— Какие у тебя умные начальники, план культурно-массовой работы написали, экскурсию заставили организовать, сам бы ты никогда в музей не пришел… — Богатырев улыбался и готов был поблагодарить свое начальство, которое, само о том не ведая, подарило ему этот чудный, завораживающий голос.
Он всегда его слышал, даже тогда, когда казалось, что барабанные перепонки давно лопнули, а из ушей, сползая по шее, скатывалась струйками кровь. Облизывал сухим, шершавым языком потрескавшиеся губы, уплывал в забытье и там, в горячечном тумане, пил, не отрываясь от пластмассового стаканчика, прохладную, сладковатую березовку — взахлеб.
— Старлея прикрой! Старлея! — сквозь грохот, сквозь автоматную пальбу прорезался крик сержанта Мохова и выдергивал из забытья. Богатырев разлеплял глаза, встряхивал головой, и каменный развал, покружив, четко вставал на место. Окруженный по краям большущими валунами развал этот полого уходил вниз и по нему, перебежками, снова лезли духи. «Да сколько ж вас?!» Длинная очередь из ручного пулемета жестко толкнула отдачей приклад в плечо, и в глазах окончательно прояснило. Уже не наугад, а короткими прицельными очередями бил по духам, заставляя заползать за валуны и намертво перекрывал им подъем по каменному развалу. Назад не оглядывался — берег силы, которые были на последнем исходе. Надеялся на Мохова, тот продолжал что-то кричать за его спиной, но слов Богатырев разобрать уже не мог. «Только бы еще раз из гранатомета не шарахнули, тогда конец». И снова бил короткими очередями, не давая духам высунуться из-за валунов.
Разведвзвод старшего лейтенанта Богатырева возвращался с задания и попал в засаду, но из кольца удалось выскочить и теперь оставался лишь последний рывок — до ровного плато. Дальше духи бы не сунулись, потому что на подлете были «вертушки», и туда же поднималась на выручку десантная рота. Но до спасительного плато надо было еще добраться. Первыми Богатырев приказал выносить раненых и трех «двухсотых», а сам с ручным пулеметом лег в створе каменного развала, и почти сразу же грохнул по нему со стороны духов гранатомет. Оглушенный, Богатырев никак не мог отойти от взрыва и лишь сильнее прижимал к плечу приклад пулемета, который вздрагивал в его руках, словно живой.
Так и вытащили командира, как после рассказал ему сержант Мохов, уже в госпитале, с пулеметом в руках, потому что, потеряв сознание, он не разжал сведенные намертво пальцы — они будто закостенели.
И снова белые, с черными крапинками березы впечатывались в синее небо. Только березовка из полого стебелька не бежала, потому что стояла зима и снег под ногами громко поскрипывал, будто радовался, что обрел голос. Вязаный платок на Жене заиндевел по краям от дыхания, а губы были теплыми и мягкими.
— Подожди, — говорила она и, подняв ладонь, закрывалась варежкой. — Я тебе сказать хочу… Ты меня больше не пугай, иначе я с ума сойду. Я даже в церковь ходить стала, пока ты в госпитале лежал. Молитвы ни одной не знаю, стою перед свечкой и одно шепчу: только бы выздоровел, только бы выздоровел…
— Как видишь, здоров Иван Петров! На казенных харчах отъелся, а теперь еще и ты кормишь, разнесет меня скоро, ни в одну дверь не пролезу.
— Смеешься… А я ведь серьезно. Пообещай, что больше меня пугать не будешь, пообещай.
— Не буду
Женя убрала ладошку и, вздохнув, сама поцеловала его.
Не знали они в тот зимний день, что на свое любимое место, в загородную березовую рощу, больше не придут, не будет им туда дороги ни зимой, ни весной, ни летом, ни осенью — никогда.
Через месяц с небольшим капитана Богатырева переведут в другую часть, и маленький уютный городок на Урале придется поменять на Подмосковье, где обещанной квартиры, конечно, не будет, а достанется им крохотная комнатка в офицерском общежитии с общей, одной на всех жильцов, ванной и туалетом в конце длинного коридора. Не успеют они оглядеться и попривыкнугь к новому своему положению, как грянут иные времена, и Богатырев, ругаясь, а иногда и матерясь, станет ездить на службу в гражданской одежде, потому что в военной форме можно было нарваться на особо нервных граждан, потерявших голову от демократии и свободы слова. Одного из таких, очень уж рьяного, Богатырев, не удержавшись, положил на асфальт троллейбусной остановки, водрузил ему на прежнее место слетевшие очки и до самых ворот части шел пешком, сцепив зубы и не разжимая сжатых кулаков.
Но это было лишь начало. Дальше покатилось, как под горку.
Зарплату стали выдавать тушенкой и хлебом. По ночам Богатырев ходил разгружать на станцию вагоны, а утром, не выспавшись, торопился на службу и в этой кутерьме даже не заметил, как солдат Евгешка сначала погрустнел, затем затосковался, после и вовсе просто-напросто исчез, оставив коротенькую записку: «Прости, я старалась, но не смогла, встретила другого и уехала с ним в Москву…»
Держал Богатырев бумажный листок в руке, перечитывал написанное на десятый раз, и первая мысль была — кинуться следом, разыскать, вернуть… Но не кинулся. Мучился, переживал, не находя себе места, но твердо держался принятого решения: вычеркнуть солдата Евгешку и позабыть. Позабыть не смог, но вычеркнуть — вычеркнул.
