— А кто такой Фомич?
— Я расскажу, только не сейчас. На остановку нам надо. Тридцатый автобус и до конца, до Дачного поселка.
— Он надежный человек, Фомич этот?
— Алексей Ильич очень уважал его и доверял. Фомич — это не отчество, это фамилия, а зовут его Геннадий Викторович. Пойдемте на остановку, этот тридцатый редко ходит, еще ждать придется.
Но тридцатый автобус на удивление, пришел сразу же, как только они добрались до остановки. Ехали в нем несколько дачников с тяпками, обмотанными тряпицами, с большущими рюкзаками и непременной помидорной рассадой в ящичках. Под их разговоры о погоде, семенах и видах на урожай допылили до Дачного поселка, а дальше пришлось пройти еще с километр пешком до четырех отдельно стоящих домиков, приютившихся на краю березового колка. В калитку крайнего домика Анна и постучала. За дощатым забором, выкрашенным зеленой краской, слышалось повизгивание электрорубанка; Богатырев, думая, что стук не расслышат, тоже постучал — громче. Электрорубанок смолк, и послышался голос:
— Да не заперто у меня, заходи! Кольцо поверни и заходи!
Кованое кольцо легко повернулось, звякнула защелка, и на узкой дорожке, выложенной простым кирпичом, их встретил хозяин, щедро осыпанный мелкой стружкой. В комнатных тапочках, в длинных семейных трусах, в тельняшке с закатанными рукавами, он бережно прижимал к груди электрорубанок и часто-часто моргал, видно, в глаз попала соринка. Но вошедших разглядел, быстро подошел, перестал моргать и приказал Богатыреву, будто они сто лет с ним знакомы:
— Калитку на засов закрой, он там сверху. А теперь — в дом.
Фомич не поздоровался, ничего не спросил, не удивился, только отряхнулся перед крыльцом от стружек, натянул штаны, висевшие на перилах, и, войдя в дом, принялся хлопотать: включил чайник, принес два полотенца, а затем, широко распахнув холодильник, принялся доставать яйца, колбасу, масло…
— Геннадий Викторович, вы извините… — начала говорить Анна, но хозяин резким жестом оборвал ее и добавил:
— Извиняться и любезности толковать будем после. Сейчас вода согреется, помойтесь и за стол садитесь. Там на полочке крем, Анна, заживляющий, губы помажь.
Исходили от Фомича жесткая властность и абсолютная уверенность в том, что все, что он говорит и делает, не должно обсуждаться, а должно безоговорочно приниматься и исполняться. Впрочем, и спорить с ним особого смысла не имелось, потому как ясно виделось — человек бывалый, сразу понял, что нужно его гостям в первую очередь. После горячего душа, после яичницы с колбасой нервное напряжение отпустило, отошло чувство опасности, и маленький дачный домик показался самым надежным укрытием, какое только можно придумать. Но так думала и чувствовала Анна, а вот Богатырев не очень-то доверялся, и настороженность его не покидала — слишком уж крутая каша заварилась за последние дни, чтобы можно было безмятежно расслабиться.
— Отдышались? А вот теперь рассказывайте, с самого начала — как, что, по каким причинам и про вытекающие последствия. Алексей-то где сейчас, почему его с вами нет?
— Алексей на том свете, — глухо ответил Богатырев. — Официально, по-ментовски, умер от острой сердечной недостаточности, а если по правде и неофициально — его убили. Кто и за что — пока неизвестно.
— Та-а-к. — Фомич резко поднялся из-за стола и заметался по комнате, будто ему спешно потребовалось что-то отыскать; остановился неожиданно, сжатым кулаком рубанул воздух и вернулся на свое место, опустил голову и еще раз, медленно, протянул: — Та-а-к…
— Дальше было следующее… Рассказывать? — спросил Богатырев.
— Погоди, дай передохнуть.
Фомич снова вскочил, закружил по комнате и больше уже не присел за стол. Еще раз взмахнул сжатым кулаком и кивнул, давая знак Богатыреву — говори. Пока Богатырев, а следом за ним и Анна рассказывали о событиях, случившихся так скоро и за столь малый срок, Фомич не перебивал, слушал и только время от времени протяжно выговаривал:
— Та-а-к…
И было совершенно непонятно, что это «так» означает.
Лишь после того, как гости его замолчали, посчитав, что добавить к сказанному уже нечего, он наконец- то заговорил:
— Ребята, вы даже представить себе не можете, куда свои головы сунули. Деталей я не знаю, сути толком тоже не знаю, но народ, с которым вы познакомились, о-очень серьезный. Я, похоже, догадываюсь, кто на вас охоту устроил. Давайте так сделаем… Сейчас отбой, а завтра утром начнем думать.
Утром Фомич проснулся первым и, как только зашевелился, так сразу разбудил и чутко спавшего Богатырева, который, не зная, чем заняться, выбрался на крыльцо и принялся чистить автомат.
