— Неужели Фазиль послушался? — удивился Санджар.
— А что же было делать ему? Фазиль был человек бедный и ссориться с власть имущими боялся. Это теперь, при Советской власти Фазиль — почетный человек, а тогда… Но и в то время Фазиль перехитрил судью! Он снова начал петь про Рустама, а когда судья, узнав об этом, прогневался, бахши ему сказал: «Да это другой Рустам. Он жил после пророка и, конечно, был правоверным». Судья тогда успокоился… Мы, певцы — люди маленькие, у нас, кроме народа, других заступников нет.
— Петь надо так, чтобы вас уважали достойные люди, — бросил Ниязбек.
Перед тем, как кончить свой дастан, бахши вдруг сказал:
— Мы пели о злоключениях героя, когда он отправился выручать отца своей любимой жены, о том, как он сидел много лет в тюрьме, о том, как он победил женихов, сватавшихся к его жене, вернувшись под видом нищего домой; но, говорят, у казахов эта история рассказывается по–другому:
— Был у батыра верный и любимый друг. Во всем ему доверял богатырь, делил с ним в походах кусок лепешки и горсть изюма, подстилал под него свой халат, давал ему своего коня, а сам шел пешком. Очень любил и уважал батыр своего друга, хоть был он из богачей и баев, а сам он был воспитан в пастушьей суровости. Не любил друг, когда герой помогал пастухам, беднякам и нищим. Не советовал ему дружить с бедняками. И вот другу приглянулась красавица — жена батыра. Воспылал он к ней страстью. Были богатыри как–то в походе и попали оба в плен. Посадили их обоих в яму. Ночью батыр подсадил друга, и тот вышел из темницы, но вместо того, чтобы протянуть руку и помочь батыру тоже выбраться наверх, коварный друг завалил вход большой глыбой камня, а сам полетел на крыльях в родной улус. Прискакал он в аул и объявил, что батыр умер в темнице, потребовал, чтобы ему, как побратиму героя, отдали его жену. Поверил отец, назначил его главным визирем и стал принуждать дочку выйти за него замуж. Много из–за этого изменника пролила горьких слез верная жена батыра, не поддавалась злодею, не верила в смерть мужа и ждала любимого. И вдруг слышит она его пастушескую песню. Спасенный своим могучим конем, появился в родном ауле батыр. Попытался презренный изменник улететь в дымовое отверстие юрты журавлем, но не тут–то было. Стрела настигла черное сердце неверного…
Бахши добавил, обращаясь к Санджару:
— Вера в друзей хороша, но осторожность тоже хороша. Я слышал еще рассказывали, что однажды злоумышленник перед скачками подрезал подпруги у коня батыра, готовя гибель другу. Хорошо, что конь говорить умел по–человечьи и предупредил хозяина. Простил тогда батыр врага, и напрасно…
— Что же вы не сложите песню об этом случае? — досадливо заметил Ниязбек.
— Может, и сложу когда–нибудь, о верный из друзей!
Певец откинул назад голову и устало закрыл глаза. Казалось, мыслями он унесся далеко и забыл о существовании своих слушателей, которые почтительно молчали. Стараясь не шуметь, поднялся и вышел Ниязбек. Он шел не торопясь, лицо его было спокойно, но в сутулящейся фигуре было что–то, странно напоминавшее побитую собаку.
Санджар не повернулся и не посмотрел вслед Ниязбеку. Тяжелые складки пересекли лоб командира, он медленно чертил рукояткой ножа по бархатной поверхности ковра какие–то знаки и напряженно думал. Он так ушел в себя, что невольно вздрогнул, когда услышал тихий голос бахши.
— Да будет дозволено занять ваше внимание одной маленькой, очень маленькой притчей. В некотором древнем царстве во время нашествия диких и страшных кочевников возвысился простой кузнец и стал признанным народным вожаком. Царь испугался любви народа к тому воину, но побоялся явно пресечь его жизненный путь и встал на путь хитрости. Он послал своего приближенного визиря к прославленному военачальнику, наказав войти в его доверие. И случилось, что воин и визирь стали лучшими друзьями. Они кушали вместе, спали в одной палатке, скакали рядом на горячих конях в битве. Но напрасно доверял другу воин, ибо не раз в ночной тиши рука визиря тянулась к горлу военачальника. Только страх казни останавливал предателя. Однажды воин и визирь поднимались по крутой тропинке на перевал. Визирь, шедший впереди, вдруг столкнул камень, и он покатился, и запрыгал и сшиб воина. Упал воин в пропасть, разбился и испустил дух. Прогневался всемогущий на такое злодейство и превратил визиря–убийцу в камень. С тех пор тот перевал так и называется Визирь–таш.
Тогда Санджар коротко спросил:
— Почтенный отец, не ошибаешься ли ты в своей мудрости, не возводишь ли ты напраслину на друзей?
— Санджар–ака, — тихо ответил старик, — мудрость народа — порука правдивости этих дастанов. Не всякому другу можно верить, а особенно в наше время.
— Это совет?
— Да.
— Но кто дает совет?
Бахши начал говорить все более уклончиво, поглядывая не без робости на дверь.
— Совет дает народ. Свой совет народ доверил своему бахши.
Ядгар–бульбуль прислушался и поднял руку.
