Семен Михайлович одобрительно поглядывал на него, подливал в тарелку борща, зачерпывая его из кастрюли большим половником, и усы у него весело топорщились.
После обеда Богатырева неумолимо кинуло в сон, и он проспал до самого вечера, пока Семен Михайлович не разбудил:
— Поднимайся, казак, перевязку надо сделать.
Размотал бинты, долго, прищуриваясь, разглядывал швы, затем снова бинтовал и делал это так ловко и умело, что Богатырев не успевал следить за его руками. Невольно восхитился:
— Даже в госпитале медсестры не умеют так перевязывать.
Семен Михайлович хмыкнул:
— Они, наверное, там молодые все, еще научатся. Я здесь, на хуторе, без малого сорок лет врачую, вот и наловчился. Тут ни одного жителя не имеется, которого бы не лечил. И роды принимать приходилось и поломанные руки-ноги собирать, и утопленников откачивать — да чего только я ни делал! Вот, теперь порядок, готов казак к труду и обороне.
Отступил на несколько шагов, посмотрел на свою работу со стороны и остался доволен. На кухне забормотал телевизор, и Семен Михайлович недовольно фыркнул, топорща усы, как сердитый кот:
— Дарья Григорьевна явилась, теперь сериал свой включит и до ночи пялиться будет. Как там в древности говорили? Хлеба и зрелищ? А у нас хлеба нет, а зрелищ — хоть заглонись! Я иной раз в этот ящик гляну — и рука сама к утюгу тянется, чтобы всю эту жизнь расколотить.
— Телевизор можно разбить, а жизнь — едва ли расколотишь, — усомнился Богатырев.
— Если не расколотить, то поменять. Можно, можно! Надо только шурупы вот здесь… — Постучал пальцем по лбу. — В этом самом месте подкрутить. Вот новые выборы придумали. А это что? Это мне предлагают покупать кота в мешке. Может, он драный-сраный, но в мешок-то не заглянешь. Ты погляди на этих депутатов в телевизоре, что ни рожа, то жулик. Я жизнь прожил, сразу вижу — жулик! И тюрьма по нему плачет. Народ, говоришь, их выбрал? Не выбирали их, а в мешке покупали. Подхожу к магазину, там все двери листовками заляпаны, и все на этих листовках — не наши, приезжие откуда-то. Я же их знать не знаю, а мне все равно долбят — покупай! А вот если бы поменять по-умному всю эту фиговину, тогда и жизнь бы, глядишь, наладилась.
— Как поменять-то, Семен Михайлович? — Богатырев, чтобы старика не обидеть, едва сдерживал усмешку, но слушал внимательно.
— Шурупы надо подкрутить! Вот берем наш хутор, здесь мы все друг друга знаем, как облупленных. Собираемся и решаем — кого самого достойного во власть отправляем? Решили. Жулик у нас не проскочит. А кого избрали, тот едет в район, там такие же собираются и уже они решают, кого в область отправить. И никакого начальства, никаких посторонних, пока они решают, даже на выстрел бы не подпускали, чтобы на мозги не давили. Ну а дальше — область, и поехали наши казаки в Москву. Голову на отруб даю — не будет жуликов, не проползут и не пролезут.
И так Семен Михайлович был уверен в своей правоте, что спорить или возражать ему было неловко.
Богатырев лишь согласно кивал, делая вид, что соглашается, потому что сам он думал по-иному: тот бардак, который совсем недавно увидел своими глазами, можно было устранить лишь одним способом — прихлопнуть бесконечную говорильню и жестко навести порядок. Но кто это сделает — вот вопрос. Те, кто имел сегодня власть, делать этого явно не хотели. А как поменять саму власть, он не знал. Это у Семена Михайловича имелась собственная точка зрения на все мироустройство, и Богатырев ему даже немного завидовал, когда по вечерам еще не раз слушал его пространные рассуждения о нынешней жизни.
Выздоравливал он быстро. Тело наливалось привычной силой, шрамы затягивались молодой розовой кожей, и Семен Михайлович снял бинты. Богатырев, устав лежать и сидеть без всякого дела, с азартом принялся помогать хозяину в саду. Обрезал ветки на яблонях, копал землю, даже замесил цемент и заново залил потрескавшуюся отмостку у дома. Дарья Григорьевна, расхваливая постояльца на все лады, не знала, куда его посадить и чем накормить, а Семен Михайлович, видимо, выдержав намеченные им самим сроки, теперь непременно выставлял перед ужином пузатый графинчик с самодельным вином.
Наконец, появился Иваницкий, о котором не было ни слуху ни духу и никакой весточки. Сразу заторопил:
— Собирайся, капитан, закончился твой санаторий. Подробности по дороге расскажу.
Даже не дал душевно попрощаться с Семеном Михайловичем и Дарьей Григорьевной, которые долго еще стояли возле оградки своего домика и смотрели вслед старому «уазику», за рулем которого сидел сам Иваницкий. Заговорил он, когда отъехали от хутора, непривычно виновато:
— Прости, капитан, так получилось, что я тебя без тебя женил. Ситуация такая: от прокуратуры удалось отвертеться, помогли хорошие мужики, но другого выхода не маячило, как уходить нам с тобой из легендарной Советской армии на гражданку. Понимаю, что сначала поговорить надо бы с тобой, в известность поставить, но времени в обрез, скорей-скорей, пока не передумали. Так что едем в славный город Ростов, который на Дону, а завтра рубим строевым в штаб округа. Ну и заодно штатский костюмчик тебе купим, белую рубаху и галстук синий.
— Почему синий? — спросил Богатырев, еще не до конца осознав услышанные слова.