Сейчас Фомич унес автомат в дом, вернулся и присел рядом с Богатыревым на ступеньку крыльца. Долго разминал в пальцах сигарету, крутил ее по-всякому, и так и эдак, наконец переломил и выкинул, пожаловался:
— Никак отвыкнуть не могу. Другой раз даже снится, что курю, а курить нельзя, категорически. Вот так и мучаюсь… Ночью-то плохо спал, Николай? Все меня караулил, не доверяешь…
— Да я…
— Ладно, не оправдывайся, сам бы на твоем месте оказался, может, и не пошел бы к незнакомому человеку, которого ни разу не видел. Мало ли что на уме… Короче, давай представлюсь. Подполковник Фомич, Геннадий Викторович, бывший командир Сибирского ОМОНа, по всем статьям — бывший. На пенсию отправлен был по собственному желанию вышестоящего начальства за слишком бойкий язык — что подумал, то и брякнул сгоряча. Ну, это отдельная история, к делу не относится. Теперь об Алексее. Познакомились мы случайно. Первая командировка в Чечню, а ехать не с чем. Я перед этим позвонил ребятам, кто там был, ответ один — жрать нечего, одеть нечего, все, что можете, везите с собой. Ну и пошел по всяким ТОО — кто мешок макарон, кто мешок гречки, кто упаковку-две прокладок, чтоб ноги сухие были, мыло и то с собой везли. Короче, на войну со своим скарбом. Такого, по-моему, и в Великую Отечественную не было. Записал всех благодетелей с телефонами, целая простыня получилась, смотрю, мне дней пять надо, чтобы всех объехать. А водитель у меня, Валера, замечательный парень, подсказывает — давайте, Геннадий Викторович, в издательство заедем, они вашу простыню отксерят, ксерокс, говорит, у них есть, вы ее по частям раздадите и самому ездить не надо. Приезжаем. И встречает нас Алексей. Хорошо помню, посмотрел на мою простыню и вдруг вижу — у него желваки ходуном ходят. Но ничего не сказал, только спросил — сколько экземпляров? Принес мой список отксеренный, подает и говорит — дай бог, чтоб живые вернулись. А Валера, он вместе со мной зашел, увидел на столе книжку Алексея, выпросил с автографом и в Чечню ее притащил. Зачитали там книжку до дыр, стихи эти под гитару пели, никогда не думал, что мои орлы такими сентиментальными могут быть, да еще на войне. Валере «духи» из подствольника прямо в сердце зафигачили, а в кармане у него книжка эта была, обгорела вся, мы ее после в гроб ему положили… Короче, когда вернулись, пригласил я Алексея к нам, вечер устроили, выпили… Ну а дальше, как водится, новые хлопоты, суета — одним словом, потерялись мы. А тут он на связь выходит и просит встречи, а я-то уже не при делах, я грядки копаю. Но все равно встретились. И вот тут самое главное. Задумал он писать про церковь в своем Первомайске, архивы поднял, то-се, пято, десято, и докопался, где можно найти пропавшую чудотворную икону из этой церкви. И вот, когда докопался, дал интервью тут одному прохиндею из «Молодежки», само интервью не напечатали, зато объявился Каравай собственной персоной. Знаешь, кто такой Каравай?
— Вкратце доложили,
— Не буду предположения строить, я ж там не был, но в сухом остатке, как Алексей мне говорил, предложение последовало следующее: я тебе денег, сколько, напросишь, а ты мне указываешь место, где эта икона находится. Алексей отказался. Я, честно говоря, особого значения не придал. Ну, мало, ли какая моча Караваю в голову стукнула, ну, захотел купить, ну, не продали — делов-то. Сегодня захотел, завтра расхотел. Да и странно мне все показалось — икона, церковь, которой нет, это в наше-то время, вот если бы здание, какое или кусок земли в центре города — тогда понятно. Одним словом, посоветовал Алексею, чтобы он голову не грузил, само собой рассосется. Вот и рассосалось… А сам ты, что думаешь?
— Да ничего я не думаю, потому что понятия не имею — какие бумаги, чего в них написано, какая икона, зачем она бандюганам понадобилась? Ума не приложу! Одно знаю четко — найду, кто Алексея угробил, собственными руками…
— Ясно, но сначала найти надо. Иди, буди Анну, завтракать пора…
купец Скворешнев, Харитон Игнатьевич, из города Сибирска, на пятом десятке годов съехал с глузду. Крепко съехал, основательно. Забросил дела торговые, семью забросил, то есть супругу свою законную, двух кровных сыновей взрослых, четверых внуков маленьких, в которых души не чаял, и стал творить дела непонятные и уму непостижимые: призывал, едва ли не каждую неделю, работника своего, проворного и скорого на ногу Кирюшку, и велел запрягать в легкую коляску на резиновом ходу самого бойкого на размашистый бег жеребчика Орлика; в коляску грузили конфеты, пряники, цветастые платки, ленты, бусы и отправлялись по соседним деревням на вечерки.
И вот картина: пляшет молодой народ, песни поет, частушки рассыпает, одним словом, веселится; а Харитон Игнатьевич сядет чуть на отшибе и на девок смотрит, словно выискивает кого-то. Допоздна засиживался, пока всех девок не пересмотрит, а после встанет сердито, плюнет под ноги, поманит к себе пальцем Кирюшку и прикажет:
— Раздай, что взяли, и домой поехали.
Кирюшка, рад стараться, вытаскивал из коляски товар и щедро одаривал девок — кому пряники, кому конфеты, кому бусы, кому ленты. Не забывал кой-чего и себе в карман украдкой засунуть, чтобы после, уже вернувшись домой, свою зазнобу одаривать. Мог бы и половину всех гостинцев утащить — хозяин все равно бы не заметил, потому что всякий раз к завершению вечерки становился Харитон Игнатьевич настолько задумчивым и печальным, что порой даже не отзывался, когда работник его окликал или о чем-то спрашивал.