Им вообще в голову не приходило, что неоткуда это знать четырнадцатилетнему пацану. Приехал оттуда, значит должен быть в курсе, и точка. Утрирую, конечно, но примерно так это и ощущалось. На самом деле я-то точно знаю, что Союз пошлет всех с этими долгами, но говорить этого не буду ни в коем случае. Еще не хватало остаться виноватым в чужих грехах. Молодому поколению, как это бывает, возможности задать вопросы не дали, старшие развлекались и вымотали меня напрочь.
В конце концов Пьер спохватился, что все уже везде опоздали, он — на какую-то важную встречу, дети — на учебу, жена — тоже куда-то, он не сказал куда. Когда он велел закруглять дебаты, я вздохнул с непередаваемым облегчением. Правда ненадолго, потому что он напоследок произнес:
— Вечером уже обстоятельно поговорим.
Я аж поперхнулся от этой фразы, а это сейчас что было, по верхам пробежали или что?
Народ начал активно разбегаться, и у нас с переводчиком, которого звали Арсением Захаровичем Поречным, появилась возможность перемолвиться об интересующих его вещах.
Так-то о Союзе я и в беседе с французами немало поведал, но Арсения Захаровича интересовали несколько другие аспекты жизни на родине. Пришлось снова заниматься говорильней, не хотелось обидеть этого человека. Но и о своем интересе я не забыл. Попросил его уделить мне время и дать пару уроков французского языка, а то чувствую себя ущербным. Так и кажется, что тебя сейчас посылают с улыбкой на лице, а ты об этом не знаешь.
На эту мою просьбу он ответил, что за пару часов достаточно знаний усвоить не получится, так что и никакого смысла в этом нет.
— Может и так, но попробовать можно, вдруг у меня талант к изучению языков, а я и не знаю, — сказал я, улыбнувшись.
Он расхохотался и ответил:
— Да уж, это обязательно надо проверить. Так и быть, во второй половине дня я приду пораньше, попробуем позаниматься.
На этом наше общение не закончилось, ведь с минуты на минуту должен был появиться вызванный Пьером домашний доктор, так что переводчик мне еще пригодится. А вот после осмотра можно будет на время расстаться.
Этот осмотр по сути ничем не отличался от того, что был в гостинице. Доктор подтвердил, что перелома переносицы нет, велел пару дней поменьше активничать и больше проводить времени в постели и оставил мазь, как он сказал, собственного изготовления, которой следовало смазывать опухшие места.
Осмотр надолго не затянулся, так что и Арсений Захарович вскоре засобирался уходить.
Подумав, что бездельничать хорошо, но скучно, я попросил переводчика добыть у горничных несколько листов чистой бумаги и хоть какие-то письменные принадлежности, а если вдруг обнаружатся чертежный набор, то и совсем славно будет.
Хорошо быть богатым. Такой вывод я сделал, когда горничные уточнили, что мне на самом деле нужно, и притащили в мою комнату все, что я попросил, в течение пары минут. Не в каждой квартире — даже в будущем — найдется то изобилие, которое появилось у меня в комнате, как по мановению волшебной палочки, вот я и подумал, что тоже хочу быть богатым.
Шутка, конечно, но не до конца.
Бумага мне понадобилась для эксперимента, который давно уже хотел провести, да все как-то не получалось. А вот сейчас, когда появилось время побездельничать, решил попробовать маленько поиграться со своей памятью, как тогда, во время похода с дедом за изумрудами. В этот раз попробую повспоминать с толком, вдруг удастся что-то из этих воспоминаний перенести на бумагу. Вернее, наверное, неправильно объясняю суть задуманного. Хочу попробовать, находясь в состоянии, когда вспоминается все, что только я когда-либо видел, зарисовать какую-нибудь деталь или переписать когда-то прочитанную книгу, да мало ли что из удастся извлечь из памяти. Интересно же, вдруг на халяву стану каким-нибудь писателем знаменитым или гениальным изобретателем.
Поиронизировал сам над собой маленько, а потом попытался поймать состояние, в которое я впал в прошлый раз. На удивление получилось практически сразу. Вот только с рисованием в этом состоянии поначалу не задалось. Вспомнился мне со старта почему-то мотоцикл, который я собственноручно ремонтировал не раз и не два. Нет, никаких деталей я не вспоминал и и не зарисовал, попробовал просто перенести на бумагу его внешний вид и, даже находясь в этом своеобразном трансе, умудрился расстроиться. Получалась не картинка, как я надеялся, а какой-то рисунок пьяного подростка. Проще говоря, выходила полная фигня. Плюнул я на это дело и начал как бы рассматривать свой мотоцикл во всех деталях, даже незаметные на первый взгляд царапинки разглядел. Почему-то за этим занятием я так и не выпустил карандаш из рук, да и даже позу не переменил.
Увлекшись воспоминаниями, рассмотрел свой бывший мотоцикл во всех подробностях, а потом пошагово начал вспоминать ремонт двигателя и коробки передач. Собственно, не один раз его перебирал, как под руководством отца (это в первый раз), так и самостоятельно. Но длился этот просмотр такого своеобразного фильма из памяти недолго, как я подумал тогда.