В дивизии между тем началось невиданное сокращение, и выбор офицерам оставляли небогатый: либо на гражданку, либо туда, куда Макар телят не гонял. Богатырев выбрал последнее.
И поехал.
Окна офицерского общежития выходили на плац, обставленный по всему периметру фанерными плакатами, за плацем — спортивный городок, а дальше — серые, приземистые склады и вправо от них — автопарк. Все, как везде, как в других гарнизонах, но что-то неуловимо настораживало, и поначалу Богатырев никак не мог понять — что? Стоял у окна своей маленькой комнатки, еще не открыв чемодан и не разложив вещи, смотрел и никак не мог избавиться от неясной тревоги, навалившейся на него сразу же, как только прошел через КПП к своему новому месту службы. Военный городок мотострелкового полка, обнесенный высоким забором из бетонных плит, располагался в ста километрах от столицы братской республики, в низине, неподалеку от автотрассы. Вокруг синели горы, над ними — чистое, без облачка, небо и палящий круг солнца. На календаре была середина сентября, но жара давила под тридцать, и абрикосы, которые вызрели прямо за бетонным забором, прогреваясь до самых косточек, лопались от сока. Богатырев, когда подходил к КПП, не удержался, сорвал несколько штук и до сих пор еще ощущал во рту сладко-вяжущий вкус.
Продолжал смотреть на плац, и вдруг осенило — он же безлюден! Как будто вывели весь личный состав за бетонный забор, оставив только часовых на вышках да дежурных на КПП.
В это время дверь его комнаты без стука распахнулась.
— Ну а вот и наш комбат! Давай, капитан, знакомиться! — Стоял на пороге с большим железным тазом, в который горой были навалены абрикосы, молодой, красивый мужик в рубашке защитного цвета без погон и в легких тренировочных штанах. Не дожидаясь приглашения, прошел в комнату и поставил таз посредине стола. — Разрешите представиться — капитан Дурыгин, командир первого батальона, прошу любить и жаловать. Сейчас ребята подойдут, отметить надо, за знакомство. Да и событие. За пять месяцев первый офицер сюда служить приехал. Остальные — отсюда. И за какие заслуги тебя сплавили?
— Не доложили, отшутился Богатырев и тоже представился, протянув руку.
— Эт точно. Нашему брату не докладывают. Откуда?
— Из Подмосковья.
— Ну и как там, в столице?
— По-всякому.
— И у нас бардак. Зря ты сюда прикатил, отвертеться надо было. Не слышал разве? «Братья» в городе уже третью неделю митингуют, скоро на абордаж сюда двинут. Семейный? Это хорошо, что без «прицепа». Легче бежать будет.
— А что — побежим?
— Как пить дать. Ну, где они там, умерли, что ли?! Подожди минуту… — Дурыгин ушел, но скоро вернулся с двухлитровой банкой и тоже поставил ее посредине стола, рядом с тазом. — Поехали, капитан? Коньячный спирт — рекомендую. От сорока болезней и от перестройки — первое лекарство.
Веселый, неунывающий мужик он был, этот Дурыгин. Пил, не хмелея, говорил, не умолкая, и задорно хохотал, показывая крепкие белые зубы. Через некоторое время еще раз выбежал из комнаты, вернулся и сообщил:
— Служба, Коля, превыше пьянки. Я им, конечно, соболезную искренне, но… господа офицеры-товарищи вохровцы[7] решили заступить па пост. Давай за тебя, за твое производство в вохровцы.
— Не понял.
— Докладываю. В связи с недокомлектом личного состава караульную службу несут все офицеры штаба полка, а также взводные, ротные и мы с тобой, грешные. Завтра в караул заступаем. Ты на одной вышке, а я на соседней. Два капитана! Читал такую книжку?
Коньячный спирт брал свое. Богатырев начал хмелеть и, когда это почувствовал, отодвинул стакан в сторону. Навалился на абрикосы. Дурыгин его не упрашивал продолжить и с успехом, по-прежнему равномерно, пил один. Ерничал, рассказывая о местной службе, и между делом, между шуточками, нарисовал Богатыреву довольно четкую картину происходящего, подводя итог одним коротким словом, которое он выплевывал, как косточку от абрикоса:
— Бардак!
Он почти не хмелел, только взгляд становился медленным и тяжелым. Вдруг отодвинулся от стола и предостерегающе поднял руку:
— Слышишь?
— Нет. А что?
— Слышишь?
— Да что?
— Держава, Коля, за спиной трещит. По всем швам. Знаешь, как здесь слышно…
И затрещало. Правда, уже поздно ночью, когда Дурыгин ушел, а Богатырев давно спал.
— Придержи за плечи. Сразу, по команде. Р-раз! — Выдернул штырь из дерева. — Теперь спускаем. Легче, легче. Положили. Бегом в санчасть, носилки — и сюда.
Солдат, который поднимался с ним на вышку, убежал. Второй растерянно топтался на месте, не сводя глаз с раненого.
— Как фамилия?
— Кузин, товарищ капитан.