Вода была желто–бурого цвета; в ней плавали головастики, какие–то жучки, кусочки соломы; она пахла конским навозом и плесенью.
Один из арбакешей взял свой поясной платок, сделал на краю ведра подобие примитивного фильтра и с наслаждением напился… Любезно улыбаясь, он поднес ведро Саодат.
Воду выпили моментально. Только немногие побрезговали.
Усталость свалила всех там, где остановился на дневку караван. В тени длинного дувала вытянулись прямо на жесткой траве десятки людей, сморенных тяжелым дневным сном. Тут же, понурив головы, покачиваясь на дрожащих, ослабевших ногах, дремали кони, лениво и обессилено, едва шевелящимися хвостами отгоняя назойливых, невесть откуда налетевших мух.
Кто–то, шумно топая сапогами, прошел по дороге, Николай Николаевич, не подымая смеженных горячечным сном век, проворчал:
— Потише, эй вы там! Тут изволят почивать великие путешественники.
— Вы здесь, Николай Николаевич? Вы не спите?
— Сплю, как бог… А вы мешаете. Сплю на роскошной перине и около меня сифон с сельтерской на льду…
— Пойдем.
— С ума вы сошли…
— Пойдем… Покажу кое–что интересное.
— Ну, если это бочка с нарзаном, то пожалуй…
Николай Николаевич открыл глаза только тогда, когда Джалалов начал довольно невежливо трясти его за плечо. Лицо комсомольца было все в грязных подтеках, глаза покраснели, губы растрескались и кровоточили,
волосы стали пегие от пыли. Еле двигая пересохшим языком, Николай Николаевич проговорил:
— Ох, до чего доводит страсть к романтическим путешествиям! Еще два таких дня, и молодой, талантливый воспитанник столичного, первого в мире университета превратится в сушеную воблу… Ох, пить!
— Ну, если вы шутить еще можете, значит, все в порядке. Поднимайтесь, пошли…
— Куда? — кряхтя, Николай Николаевич поднялся и, мигая белесыми ресницами, тупо уставился на Джалалова.
Схватив друга за руку, тот потащил его по солнцепеку вдоль сраженного сном каравана, приговаривая:
— Вот что значит изнеженное городское воспитание: малейшая трудность, и все раскисли. Неженки… Смотрите!
Они подошли к большому пролому в дувале.
— Ох!
Николай Николаевич опустился на большую, отколовшуюся от забора глиняную глыбу, пораженный представшим перед его глазами зрелищем.
Шагах в двадцати, на паре тощих дехканских волов пахал землю комбриг Кошуба.
Дело шло туго. Поле пересохло, плуг вел себя непослушно в руках командира. Хозяин волов — худой высокий узбек, напротив, судя по восторженным возгласам, был очень доволен ходом работы. Он то вел волов по борозде, отчаянно вопя на них, то, передав палку мальчишке, бежал, заправляй на ходу за пояс полы рваного халата, к Кошубе и, отняв у него рукоятку плуга, начинал пахать сам. Но у него дело шло совсем плохо, и Кошуба, поспешно вытерев пот с лица, снова брался за плуг.
— Командир… товарищ Кошуба, — слабым голосом позвал Николай Николаевич, — товарищ…
— А, это вы… Давайте сюда! Помогать, товарищ доктор, идите.
— Вот, как врач, я требую, чтобы вы прекратили. Вас «кондрашка» хватит на таком проклятом солнце. Солнечный удар или тепловой…
— Пустяки!
— И я лишен возможности вас спасти. У нас даже воды нет.
Но Кошуба только засмеялся в ответ и вдруг, прикрикнув на быков, сильнее нажал на рукоятки; плуг пошел быстро и гладко, вздымая целые пласты земли.
Только минут через десять он передал плуг дехканину и подошел, тяжело дыша, к дувалу, где, прячась в кусочке спасительной тени, сидели Джалалов с доктором.
— Разве так можно, товарищ комбриг, — заметил Николай Николаевич, — смотрите, у вас вся гимнастерка взмокла. После бессонной ночи, да еще после труднейшего пути, в адскую жару, вместо того, чтобы отдохнуть…
Но Кошуба, не слушая Николая Николаевича, вдруг бросился снова к пахарю с криком:
— Черт тебя подрал, что ты наделал, бездельник!.. Вернувшись в тень, он сказал:
— Беда прямо.
— А что?
— Мы сейчас тут проезжали и обнаружили этого голодающего «индуса». Он на своих тощих животинах да со своим допотопным деревянным омачом кое–как ковырял иссушенную солнцем землю. Я смотрел–смотрел, и жалость меня взяла. Несчастный за полчаса два аршина борозды прошел. И какая это пахота! Суслик лучше пашет. Взял я из нашего груза сельхозмашин один плуг, говорю: «Бери, паши!» А он только глазами хлопает да руками разводит. Никогда такого плуга не видел. Ну, пришлось помочь, в порядке инструктажа, что ли.
Присев рядом с доктором, Кошуба закурил.
— Смотрите, вот как мы далеки от жизни, — заговорил он снова. — Плуги мы везем, хорошие, со стальными лемехами, совершенство, красота, а про мелочь–то и забыли. Ведь плуг рассчитан на лошадей, а наши дехкане пашут на быках. Вот и будут возиться, не зная как прицепить плуг к омачевому дышлу… Не так, не так!.. — крикнул он вдруг, и, бросив недокуренную папиросу, побежал к дехканину.