Увидев в воспоминаниях отца, я вдруг почувствовал острый приступ непонятной тоски по потерянным из-за моей смерти родным и близким, которые остались в прошлом мире, да такой сильной тоски, что я поневоле вывалился из своего транса и откинулся на спинку стула, прикрыв глаза, из которых вдруг потекли слезы. Так я и сидел с закрытыми глазами неизвестно сколько времени, почему-то даже наслаждаясь этой тоской. Странно это все звучит и нелогично. Но мне было грустно от невосполнимой потери и в тоже время радостно от осознания, что я всегда буду помнить своих родных, как никто другой.
Купаясь в этом шторме эмоций, я даже не услышал, как в комнату кто-то вошел, и вздрогнул, когда ощутил прикосновение чужой руки к моей щеке и услышал приятный голосок, который на ужасном английском произнес:
— Вы плачете потому, что вам больно?
Открыв глаза, прямо перед носом я увидел вырез платья, в котором хорошо видна была шикарная грудь. Аж невольно сглотнул неясно откуда появившуюся слюну и сам не понял, как удержался, чтобы не полезть к этой прелести руками.
Перевел взгляд на лицо склонившейся надо мной горничной, которую звали Кэтрин, и ответил:
— Нет, соринка в глаз попала, — а через секунду невпопад добавил: — Вы красивая.
Девушка (или правильнее будет сказать, женщина) лет двадцати пяти, может, двадцати семи, зарделась и как-то шустро отстранилась. Потом улыбнулась мимолетно и спросила:
— Вам обед сюда принести или пройдете в столовую?
— Не надо сюда, ходячий же. Сейчас приведу себя в порядок и подойду, — ответил я, а сам подумал: нифига себе я повспоминал, а казалось, что недолго.
Наблюдая за шикарной кормой горничной, которая плавно шествовала к выходу из комнаты, я прислушался к состоянию своего организма и отметил, что в принципе чувствую себя нормально. Горничная, наверное, ощутила на себе мой взгляд, потому что возле двери как-то хитро изогнулась с полуповоротом и лукаво стрельнула в мою сторону глазками. Казалось бы, ничего такого не сделала, а я аж испариной покрылся. Умеют женщины разговаривать языком тела и играть на нервах мужчин, это непреложный факт. Когда за этой дамой закрылась дверь, я положил на стол карандаш, который до сих пор держал в руке, бросил взгляд на стол перед собой и надолго застыл, как каменный, не понимая, что вообще произошло. Ведь я точно помню, что, когда пытался нарисовать мотоцикл, получилась какая-то фигня. Сейчас же смотрел на лежащий передо мной лист и охреневал от этого рисунка, больше похожего на очень качественную черно-белую фотографию, настолько четко на ней были прорисованы даже мельчайшие детали. Главное, я даже не помню, как рисовал это, и не понимаю, как это возможно в принципе, ведь я никогда не отличался особым талантами в изобразительном искусстве, а тут, можно сказать, шедевр получился.
Только после довольно длинной паузы я рассмотрел другие листы бумаги, лежащие под этим рисунком, и сразу нашел свою первую попытку, которая наглядно отображала настоящий уровень моего мастерства в рисовании. Аж захотелось разорвать это свое творение на мелкие кусочки, чтобы не позориться в случае, если кто увидит это безобразие. Что, собственно, сразу и сделал — пошинковал этот лист бумаги в клочья.
Еще немного полюбовавшись хорошим рисунком, я пожалел, что нарисовал в этом непонятном состоянии только один такой шедевр. Зато убедился, что эта методика работает, и решил, что в будущем я непременно ей воспользуюсь. И не раз.
Обед в отличии от завтрака вышел скучным, может, еще и потому, что прислуживала мне не Кэтрин, а ее коллега, дама с очень строгим лицом и поведением воспитателя детского сада. После обеда я планировал вернуться к своим экспериментам, но не повезло. Домой вернулся Мишель, которому, несмотря на подбитый глаз, все равно пришлось посещать занятия, где он, судя по всему, надолго не задержался.
Когда я смотрел на его темные очки, скрывающие пол-лица, при помощи которых он пытался скрыть уже фиолетовый синяк, мне так и хотелось сесть и нарисовать что-нибудь приличное. Такое, чтобы это было не только функционально, но еще и красиво — это я про очки говорю. Я пока оставил эту идею, помня о своем таланте художника, вернее о его отсутствии, но отметку себе сделал. Вообще если порыться в моей голове, можно много чего полезного оттуда вытащить. Но это потом, сейчас Мишель начал жестами показывать, что нам надо куда-то идти. Плохой из него переговорщик и знаток языка глухонемых, потому что я так и не понял, что он, собственно, от меня хотел. Жестом остановил его попытки объясниться и направился искать Кэтрин, которая пусть и на ломаном английском, но способна объяснить, чего от меня хочет этот малолетка. Смешно, конечно, мне ведь сейчас четырнадцать, а ему восемнадцать, но тем не менее я воспринимаю его именно как малолетку.
Оказалось, что Мишеля очень заинтересовали мои костюмы, и он хотел заказать себе точно такие же, вот и просил меня сходить с ним к знакомому мастеру, который обшивает их семейство. Конечно, доктор велел мне быть дома, но чувствовал я себя неплохо, поэтому решил прогуляться. Тем более что пешком идти не придется, можно воспользоваться дежурной машиной. Оказывается, и такая у этой семьи есть, специально для срочных поездок детей и персонала, если, конечно, прислуге это потребуется для хозяйственных надобностей.