Со двора донесся стук копыт. Санджар опустил голову и стал слушать. Медленно поворачивалось лицо командира вслед за незримым всадником. Вот он выехал из ворот, завернул за угол и тяжело поскакал опять мимо дома, но уже по дороге. Топот удалялся, становился все тише и тише и, наконец, смолк. Все напряженно и молча следили за лицом Санджара. Горькая улыбка блуждала на его губах.
Бахши снова запел.
Это была веселая, залихватская песня. Ядгар–бахши импровизировал на плясовые мотивы.
Прервав на минуту пение, чтобы выпить воды, он, как бы невзначай, заметил:
— Что печалиться! Если я не буду петь о радости, я не буду петь совсем. Время настает в нашей стране радостное. Народ наш скоро будет веселиться. Из Москвы льется свет, ярче блистающего золота. Сердце мое в радости чувствует приближение победы. Санджар, друг, разгладь морщины на лбу и слушай.
И он запел песню: «Аваз идет в бой».
Санджар незаметно встал и вышел во двор. Серебряный челн остророгой луны нырял в белых светящихся облаках, плывших в глубине небес. В вышине шелестели пирамидальные тополи, и листочки их шевелились и серебрились на ветру. Среди черных куп деревьев чуть белели крыши домов. Простором и привольем дышала долина. Но Санджар дрожащей рукой рванул воротник рубахи: комок, поднимавшийся из груди, душил его.
Рядом послышался шорох. По военной своей привычке Санджар мгновенно повернулся. В дверях стоял Фаттах. Его бледное лицо при свете месяца казалось еще бледнее.
Помедлив, старик сказал:
— Он уехал по дороге к Верхнему Чарбагу…
И, так как Санджар ничего не ответил, он прибавил:
— Ваш друг?
— Был друг…
Усто–Фаттах вздохнул:
— Еще в те времена, когда мои предки населяли не эти каменные скалы, а широкие зеленые долины, откуда нас прогнали злобные кочевники, жил великий мудрец. Таджики забыли его имя, но помнят слова его мудрости. Он говорил: «Чтобы погубить тебя, враг станет двуличным другом и будет пресмыкаться перед тобой в пыли. Так и леопард, подкрадываясь к лани, припадает к земле грудью». — И видя, что Санджар все еще молчит, он продолжал: — Не ищите встреч с этим человеком. Я видел его глаза. Во взгляде их — смерть…
II
Комендант Денау давал торжественный ужин в честь гостей. Оркестр бригады исполнял бравурные марши и вальсы. Под звездным небом среди деревьев молодежь с увлечением танцевала.
Ужинали тут же в саду, на берегу хауза, при свете потрескивающих в дыму огромных факелов. Столов, конечно, не было, сидели на циновках и паласах, разостланных прямо на земле. Пили, в основном, чай, только для тостов в честь победы нашли немного сладковатого пенящегося мусаласа, похожего на легкий яблочный сидр, но очень крепкого и пьянящего. В те суровые дни в Восточной Бухаре пили мало и осмотрительно.
Пришедший позже всех Санджар был мрачен и неразговорчив. Но счастливого свойства юности — прекрасного аппетита он не потерял и с большим увлечением принялся за угощение, воздавая одинаковую честь как бифштексам и майонезам, изготовленным полковым кашеваром, бывшим питерским ресторатором, так и шашлыку и самаркандскому плову, — произведениям кулинарного искусства повара, состоявшего в прошлом, как рассказывали, при особе первой жены самого эмира. Все было очень вкусно, всего было в изобилии.
Утолив голод, Санджар обернулся к сидевшему рядом Кошубе.
— Победа, товарищ командир?
— Да, Санджар, и это, прежде всего, твоя победа. То, что ты сделал, не каждый сумел бы сделать.
Санджар сконфуженно что–то пробормотал, но глаза его сияли. Понизив голос, Кошуба продолжал:
— Будет доложено командованию. Товарищ Фрунзе будет рад за тебя, очень, очень рад.
— Как я хочу увидеть этого великого воина и человека!
— Подожди немного, друг, и ты съездишь в Москву и расскажешь товарищу Фрунзе сам, как ты перехитрил хитрейшего из хитрейших, ловкача из ловкачей.
— А что будет с ним?
— Трибунал.
— Когда?
— Завтра.
— Надо бы сразу, — вмешался в разговор Гулям Магог.
Он сидел рядом с Санджаром и спешил восстановить утраченные во время последней операции силы, последовательно уничтожая все съедобное, что мог найти на дастархане.
Уже упомянутый эмирский повар, сухонький, беззубый старичок, не раз прибегал из своей кухни взглянуть на «чудо аппетита». Стоя в тени и в волнении подергивая свою хитрую длинную бородку, подстриженную на какой–то совсем не узбекский манер, старичок глядел, как глубокие миски плова и прочей снеди поглощаются толстяком. Потом старик исчезал, чтобы через минуту появиться с новым блюдом, которое он предупредительно ставил перед самым носом Гуляма.
Удивительно, что огромное количество поглощаемой пищи никак не улучшало настроения толстяка. Он мрачнел с каждой минутой.
— Увидел скорпиона — раздави, — ворчал Гулям. — Поймал змею — оторви ей голову, — так у нас говорят.
К Кошубе подошел Курбан и что–то быстро заговорил, наклоняясь к самому его уху. Командир нервно потрогал усы, торопливо встал и, взглядом пригласив с собой Санджара, пошел к выходу.