Пустой… Только самому жестокому врагу узбек отказывает в простейшем проявлении гостеприимства, в хлебе… На подносе ничего не было.
Командир посмотрел на благообразное холодное лицо старика и поймал его блудливый убегающий взгляд… Командир стремительно встал. Столь же стремительно вскочил и старик. Он раскрыл рот не то для того, чтобы сказать что–то, не то, чтобы закричать. Тогда Кошуба шагнул к нему и мрачно проговорил:
— Молчите!
Кошуба действовал безмолвно и быстро. Одним движением он извлек из–за пазухи несловоохотливого своего собеседника револьвер и засунул себе в карман. Он сразу же определил его британскую марку. Затем, слегка подтолкнув старика к сандалу, заметил:
— Ну, отец, не подымайте крика.
Но старик был настолько ошеломлен, что не промолвил ни слова.
Тогда комбриг спросил его:
— Эта госпожа подлинно мать командира Санджара?
— Да.
— Кто же ее муж? Старик замялся.
— Кто ее муж? — повторил Кошуба.
— Бек… хаким денауский.
— Вы знаете, что полагается за хранение оружия без разрешения?
— Как всевышнему будет угодно, — голос старца даже не дрогнул, но глаза бегали, выдавая беспокойство.
Тогда Кошуба, не спуская глаз со старика, подошел к двери. До него донеслись взволнованные, несколько повышенные голоса Санджара и его матери. Не очень громко Кошуба сказал:
— Санджар, брат мой, пора ехать.
— Хорошо.
…Всадники медленно ехали по дороге. Свежий ветер дул им в лицо. Оба молчали.
Только на следующий день Санджар рассказал Кошубе содержание своей беседы с матерью.
Разговор начался с того, что Кошуба очень осторожно, обиняками повел речь о молчаливом старичке и отобранном у него оружии. Тогда Санджар счел нужным передать все, что произошло между ним и матерью.
Мать долго охала и причитала над сыном, любовалась им, хвалила его за мужественную внешность. Расспрашивала о его жизни с тетушкой Зайнаб. Неожиданно она задала ему вопрос:
— Мусульманин ли ты, мой сын?
Захваченный врасплох, Санджар растерялся; сам он никогда не задумывался о религиозных делах. Он попытался выйти из неловкого положения:
— Походная жизнь не способствует выполнению обрядов.
— Не в этом дело. Я спрашиваю о твоих мыслях. Веруешь ли ты в единого, всемогущего бога и следуешь ли заветам его пророка?
Чувство раздражения начинало подниматься в груди Санджара; он не хотел при первой же встрече ссориться с матерью и поэтому постарался уклониться от прямого ответа. Он невнятно пробормотал какие–то слова, которые, при желании, можно было счесть за утвердительный ответ.
— Хорошо, — продолжала мать, — хорошо. Но почему же сын мусульманина и мусульманки идет против мусульман?
И Санджар понял тогда, что перед ним сидит чужой человек.
Кошуба не присутствовал при разговоре матери с сыном, но он отчетливо и образно представил его себе после отрывистого, немногословного рассказа Санджара.
Никогда еще молодому воину не было так тяжело.
Он находился весь во власти проснувшейся детской мечты о материнской ласке, дремавшей многие годы. Перед ним была его матушка, которую он считал давно умершей. Он стремился к ней всей душой… Он так хотел броситься к ней, прижаться лицом к ее рукам, но ее слова, произнесенные ровным холодным голосом, воздвигли между ними стену.
И Санджар обрадовался, услышав голос Кошубы, звавший его.
— Ты уходишь, мой сын? Когда я увижу тебя? Да, у меня к тебе есть дело. Ты большой начальник, и ты имеешь большого друга из этих… большевиков. Помоги одному человеку, почтенному человеку, уехать. Он теперь не может здесь жить…
— Кто он такой?
— Он твой отец.
— Мой отец давно умер. Вы сами мне говорили, и тетушка Зайнаб говорила.
— Нет, он твой отец, отчим.
— Почему и куда он хочет уехать?
— О, не будь таким строгим, сынок. Этот человек был здесь хакимом.
Возникло молчание. Что мог ответить Санджар на просьбу матери?
Она снова и снова повторила свою просьбу. Санджар стоял, и неровный свет лампы заставлял плясать на стене тень от его крупной, застывшей в позе мрачного раздумья, фигуры.
— Где он этот человек? — наконец спросил он.
— Он здесь, в Денау.
— Пусть уходит, уезжает. Только скорее. Только потому, что вы, родная мать, просите. Я ничего не знаю, ничего не слышал…
— Но ему нужна бумага, охранительная грамота, иначе его не пропустят за границу. Его схватят, убьют, — в голосе ее послышались теплые нотки, поразившие Санджара.
Санджар колебался. Мать встала и, подойдя к нему, положила ему руки на плечи.
— Сынок мой!
Командир шагнул к столу и на листке бумаги быстро написал несколько слов.
— А печать?
— У меня есть только своя.
— Приложи свою.
Мать протянула руки, чтобы обнять сына, но он бережно отстранил ее, закрутил головой и быстро, не произнеся ни слова приветствия, вышел.
