Астахов попытался рассмеяться, но получилось плохо — не смешно ему было, с каким-то двойным смыслом показалась рассказанная история. Извинился, что на минутку оставит гостя, и зашел в рубку. Там, у штурвала, хозяйничал рулевой, одетый в белую рубашку и в белые штаны, на голове красовалась капитанская фуражка с крабом — этакий морской волк, но воспитанный и вымуштрованный: понял с полуслова:
— Сергей Сергеевич, в кубрике, в баре, коньяк есть и водка, в холодильнике, по-моему, колбаса осталась. Хлеб должен быть. Но вы маленько подождите, если можно, сейчас подойдем, там мужики, браконьеры, обычно уху варят, я сбегаю, принесу. Уха у них всегда отличная, с дымком. Как скажете?
— Ну, давай уху, если твои мужики на месте, — согласился Астахов и спустился в кубрик. В баре, действительно, стояли коньяк и водка. Недолго думая, Астахов налил себе водки, выпил, не закусывая, долго смотрел в иллюминатор на волну, которая отбегала от катера, и пытался успокоиться. Получилось. Он повеселел и поднялся на палубу.
Солнце почти отвесно шло на закат, и вся речная ширь заливалась мягким розовым светом; вода, еще недавно мутная и серая, как обычно и бывает в половодье, теперь казалась подкрашенной и застывшей, будто река остановилась. И лишь волны, отходившие от катера, показывали, что все оставалось по-прежнему. И река текла, и вода была желто-мутной, просто игра света ненадолго сыграла в обманку и скоро, совсем скоро, иссякнет — вот еще солнце чуть опустится, зацепится за островерхие макушки дальнего бора, скатится, уже невидное, вниз — и картина изменится.
«Как в сермяжной жизни, — невольно подумалось Астахову. — Одна полоса меняет другую, и так быстро меняет, что опомниться не успеваешь». Известие о дискете, услышанное от Пахро, было для него столь неожиданным, что никак не мог прийти в себя. Кроме самого известия имелась еще одна закавыка — он до сих пор не доложил Сосновскому о сюрпризе в поздравительной папке, всякий раз откладывал на следующий день, а Наталья тоже молчала, видимо, посчитала, что, проявив бдительность, она свой долг выполнила, и дальше, как говорится, не ее ума дело. Иначе бы Сосновский обязательно спросил про дискету. Но он не спрашивал. Значит, пока не знает. А вот почему не доложил? Четкого ответа у Астахова не имелось, но что-то подсказывало ему — не торопись. И он не торопился. А сегодня — вот такое известие. И что прикажете делать?
— Сергей Сергеевич, — подал негромкий голос рулевой, выглянув из рубки. — Вон они, сидят у костра. Я причаливаю?
— Причаливай.
Катер сбавил ход и мягко приткнулся носом к песчаному берегу. Рулевой, не спуская трапа, перепрыгнул через борт и быстрым шагом направился к поваленному тополю, на котором сидели перед небольшим костерком два мужика. На перекладине висел объемистый и закопченный котелок.
— Куда это он? — спросил Пахро.
— Да ухи сейчас принесет, с дымком, отведаем. Не против?
— Подождите, Сергей Сергеевич, подождите. Давайте в народ сходим, только инкогнито, скажем, что заезжие коммерсанты. Интересно же… Выпить чего-нибудь на этом корабле найдется? Прихватите. А я…
И, не договорив, Пахро ловко, по-спортивному, перемахнул на берег. Пока Астахов спускался в кубрик, пока поднимался, пока мешковато перелезал через ограждение, Пахро уже сидел на тополе рядом с мужиками и весело что-то им рассказывал, размахивая руками. Наверное, очередной анекдот. Они сыпались из него, как мелкая крупа из порванного мешка. Астахов, подойдя к тополю, поставил на песок бутылку водки и поздоровался. Мужики в ответ кивнули, продолжая слушать Пахро. А тот, как бы между делом, спрашивал:
— Про выборы президента слышали? За кого голосовать будете?
Мужики переглянулись, и один из них, постарше и посмелее, коротко хохотнул, показав редкие, прокуренные зубы, оттопырил грязный указательный палец с черным ногтем и стукнул им по горлышку бутылки:
— Вот за нее и проголосуем, за родимую.
— Ты губу не раскатывай, Петрович, — возразил ему второй. — Один раз прокатило, а в другой раз облом может случиться…
— Не случится, Генаха, давай поспорим!
— А почему прокатило? — встрял Пахро. — Почему облом может случиться?
— Да понравилось Петровичу на халяву водку пить, вот он и ждет подарка.
— Как это — на халяву? — не унимался Пахро.
— Да очень просто, — принялся рассказывать Генаха — Приехали к нам в поселок перед прошлыми выборами ребята из Сибирска и водки привезли каждому мужику по бутылке. Сказали так: если за Жирика проголосуете, а он на этикетке, как живой, мы еще раз приедем и опохмелим. Мы и голоснули, все, как один. Но опохмелять, падлы, не приехали, открытку прислали с благодарностями. А какой толк с открытки? Не выпьешь и не закусишь…
Пахро расхохотался и потерял всякий интерес к разговору. Соскочил с тополя и пошел к катеру, коротко бросив Астахову:
— Бутылку им оставь. А ухи — не надо.
