидала родителей без их разрешения.
— Вы лжете, — твердо сказала Саодат. — Мой отец знает о моем отъезде. Он согласен, чтобы я уехала. А вы… Я вам говорила, что не хочу видеть вас, я не поеду с вами…
В голосе Саодат зазвучали стальные нотки. Стало понятно, что не первый раз Санджару приходилось слышать нелюбезные слова молодой женщины.
Могучий воин вжал голову в плечи. Он потерял всю свою самонадеянность, но все же упрямо продолжал твердить:
— К родителям… Она поедет назад. Дальше она не поедет…
Гневные слова джигита прервал голос Кошубы, неожиданно вмешавшегося в спор в самый напряженный момент. Вообще командир появлялся всегда удивительно удачно, как раз тогда, когда это было нужно.
— Привет, мой брат Санджар!
Тут последовал обмен дружескими приветствиями, радостными возгласами и нескончаемыми любезностями.
Когда же джигит заикнулся о том, что нужно увезти обратно дочь старшины водоносов, Кошуба вдруг стал холоден и непроницаем.
— Дело терпит. Вопрос решим в Гузаре. — И скомандовал: — В повозки! Быстро!
Санджару ничего не оставалось как сесть на коня и последовать за караваном.
В Гузаре экспедиции была оказана самая радушная встреча.
За завтраком между Кошубой и Санджаром произошел знаменательный разговор.
На доводы джигита о том, что Саодат неудобно ехать одной, нехорошо бывать постоянно с открытым лицом среди стольких мужчин, Кошуба заметил:
— Мы тоже знаем обычай местных племен. Мы знаем, что в кишлаке узбечки не закрывают лиц. Не то что в городе Бухаре, где мужья и имамы прячут их под жесткую конскую сетку. Конечно, это до поры до времени… Мы знаем, что женщины–степнячки обходятся частенько в своих решениях без помощи мужчин. Правда ли это?
Санджар низко опустил голову и чуть слышно ответил:
— Да.
— И должен тебе сказать, брат мой Санджар, мне все это не нравится. Мне не нравится, что, ты, советский человек, передовой человек, пытаешься вернуть узбечку к старому. Кричишь: «Долой деспотов и феодалов, баев и вонючих ишанов с их гнусными обычаями», а сам силой хочешь вернуть свободную женщину к цепям рабства и угнетения. Ты забыл, что живешь в Советском государстве, что женщина у нас не товар, который покупают и продают. Советская женщина сама решает свою судьбу. Санджар был подавлен, но, по–видимому, не убежден. Все же товарищу Кошубе, пожалуй, следовало бы на этом и остановиться. Но он продолжал с лукавой усмешкой:
— Сейчас война, Санджар. А «когда сыплются искры из мечей, есть ли время подбирать искры из глаз возлюбленной»? Не правда ли? Вот если бы вы захватили разведчиков Кудрат–бия! Говорят, они обнаглели и безнаказанно рыскают по дорогам и кишлакам по берегам Катта–Уру–Дарьи.
Санджар вскочил:
— Хорошо же, пусть будет по вашему. Плохо, если вам что–то не нравится. Гостю все должно нравиться. Что вам, товарищ Кошуба, нравится? Вы наш гость.
— Мне нравится враг без головы, — резко сказал Кошуба.
Санджар хрипло воскликнул:
— У нас в Бухаре есть обычай: все, что нравится гостю, принадлежит гостю.
…Спустя час Санджар со своим отрядом покинул Гузар.
Наконец–то можно было лечь отдохнуть… Все разбрелись по саду, выбирая места потенистее, потому что солнце уже изрядно припекало.
Пробуждение от сна было шумное. Десятки голосов наперерыв сообщили, что всех приглашают на ужин к начальнику гарнизона в бывший бекокий дворец.
Во дворце было людно. Собрались все члены гузарского городского совета, почтенные старики из окрестных кишлаков, старшины ремесленных цехов, работники потребительской кооперации, рабочие строительства железной дороги. По краям большого двора, выложенного огромными каменными плитами, были разостланы паласы, ковры, кошмы.
Из разговоров удалось узнать, что комбриг хочет порадовать горожан Гузара только что полученной приятной новостью. Ждали приезда виновника торжества. Саодат шопотом сообщила, что это никто иной, как Санджар.
Спустились сумерки. Зажгли фонари. Заполыхало желтое пламя дымных факелов. Появился во дворе комбриг, командиры, красноармейцы. Почти одновременно с улицы донесся дробный стук копыт, звякание подков, возгласы: Яша! Яша!
Во двор въехали всадники. Даже при неровном, колеблющемся свете факелов бросался в глаза измученный, усталый вид джигитов. Халаты их покрыты пылью, темными пятнами. У некоторых были перевязны бинтами головы.
— Кровь, — прошелестел шопот рядом.
Саодат, молитвенно сжав руки, смотрела на всадников. Нет, она смотрела только на одного из них. Это был Санджар. Санджар–победитель!
Он медленно слез с коня и, бросив поводья, неуклюже расставив ноги, сделал несколько шагов к группе командиров.
Сотни глаз с напряженным сниманием смотрели на богатыря, сотни рук приготовились аплодировать ему.
Санджар вытянулся и замер.
— Здравствуйте, командир добровольческого отряда! — громко сказал комбриг. — Рапортуйте!
Санджар обернулся, посмотрел кругом. Он не видел тонувших в темноте лиц сотен собравшихся. Но он чувствовал на себе их испытующие, нетерпеливые взгляды.
— Вот, товарищ командир, товарищ Кошуба сегодня утром сказал, упрекал меня, что блеск глаз одной девушки…
Стоявшая рядом Саодат сердито пробормотала что–то, и дыхание ее стало быстрым и прерывистым.