IV¹
Курбан и Джалалов медленно ехали по большой каменистой равнине, к подножию холмов. Светало. Лошади, весело потряхивая гривами, трусили мелкой рысцой по твердой, хорошо утрамбованной неширокой дороге, тянувшейся вдоль глубокого русла горной реки. Далеко снизу доносился шум невидимой бешеной стремнины. Здесь же наверху потрескавшаяся, побуревшая земля кое–где изъязвленная громадными размывами, обнажала самое нутро гигантских отложений и наносов. Почва, покрытая местами белыми лысинами солончаков, была настолько бесплодна, что здесь не росла даже самая неприхотливая колючка. Такие безотрадные места горцы называют сангзор — что значит каменный цветник.
Подавленные безотрадной картиной, всадники ехали молча, лишь изредка перекидываясь словами. Курбан был озабочен заданием, полученным от командира — разведать кишлаки, лежащие к югу от дюшамбинского тракта.
— Ого, — вдруг воскликнул Джалалов и привстал на стременах, — оказывается, в этом каменном цветнике есть свои садовники.
_________________
¹III глава пропущена, возможно, перепутана нумерация глав (Д. Т.)
— Где, где? — тревожно подхватил Курбан.
— Клянусь всеми черепахами и скорпионами этой чертовой степи, — продолжал Джалалов, — идут люди. Ого, они действительно садовники, у них есть кетмени. Что им нужно тут копать? А ну–ка, давайте, догоним их.
Он подхлестнул своего низкорослого мохнатого конька.
Впереди, по дороге, широким размашистым шагом шли пять стариков с кетменями на плечах.
Стук копыт даже не заставил их обернуться.
— Это, — заметил Курбан, — идут аксакалы. Им, как уважаемым лицам селения, не подобает проявлять любопытство.
Поравнявшись, всадники почтительно приветствовали стариков. После ничего не значащих, но очень необходимых изъявлений любезности и взаимного уважения, Курбан, как бы невзначай, поинтересовался, куда дехкане направляются и зачем им понадобились в этой бесплодной, забытой аллахом пустыне кетмени.
Старики были немногословны.
— Идем взять воду.
— Какая здесь вода?
— Вон видишь, там, у самого холма, чинар. Там плотина, там вода.
— Так, так… и вы хотите…
— Да. Дехкане нашего кишлака сегодня утром собрались и решили, что раз эмирские времена сгорели, а Кудрат–бий трусливо забился в кротовую нору, то земля теперь стала нашей, а не хакима денауского. Земля же без воды ничто. Вот мы, старики, и отправились на плотину, от которой идет наш большой арык, чтобы владеть, распоряжаться и охранять воду, дающую жизнь нашим полям и нашим душам.
Старики замолчали и продолжали идти так быстро, что не отставали от всадников.
Солнце взошло над плоскими бабатагскими горами и залило равнину потоками расплавленной стали. Теперь стал виден проложенный вдоль подножья холмов арык, обсаженный молодым тальником. Джалалов подумал о том, какие огромные усилия должен был приложить кишлачный люд, чтобы выкопать канал в каменистом грунте и заставить воду течь на плодородные земли, лежащие где–то далеко внизу на расстоянии многих верст.
— Когда выкопан канал? — спросил Джалалов одного из стариков, бодро шагавшего рядом с его конем по придорожной тропинке.
Но старик не ответил. Он был чем–то озабочен. Прикрывая рукой глаза от низко стоявшего солнца, он тревожно вглядывался в одну точку. Потом быстро сказал:
— Слушай, молодец! С высоты своего седла посмотри, что там, около чинара, есть люди?
Курбан начал вглядываться. Тревога старика передалась и ему. Джалалов взялся за бинокль.
— Все в порядке, — сказал он старику, — там, около чинара, какой–то человек работает кетменем.
— Работает кетменем? — удивленно спросил бородач. — Зачем он работает?
Старики забеспокоились. Не останавливаясь, они оживленно начали совещаться. Вдруг один из них подбежал к Джалалову и, ухватившись рукой за стремя, с мольбой в голосе сказал:
— Хозяин! Ты красный воин. Помоги нам.
— Что вам надо?
— Мы не знаем того человека, который копает около плотины. Там нечего копать. Зачем он копает? У вас кони, быстроногие кони. У вас оружие. Прогоните этого человека, он недобрый человек.
Столько мольбы было в голосе старика, что Джалалов ни секунды не колебался. Он и Курбан во весь опор повскакали к чинару. Оглянувшись, Джалалов с удивлением увидел, что старики бегут за ними изо всех сил, растянувшись в цепочку по дороге.
У чинара Джалалов сразу понял, что сельские старейшины взволновались не напрасно.
Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, что неизвестный человек с кетменем делал черное дело.
Глубокий, почти с отвесными склонами овраг, похожий на огромную трещину, пересекал в этом месте пустырь. У самого дерева начиналась плотина, сложенная, очевидно, в недалеком прошлом трудолюбивыми руками земледельцев из огромного количества камней, хвороста и глины. Сотни людей должны были трудиться многие месяцы, чтобы воздвигнуть это несовершенное сооружение, преграждающее путь горному потоку, вырвавшемуся из груди горы и настойчиво стремившемуся в пропасть разверзшегося оврага… Только ценой невероятных усилий можно было без сложных механизмов, голыми руками создать преграду бурному потоку, повернуть его и заставить течь по арыку, прокопанному в каменистом склоне горы.