На катере, когда уже отчалили от берега, он, перегнувшись через ограждение, плюнул в воду, повернулся и неожиданно хлопнул Астахова по плечу:
— Вот так, Сергей Сергеевич! Жизнь проста, как голое колено, и усложнять ее совсем не требуется. Главное — вовремя налить и так же вовремя опохмелить. Великий русский народ! Придумали, дебилы, сказочку и мусолят! Давайте возвращаться. Завтра рано вставать придется.
На обратном пути, до самого причала, Пахро молчал, глядя на обской разлив, и Астахов его не тревожил, а сам мучился, пытаясь найти ответы: «И чего он в Москве о наших делах доложит? Что еще знает? Какие у него мысли в голове крутятся?»
Если бы Астахов умел читать мысли других людей, он, наверное, немало бы удивился, а может, и успокоился, узнав, о чем размышляет сейчас московский гость. А размышлял тот о следующем: «Сбавит этот жук цену или нет? Надо будет все-таки надавить на него, возьму грех на душу — применю административный ресурс…» На Рублевском шоссе Пахро покупал дом с хорошим участком, а продавец заламывал охренительную цену и никак не желал уступать. «Уступит, никуда он не денется с подводной лодки…»
28
В минувшие советские времена в Сибирске выходили три газеты: областная, городская и молодежная. А еще имелось местное телевидение и радио. Но как только поменялась власть, на этом поле, раньше просторном, буйно и неудержимо зацвели новые цветы, порой совершенно диковинные. Количество газет исчислялось десятками, радиостанций имелось штук восемь, а телеканалов — пять. Пишущих, снимающих и говорящих требовалось все больше, и они откуда-то появлялись, образуя целое сословие — разношерстное, крикливое, зачастую глупое и не обученное, но с огромным, как дирижабль, самомнением.
Справиться с такой публикой — это, конечно, не для слабонервных. Но областная власть в лице Сергея Сергеевича Астахова справлялась успешно. Время от времени заместитель губернатора выдергивал к себе по одному главных редакторов, принимал их по-дружески, даже угощал кофе и коньячком, а курящим предлагал побаловаться гаванскими сигарами, хотя сам не курил и терпеть не мог табачного дыма. Но ради дела терпел. Да и выглядеть на таких встречах старался не большим начальником, а простецким мужиком, умеющим расположить к себе сидящего перед ним человека. Мог пожаловаться на тяжелую чиновничью долю, мог беззлобно поматериться — свои же люди! — и беседа складывалась уже не официальная, а вполне дружеская. Именно в таких беседах, а не с трибуны и не со сцены в микрофон озвучивал Сергей Сергеевич простой, как топорище, посыл: вы там, ребята, чего угодно можете писать, рассказывать и снимать, хоть расчлененку младенцев транслируйте, за это никто вас, кроме сердитых старушек, ругать не будет как-никак, а свобода слова нынче; но что касается областной власти — тут, извините, просим не рыпаться. А для того, чтобы не рыпались, мы вам с бюджетного стола немножко крошек отсыплем — кушайте на здоровье. Для тех, кто такого посыла не услышал, имелись налоговая инспекция, пожарная охрана, аренда за помещения и еще множество других организаций и обстоятельств. Но таких, слабослышащих, не находилось. Правда, трепыхались поначалу две газетки, но скоро исчезли.
А два года назад, благодаря стараниям все того же Сергея Сергеевича Астахова, власть отвалила новому сословию царский подарок — в самом центре города, на первом этаже бывшего НИИ цветных металлов, открыла Дом журналистов, в обиходе — домжур. Таджики сделали евроремонт, правда, корявый, но никто этой корявости не замечал, потому как взоры были обращены не к кабинетам, не к конференц-залу, а к бару, который исправно работал с полудня и до полуночи. В тесном зальчике дым плавал слоями, гул висел постоянный, а крики, битье посуды и, случалось, драки воспринимались посетителями как сама собой разумеющаяся принадлежность творческой жизни.
Ленечка Кравкин в тесном зальчике домжура засиживался едва ли не каждый вечер. Нравилось ему быть своим среди своих. Нравилось, что он здесь значимый человек. Ему всегда хотелось выделяться среди других, быть на виду, но не складывалось: школу окончил средненько, в пединституте осилил лишь два курса, а дальше начал вертеться и тыкаться в разные места, как маленький щенок, надеясь, что его угостят вкусненьким: тамада на свадьбах, рекламный агент, администратор в ресторане, даже пробовал торговать парфюмерией и посудой, но бизнес не пошел и не поехал, а вкусненького не перепало. Да и ладно бы со вкусненьким, перетерпел бы, другое мучило — он желал быть известным, чтобы на улице узнавали. Даже представлял: вот идет по проспекту, а прохожие смотрят, оглядываются, шепчут — смотри, смотри, это же тот самый! Но какая известность у рекламного агента или администратора в ресторане?
И вот, перепробовав на вкус и на цвет самые разные занятия, не найдя ни в одном из них удовольствия, Ленечка начал строчить заметки в молодежную газету. Получилось! Скоро его взяли в штат, и он подолгу любовался на свою фамилию, набранную крупным шрифтом: Леонид Кравков, наш специальный корреспондент. Писал бойко, много, чутко уловив главную потребность дня — хлестко, с пугающим заголовком и особо не заморачиваясь над фактами, если нужно, можно их и переформатировать, как выгодно.