— Интересно, что сказал бы этот писака, нацарапавший в угоду своим высоким покровителям вот эти самые мармеладные строчки, очутись он лицом к лицу вот с этаким дядей, которого разъедает чесотка, сифилис и черт его знает еще что? Что бы он сочинил, этот царский холуй, о «счастливой стране»? Не беспокойтесь, — усмехнулся Николай Николаевич, заметив смущение на лицах собеседников, — он по–русски ничего не понимает. Так вот представьте… кстати, его именуют Наджметдином… какой конфуз у меня с ним получился вчера. После неисчислимых изъявлений благодарности он взял у меня лекарства и отправился… Куда бы вы думали? Прямехонько в мечеть к имаму, который занимается по совместительству врачеванием. И заметьте: гонорар, уплаченный табибу — николаевский серебряный рубль и две курочки. Мне же он хотел презентовать десяток яиц. Так котируется в сем тихом селении знахарства и современная, передовая научная медицина. Ты зачем опять пришел?
Последний вопрос относился к горцу в рваном халате. Тот живо поднялся на ноги и, отвесив почтительный поклон, проговорил:
— Помогите, доктор. Надо лекарство, много лекарства.
— Не буду я тебя лечить. Пусть тебя лечит имам. Горец поклонился еще ниже:
— Ой, господин доктор. Не меня нужно лечить, жена у меня умирает.
— Что с ней? — встревожился Николай Николаевич.
— Бог знает. Только недавно я женился на ней…
— Недавно женился? — вырвалось у доктора. — А сколько лет ей, твоей жене?
Горец с достоинством выпрямился.
— Не знаю. К тому же спрашивать о возрасте жены постороннему мужчине се подобает.
— И кафиру вдобавок, — добавил Николай Николаевич. — Понятно. Но как же я, кафир, буду лечить твою жену? Ты же не позволишь мне взглянуть на нее…
— Она протянет тебе руку, и ты по руке определишь болезнь.
— Тэ–тэ–тэ! Номер не пройдет. — Николай Николаевич опустился на камень.
— Ей очень плохо, — забеспокоился горец. — Она умирает. Хорошая жена. Молодая…
Он сел на землю и начал картинно всхлипывать.
— Так вот: прежде чем лечить, я должен буду посмотреть больную. Понятно?
Горец медленно соображал. Затем он поднялся на ноги и проскрипел:
— Ты можешь ее смотреть всю, но лицо она тебе не откроет.
— Хорошо, идем, — сказал доктор, снимая с седла хурджун, где лежал его чемоданчик с хирургическими инструментами. — А вы, товарищи, — обратился он к бойцам, — скажите командиру, когда он придет, где я…
Прошел час, другой, а доктор не возвращался.
Хотели уже идти на поиски, когда прибежала девочка и стала о чем–то шептаться с хозяйкой дома — маленькой добродушной старушкой.
Та долго качала головой, расспрашивала и, наконец, сказала:
— Русский табиб лечит жену Наджметдина. Табиб хочет разрезать живот женщине. Он сказал, что если не разрежет живот, то она умрет в страшных муках к утру. Русский табиб говорит, что если сделать так, как он говорит, то, во славу аллаха, она будет жить. Пойду посмотрю своими старыми глазами, что там такое.
Старушка ушла, а через несколько минут по дороге, проходившей над самым обрывом, промчались во весь опор несколько всадников, и почти тотчас во дворе появился Кошуба.
Командир был взволнован.
— По коням! — отрывисто бросил он.
И вдруг заметил отсутствие Николая Николаевича.
— А где этот оглашенный доктор? Опять ушел в горы цветочки собирать? Когда он к порядку приучится!
Кошуба сразу же забеспокоился, потому что Николай Николаевич был «гражданским лицом» и в горы с отрядом поехал по собственному желанию «для врачебной практики».
Кошубе объяснили, что доктор ушел к тяжело больной. Спешно, пока шли сборы, послали за Николаем Николаевичем. Посыльный вернулся почти тотчас же.
— Что? Записка?! — закричал Кошуба. — А ну, давай–ка записку. Черт! «Ехать не могу, приступил к операции. Перитонит. Больная очень плоха». Он с ума сошел… Идем!
Около ворот дома Наджметдина толпились женщины. На зов командира в дверях появился хозяин.
— Где русский табиб? — спросил Кошуба. — Позовите его сюда.
Горец ушел. Минуту спустя он вышел снова.
— Он говорит, что не может.
Кошуба стремительным шагом направился к двери, но хозяин преградил ему дорогу:
— Не ходи, командир! Только доктор может видеть мою жену, лишенную покрова. Ты не должен входить.
Кошуба торопливо раскрыл планшет и написал на клочке бумаги несколько слов.
— Отдай ему, скорее.
Он вернулся к воротам и тихо сказал вестовому:
— Скачи к околице, там, около большой мечети с белым камнем, наши люди. Скажи, пусть держат дорогу.
Ни на шаг назад не отходят. Понятно? Вестовой ускакал.
— Все планы этот доктор спутал, — пробормотал сквозь зубы Кошуба. — А, наконец–то…
Но готовая вырваться брань замерла на его губах при взгляде на Николая Николаевича. Доктор был мертвенно бледен. Руки его и рукава халата были в крови. Усталым, каким–то пустым голосом он спросил:
— Зачем вы отрываете меня от дела? Больная очень слаба.