— Тогда красный, если синий не нравится. — Иваницкий сбился с балагурного тона, закашлялся и вдруг загромыхал в полный голос таким заковыристо-витиеватым матом, что перекрыл даже шум мотора старенького уазика.
«Икарусы», набитые людьми под самую завязку, плотно шли друг за другом и над каждым автобусом на палке, торчавшей из кабины, трепыхались белые полотнища, как знаки неизбывной беды. Шли они из Тирасполя в сторону Одессы, а Иваницкий и Богатырев двигались им навстречу. Таксист, с которым они едва сторговались в аэропорту, потому что тот задирал немыслимую цену, рассказывал, что беженцев вывозят еще и в товарных вагонах.
— Все бросают, даже квартиры не нужны — война не тетка. Боятся, что румыны[10] придут — и всем русским хана будет. А вы-то зачем туда едете? Добровольцы? На защиту Приднестровья?
— Пива попить, — зло отозвался Иваницкий. — Ты на дорогу смотри.
— Да не боись, не расшибу! В сохранности довезу и в целости, если хохлы не тормознут.
Как накаркал. Уперлись в шлагбаум, перекрывавший дорогу, по бокам которой стояли два БТРа, и украинский пограничник, еще в зеленой, советской, фуражке, но уже с трезубцем на околыше, властно махнул рукой, подавая знак — отъезжай в сторону, на площадку. Долго проверял документы Иваницкого и Богатырева, затем поманил пальцем таксиста, и тот с показной готовностью выскочил из кабины. Они отошли за дощатое, наскоро сколоченное строение, которое, видимо, служило КПП, недолго там побыли, и таксист вернулся, понурив голову, как на похоронах.
Шлагбаум медленно, рывками, поднялся вверх, открывая свободный проезд. Таксист со скрежетом включил скорость, и украинская граница осталась позади. А по бокам дороги, по обеим ее сторонам, цвела и благоухала в самом начале юного лета благодатная и плодородная земля, точно такая же, как и до границы, — неотличимо.
— И сколько здесь за проезд берут? — не удержался и съехидничал Иваницкий, которому таксист определенно не нравился: скользкий какой-то.
— Дофига берут! А вы в аэропорту еще торговались — дорого, дорого! Накинь к этому расходу, на хохлов, еще бензин — и получается, что я с голым интересом остаюсь. А ребятишек у меня двое, плюс теща старая, вот и кручусь, как на сковородке, босыми пятками. Не спрыгнешь и не убежишь.
— Ты поплачь еще, — посоветовал Иваницкий. — И слезу пусти для эффекта. Если бы ты с одним голым интересом оставался, тебя бы под наганом никто в эту тачку не загнал! Правильно говорю? Только честно, не крутись, как на сковородке.
Таксист ничего не ответил. Замолчал, как захлопнулся. Иваницкий тоже больше его не трогал, смотрел на зеленые поля, проплывающие мимо, на отцветающие деревья, которые пылили лепестками, как снегом, и на скулах у него ходили крутые желваки.
Богатырев в разговор Иваницкого и таксиста не вмешивался. Его не покидало ощущение, что он видит дурной сон, пытается проснуться, выскочить из него и — не получается. Автобусы с белыми флагами, шлагбаум, бэтээры, зеленые пограничные фуражки с трезубцем — все казалось нереальным. Возникло это ощущение не сейчас, а там, еще в далеком отсюда военном городке, где положение было аховое и где он впервые почувствовал, что прежняя жизнь, простая и ясная, бесследно исчезла, оставшись только в памяти, а на смену ей явилась иная, настолько дикая, что казалась дурным сном,
И все-таки это была реальность,
В Тирасполе таксист остановился на первой же троллейбусной остановке, получил свои деньги и на прощание не выронил ни слова.
— Сучонок! — сказал ему вслед, как сплюнул, Иваницкий.
На остановке стояли женщины с сумками, переговаривались и сетовали друг другу, что троллейбусы теперь совсем сбились с расписания и лучше, наверное, не ждать, а идти пешком.
Вместо троллейбуса выскочил из-за поворота трактор «Владимирец». Растрепанный мужик в безрукавой тельняшке, сидевший за рулем, притормозил на остановке и хриплым, сорванным голосом крикнул:
— Где тут морг?
В маленьком деревянном кузовке «Владимирца» тесно, прижимаясь друг к другу, лежали двое убитых. В щели между досками на асфальт скупо, по капелькам, беззвучно капала кровь. Женщины принялись показывать дорогу до морга, при этом плакали, а мужик в тельняшке слушал их и пытался прикурить, ломая спички. Так и не прикурил. Тракторишка сдернулся с места и покатил в сторону морга, а женщины, вытирая слезы и всхлипывая, пошли пешком. Остались на асфальте только кровяные капельки.
И закружилась, завертелась, не давая возможности остановиться, перевести дух и оглядеться, новая спираль судьбы бывшего капитана Богатырева. Не прошло и четырех суток, как он бежал в предрассветной темноте по кривым улочкам городка на Днестре, перескакивая через какие-то заборы и постоянно оглядываясь — не отстал ли его напарник, совсем молоденький местный паренек Юрка? Нет, не отставал, бежал лихо. Над головами, прошивая темноту, густо обозначались трассирующие пули. Гулко, с тяжелым уханьем, рвали землю мины, и поднималось над городом, где-то на окраине, густо-багровое пламя пожара, раздирая темный ночной покров. Беспрерывный треск автоматных очередей нарастал, сливаясь в один сплошной звук, который накатывался неумолимо, быстро продвигаясь вперед.