Когда командир вернулся к дувалу, Джалалов тревожно шепнул ему: — Боюсь, не басмач ли ваш пахарь?
— А что?
— Пока вы там пахали, я осмотрел его тряпье вон там у забора и нашел саблю…
— Старую?
— Да, дедовскую, но отточенную, как бритва.
— Жаль мне узбекских дехкан. Три года прошло со времени бухарской революции, а все еще несчастным приходится одной рукой пахать, а другой оборонять свою жизнь и близких. Плохо, значит, мы воюем с кудратбиями, что не можем дать мир и покой трудовому народу…
— А все–таки подозрителен мне он. Да и вон смотрите, — Джалалов указал на далекий край поля, — кто там?
Комбриг схватился за бинокль.
— А, так я и знал! — через секунду воскликнул он. — Что вы думаете, экспедиция дрыхнет, а я ее дам голыми руками взять? У меня кругом заставы… Эй, эй, давайте, друзья, сюда…
Последний возглас Кошубы относился к прятавшимся в бурьяне дехканам, смотревшим с любопытством на то, что происходит в поле.
Из бурьяна поднялось несколько странных фигур. Медленно, уставившись в землю, дехкане побрели к пахарю. Донельзя оборванные, худые, босые они подошли и упали перед красным командиром на колени, униженно прося прощения за то, что осмелились без разрешения смотреть, как великий господин начальник пахал поле Нурутдина–чайрикера.
— Товарищи! Довольно кланяться и пресмыкаться. Вы люди, а не бессловесные рабы. Смотрите и учитесь. — Командир снова повел плуг, а затем заставил каждого дехканина попробовать пахать.
— Ну как?
— Хорошо, хорошо, — закричали наперебой дехкане.
— Ну, какой лучше пашет? Ваш, эмирский или наш, советский, а?
— Ваш лучше, — сказал за всех Нурутдин и заплакал.
Переглянувшись с Джалаловым, Кошуба спросил:
— Что с тобой? Почему слезы у мужчины?
— Господин начальник, после сладкого не хочется горького. Вы уедете сейчас и увезете с собой это чудо мира, а я опять останусь со своей палкой ковырять пашню.
Кошуба, обращаясь к собравшимся дехканам, сказал:
— Плуг отдаем вам. Только будете владеть им сообща. Понятно? Пахать будете вместе, хошаром, товариществом обрабатывать землю, — и, обведя всех взглядом, поманил пальцем приземистого бородача: — Ты кто?
— Саметдин я.
— Богат?
В толпе хихикнули.
— Ну?
За Саметдина ответили:
— У него всего и скотины — старый кобель, да и тот запаршивел. Батрак наш Саметдин.
— А земля есть?
— Немного есть.
— Будешь распоряжаться плугом. Дает его вам, дехкане, Советская власть, под ответственность Саметдина. Владейте им сообща.
Кошуба уже повернулся, чтобы уйти, когда к нему под ноги метнулся Нурулла и завопил:
— Благодарите благодетеля! Кланяйтесь, целуйте прах его следов.
Выражение жалости и досады в то же время появилось на лице Кошубы. Он решительно поднял дехканина и потряс его энергично:
— Хватит пресмыкаться, дорогой! Мы, большевики, не благодетели. И потому не допустим, чтобы дехкане перед нами ползали в пыли. Встань, друг, расправь шире плечи, подними выше голову. Ты не раб, ты человек! Мы хотим, чтобы народ своими руками, своими усилиями сбросил со своей шеи всех паразитов и, выбравшись из нищеты и бесправия, построил по слову Ленина свое счастье и счастье своих детей.
Он резко отстранил восторженно шумевших дехкан и направился к арбам.
— По коням! — гремел через минуту его голос над сонным станом.
Двинулись дальше.
И вдруг по всему каравану разнеслась весть, что на юго–западе появился огромный столб пыли.
Вдоль обоза деловито засновали на своих мохнатых лошадях красноармейцы; лица их были серьезны и озабочены.
Кто–то утверждал, что столб пыли — это басмаческая шайка, которая сейчас нападет на караван; говорили, что за экспедицией гонится сам Кудрат–бий с тысячным отрядом. Произносилось также имя Санджара с самыми нелестными эпитетами.
Все взоры были обращены на юго–запад.
Кошуба выехал на холм и долго смотрел в бинокль.
Столб пыли приближался. По–видимому, большой отряд всадников настигал караван.
Кавалеристы постепенно стягивались к концу обоза. Туда же провезли пулемет.
Сквозь скрип колес донесся топот копыт и властный голос Кошубы:
— Байсун! Приготовиться к спуску.
Караван добрался до высшей точки перевала.
Внизу, в манящей долине, под гигантским кирпично–красным обрывом, лежал оазис, изобилующий водой и цветущими садами — Байсун. Доносилось мычание коров, блеяние овец. Пастухи гнали по склонам гор и кишлачным дорогам мирные стада; над глиняными домиками, казавшимися такими близкими, а в действительности отрезанными от каравана глубочайшим провалом, вились голубые дымки. Горожане готовились к вечернему отдыху. Над мирным городом высилась колоссальной громадой вершина Байсунтау, покрытая подрумяненной вечерним солнцем шапкой снегов.
Экспедиция была у цели. Тягостный путь через бесплодный перевал закончился. Но ошибались те, кто думал, что караван уже прибыл в Байсун. Спуск с обрыва продолжался более трех часов. А лошади еще днем выбились из сил, и люди едва держались на ногах от жажды и усталости.