Здесь она начинала страстным шепотом уговаривать, заклинать Саодат:
— Только ты, красавица, сможешь повернуть Санджара на правый путь. Только ты своими словами и ласками заставишь его отвернуться от большевиков, от безбожников. И тогда Санджар станет могучим властелином и беком. А ты, Саодат, ты будешь со своей красотой и прелестью первой и любимейшей его женой. — Она переходила на шепот. — Золото, серебро хранятся в больших мешках в тайных местах, о которых знаю только я. Близко… Совсем близко. А слуги — они теперь молчат, мертвые — немы. Мой бек позаботился об этом. Табуны огненных скакунов угнаны за Аму–Дарью, неисчислимые отары гиссарских овец пасутся на пастбищах Гиндукуша под верной охраной. В горных тайниках лежат запасы товаров — сахару, чаю, шелков, холста, ковров… И все это будет в руках Санджара, достаточно ему будет сказать «да». Скажи ему… Обвей ему шею своими нежными руками. Умоли его, упроси… Будь ласкова, он не устоит…
Но видя, что Саодат молчит, Амина–ханум свирепела:
— Ты не слушаешь! Ты, жалкая, не понимаешь, что должна заслужить честь стать женой моего сына. Ты даже не девушка, ты разводка… Ты ноги ему должна целовать. Зачем ему жениться, делать тебя первой женой, госпожой, да он может спать с тобой как со всякой служанкой… Твоя цена, душа моя, хоть ты и красавица, в десять раз ниже самой плохонькой девушки–дехканки, провонявшей кизяком и своими лохмотьями едва прикрывающей свой стыд. А если ты откроешь ему путь к богатству, к силе, к власти…
— Перестаньте, — протестовала, бледнея, Саодат. — Как вы, женщина, можете говорить такое, забыв о своем женском достоинстве? Неужели…
— Достоинство? Женское достоинство? Наше достоинство в том, чтобы услаждать досуг мужа.
Слезы обиды блестели на прекрасных глазах Саодат. Отвратительные воспоминания пронизывали ее тело. Опять Гияс–ходжа с елейной улыбочкой приближался к ней и тянулся к ее телу липкими пальцами.
Встряхнув косами, она отгоняла видение и говорила со злостью:
— Как вы можете думать, что Санджар погонится за богатством? Он — за Советы, он — воин Красной Армии. А верность — свойство истинного воина…
— Кто откажется от богатства, от власти? Но я вижу, доченька, ты хвалишь Санджара. О, это очень хорошо. Ты не будешь долго упрямиться.
— Нет, вы ошибаетесь, матушка Амина–ханум. Я уважаю Сандажара, но…
И она стыдливо опускала глаза.
Амина–ханум торжествующе хихикала и принималась описывать со всеми подробностями той, который будет устроен по случаю свадьбы Санджара и Саодат.
Погрузившись в невеселые свои мысли, Саодат молчала.
— Что ты молчишь все, — ворчала старуха, — что тебе, когда ты в люльке лежала, вороны, что ли язык выклевали?
И снова начинались уговоры.
Дни шли за днями. За дувалом, внизу, шумел горный поток, над головой шелестела листва исполинских чинаров, похожих на башни сказочных древних замков. Саодат изнывала в ожидании.
В радостное горное утро в доме, во дворе вдруг все засуетились. Амина–ханум встревоженным голосом отдавала распоряжения. Какие–то старухи бегали взад и вперед. До ушей Саодат донеслись слова:
— Спускаются! Спускаются с Красного утеса. Над кишлаком неслась песня:
Огонь отваги Санджара
Высечен молнией его кинжала.
Конь его огненным смерчем
Летит вперед.
Куда бы ни устремился он
Бурно, подобен пламени,
Там наступает судный день.
Пришел отряд.
Но Санджар, несмотря на неоднократные приглашения, отказался заехать в дом своей матери. Он направился в чинаровую рощу, в общественную михманхану, пожелав воспользоваться гостеприимством кишлачной общины.
В каждом кишлаке горной страны есть такая михманхана. Она расположена, обычно, в тени вековых деревьев, на берегу ручья. Небольшое фундаментальное здание с террасой и хорошо расчищенной площадкой перед ней. В нише аккуратно сложены подушки в чистых наволочках, на полу одеяла, кошмы, циновки, паласы, иногда ковры. В небольшом чулане или прихожей медные кувшины, подносы, чайники, посуда, небольшой запас муки, риса, вареного мяса, сушеных фруктов.
Едва усталый путешественник присаживается на террасе, как на площадке появляется дехканин. Он вежливо приветствует странника. Идут расспросы о новостях, о здоровье, погоде, но только не о делах и не о личности пришедшего.
А тем временем вокруг михманханы начинается движение. Чьи–то расторопные руки уже разожгли костер, а если это зима — очаг. Уже кипит вода в чугунном кувшинчике, уже появился поднос с пышными белыми лепешками. Что–то журчит и шипит в котле, и ноздри приятно щекочет запах жареного лука…
И так всюду — от Байсуна и до Памира, от Ура–Тюбе и до Гиндукуша. Древний обычай. Путник — гость общины. Обычай, позволяющий путешественнику даже в суровую зиму чувствовать себя в горах, как дома.