— Мы уходим, — вполголоса сказал Кошуба. — Через двадцать минут здесь будут басмачи.
— Я читал вашу записку.
— Так едем же!
— Не могу.
— Поймите: вы срываете крупную операцию. Здесь будет сам Кудрат–бий. Мы завлекли его в ловушку…
— Не могу. Если я уеду, она умрет.
В голосе Кошубы зазвучала мольба:
— Но они вас растерзают…
— Я остаюсь, — равнодушно проговорил Николай Николаевич и повернулся к двери.
Кошуба схватил его за руку повыше локтя. Доктор, гневно сказал:
— Уберите руки! Вы внесете инфекцию.
Он исчез в темном провале двери. Перед Кошубой вырос вестовой:
— На дороге басмачи…
Будто в подтверждение его слов, где–то близко раздались выстрелы. Женщины, стоявшие у ворот, в страха разбежались.
— Скачи, — сказал быстро Кошуба. — Скажи нашим, чтобы немедленно выбирались из кишлака.
Затем он обратился к почтенным бородачам, сидевшим в углу двора на паласе и бесстрастно глядевшим на происходящее.
— Старейшины, может моя душа быть спокойна за русского табиба?
Плотный, невысокий старик, с мрачно горевшими глазами, угрюмо сказал:
— Туварищ, где и когда ты слышал о неблагодарности жителей гор? Даже слово такое нам неизвестно. Русский табиб ради доброго дела забыл о своей жизни. Тот, кто сделал добро бедному таджику, становится его единоутробным братом. Поезжай спокойно, командир, и займись своими важными делами на пользу народа…
— О–омин! — сказали другие старейшины и провели руками по бородам.
Через минуту отряд Кошубы скакал по головоломным кручам, как будто за ним гнались тысячи горных джинов.
А Николай Николаевич остался.
Кошубе казалось, что он совершил подлость, оставив самоотверженного врача на верную гибель. И даже большой успех операции не радовал Кошубу. Басмачам пришлось туго. Уверенные в том, что сам легендарный комбриг попал в их лапы, они кинулись, очертя голову, в расставленную им ловушку и спустя несколько дней были истреблены почти поголовно. К сожалению, в шайке на этот раз не было самого Кудрат–бия. Он уехал на богомолье.
IX
Когда отряд Санджара выехал на большую дорогу, навстречу стали попадаться толпы разряженных людей. Полосатые, ярко красные, зеленые, голубые халаты, пестрые поясные платки, белые, пунцовые, синие с блестками чалмы, — у одних маленькие, у других огромные, с добрую папаху, — все, что одевалось только в дни особых праздников, было извлечено из обитых цветной медью сундуков.
С удивлением Санджар и его воины смотрели на оживление, царившее на подступах к городу Каратагу. За годы жестокой басмаческой войны глаз отвык от нежных красок шелков и бархата. Суровые дни одевали людей в темные тона; дехкане, боясь грабителей, скрывали свои достатки.
Пыля, скакали от толпы к толпе расторопные гонцы. Бежали люди с кетменями, равняли дорогу, поливали водой…
Бойцы Санджара сидели на изнуренных горными тропами и злыми перевалами конях.
Сегодня утром у селения Казакбаши произошла короткая, но жестокая стычка с бандой помощника Кудрат–бия — Садыка безглазого.
Посеревшие от пыли лица бойцов были безразличны, тяжелые веки смыкались от усталости.
Старый Мадали, раненый у Казакбаши, стонал, покачиваясь в седле, и пытался сорвать заскорузлую, почерневшую повязку со лба. Поддерживая с двух сторон, везли верхом испытанного воина Салиха–Наби, бойца из кермининского коммунистического отряда. Удар сабли рассек ему плечо. Раненый бредил прохладными садами своей родины, сочными сахарными дынями и голубизной далеких гор. Временами отрывистые фразы вырывались из его груди, мешаясь с тяжелым хрипом:
— Воды… воды… Прозрачная, ледяная… Дай мне своими белыми ручками пиалу… Браслеты, серебряные браслеты… напои меня своими губами…
Два молодых конника, поддерживавшие раненого, отворачивались, пряча слезы, оставлявшие грязные дорожки на загорелых щеках.
У других бойцов головы были повязаны окровавленными тряпками. Вели на поводу коней без всадников. Жаркую схватку пришлось выдержать отряду Санджара. Головорезы Садыка безглазого дорого продали жизнь.
Медленно шевеля ссохшимися, обветренными губами, Санджар спросил спешившего куда–то встречного человека.
Что за праздник сегодня?
Сумрачное лицо дехканина противоречило его праздничному наряду. Он с недоверием оглядел Санджара, его кожаную порыжевшую куртку, перекрещивающиеся на груди пулеметные ленты с патронами.
— Неужели не знаешь, зачем нас пригнали сюда? Великий назир едет. Великий назир.
Санджар переспросил.
— Великий назир? Какой назир?
— Едет, едет. Приказал надеть шелк и бархат. Ха, шелк и бархат!
Он отвернулся и зашагал прочь.
У селения толпы дехкан стали гуще. Народ стоял вдоль дороги, многие сидели на обочинах. Лица у всех были усталые, злые. Но санджаровский отряд встречали приветствиями, добрыми пожеланиями. Мальчишки бежали вприпрыжку, восхищаясь винтовками, серебряными ножнами сабель, боевыми конями.