На очень трудных участках горных дорог есть такие михманханы и в стороне от кишлаков. Часто это высеченная в склоне горы пещера, в которой заботливые руки горцев постоянно держат и топливо, и воду, и кое–какие продукты…
Санджар расположился в михманхане. До вечера сидел он в кругу кишлачных стариков и рассказывал им о великих вождях народа, о земле, ставшей собственностью народа, о новых светлых временах, наступивших для трудового люда.
Под вечер пришла Саодат. Ее чуть не силой погнала Амина–ханум. Старуха наивно воображала, что Санджар не устоит перед женскими чарами и перед рассказами о несметных богатствах…
Все рассказала Саодат, но совсем не так, как хотела Амина–ханум.
— Я должна была сказать, — медленно проговорила молодая женщина, — ваша мать вырвала у меня обещание. Я, не колеблясь, сказала вам все, я слишком уважаю вас, чтобы… чтобы подумать…
Под взглядом Саодат Санджар заметался:
— Будь я последним бродягой, — с яростью крикнул он, — если я дал повод думать так плохо о себе! Ценой предательства я ничего не возьму из рук матери, хотя бы она предлагала все богатства мира. Я их найду сам, я выкопаю их из–под земли, я верну их народу…
Даже в спустившейся темноте видно было, что лицо Саодат просияло.
По–своему Санджар истолковал это и привлек к себе молодую женщину. Она медленно отстранилась от него, но Санджар, ничуть не смутившись, вдохновенно проговорил:
— Из всех благ, из всех драгоценностей, что сулит мне мать, я беру только одно сокровище, один сверкающий изумруд… тебя, Саодат. И я не стану спрашивать разрешения старухи, я не пойду по тропинке измены, мне не нужно становиться беком или ханом, чтобы Саодат стала моей… — Он снова протянул руки и остановился, пораженный выражением лица Саодат.
Долго стояла неподвижно молодая женщина, низко–низко опустив голову. Когда же она подняла ее, глаза ее были полны слез.
— Нет, — сказала Саодат, — нет. Пойми, Санджар, ум мой с тобой, но сердце мое молчит… Не знаю почему… но молчит.
…Как обычно на юге, ночь спустилась в долину стремительно. Из–за горы встал молодой месяц и засеребрил вспененный говорливый поток. Снизу, из ущелья, потянуло свежестью.
Над обрывом стояли Санджар и Саодат.
Он сжимал ей руку. Она не отнимала ее у него.
Немного слов было сказано. Неукротимый, неистовый Санджар никак не мог решиться задать последний вопрос.
Ему помогала сама Саодат. Через силу, печально она сказала:
— Да, Санджар, друг. Это так.
— Это твердо?
— Да, да, совсем твердо.
И она печально добавила:
— Пусто в моей душе. А разве соловей слетит на оголенные осенней непогодой ветви?
Он порывался сказать еще что–то, но Саодат мягко его перебила:
— Помоги мне уехать отсюда, скорее уехать. И прости.
Санджар проводил Саодат в Денау. В дороге они разговаривали, но это были все незначительные, маловажные разговоры.
Там, над обрывом, в свете молодого месяца, Санджар многое понял, но многое осталось ему неясным в рассказе Саодат о своей горькой жизни, о желании порвать со всем, что хоть немного напоминало старое, о намерении учиться, работать… Без злобы, без гнева, смирив свою страсть, с тихой грустью он склонил голову перед волей любимой женщины
IX
— Удивительная тишина, — пробормотал Джалалов. И он посвистал, стараясь нарушить молчание ночи. Но свист был так робок и жалок, что сам Джалалов невольно сконфузился и замолк.
— Хоть бы собака залаяла! — прозвучал сдавленно и глухо голос Курбана. Он ехал позади и до боли напрягал глаза, отчаянно вертел головой, наклонялся, приподнимался на стременах — и все впустую — ни малейшего просвета в бархатной тьме ночи обнаружить не удавалось. Он беспокойно вздыхал, тихонько ворчал и сплевывал.
— Где едем? Как едем? Что едем? Бог знает! — и вдруг он разразился руганью, совсем неуместной рядом с упоминанием бога.
— Истинно так! Истинно так! — прозвучал совсем рядом чей–то голос.
Курбан удивленно крякнул и резко повернулся на седле.
— Истинно, — продолжал тот же голос. — Вы добрый мусульманин. Только почтенный человек со спокойной совестью может так выражаться.
— Кто здесь?
Тот же неизвестный спокойно проговорил:
— Не спрашивайте в дороге об имени. Что такое имя? Кличка. И не все ли равно, как сейчас тебя назовут: Абдуллой или Расулем, Ибрагимом или… Шахабутдином. Еду я за вами давно и по разговору понял, что люди вы почтенные. Слова ваши связаны с войной. Вы не из людей ли славного парваначи?
Джалалов и Курбан возблагодарили про себя аллаха и его пророков, что сдерживали себя в пути и не болтали попусту. Джалалов заметил:
— Вы же сами, друг, сказали: «не спрашивайте». Да и что я могу сказать собеседнику, лица которого я не вижу, а присутствие которого ощущаю только ушами… на слух, как говорится.
Ответ ли не пришелся по вкусу спутнику, или он просто не нашелся что сказать, но все замолчали. Дробно стучали копыта. Чуть белела тропинка. Временами с севера от снежных хребтов проносились свежие порывы ветра.
Вдруг неизвестный заговорил. И сразу стало понятно, что Джалалова и Курбана он принял действительно за басмачей и поэтому не считает нужным скрывать своих чувств.