— Всех жалко… И Зиночку жалко, и вас жалко… А веселить… Сил у меня сегодня нет, чтобы веселить вас, красавицы… Давайте лучше стихи почитаю, хорошие стихи… В кино их не услышите… Они про другую жизнь, про человеческую… Поэт у нас был в Сибирске, Алексей Богатырев, не знаю, живой теперь или нет… Вот, послушайте…
— Как напал на наш город веселый отряд,
И командовал им молодой генерал —
Выстрел грянул — из пушки цветы к нам летят:
Он один к одному их в бреду собирал.
Кому алый цветок — тому сердцу спокой,
А лазоревый — сердцу отрада.
Много женщин войне были рады такой,
Лишь одна прошептала: не надо.
Он слегка побледнел и к прицелу прильнул,
И навел ей на грудь незабудки,
Но она посмотрела — он сладко уснул
И проспал — то ли жизнь, то ли сутки.
Тут бы самое время гордыню смирить
Да пойти в обходные атаки…
Он приказ отдает: васильки повторить,
А потом бомбардировать маки.
Девицы, широко раскрыв глаза, смотрели на Арлекино, словно увидели его впервые. Богатырев вскинулся на матрасе и сел, привалившись спиной к стене, но никто на него даже не посмотрел. А сильный, глубокий голос продолжал наполнять узкую щель квартирки и будто убирал всю ее убогость и неприбранность:
Ах, цветы полевые — вьюнки, иван-чай,
Колокольчик, анютины глазки,
Отжените от женщины этой печаль
Полным выстрелом счастья и ласки.
Привлекательность губ и бровей красота,
И тяжелые карие очи.
Меж двухолмьем горячая нить от креста
Обрывается… Нет больше мочи.
Генерал свое сердце кладет на лафет.
Пушка вскрикнула. Выстрел раздался.
Говорят, что она улыбнулась в ответ,
А наш город, сдаваясь, смеялся.
Та любовь была, словно недолгий угар,
Когда уголь слезами погашен —
Для себя она утром сварила отвар,
Популярный у русских монашек.
Долго стояла в квартирке тишина. А после разломилась от крика:
— Да бл…дская эта жизнь! На хрена нужна! Мне никто никогда цветочка, даже паршивенького! — рыдала девица, похожая на желтую цыпушку, шлепала растопыренной ладошкой по столу, и разнокалиберные рюмки подскакивали.
Никто девицу не успокаивал и не уговаривал. Она сама затихла, затем вскочила из-за стола и дернула свою подругу за плечо:
— Все, кончай поминки! Пошли! Арлекино, дверь за нами закрой.
На Богатырева, сидевшего на матрасе, девицы даже внимания не обратили, как не обращают внимания на чужую мебель. Вышли, пошатываясь, дверь за ними захлопнулась. Арлекино, вернувшись, присел за стол и сгорбился. Богатырев поднялся с матраса и тоже подошел к столу, сел на табуретку, спросил:
— Чего случилось-то?
Арлекино смотрел на него неподвижным взглядом и думал о чем-то своем. Молчал. Когда Богатырев спросил во второй раз, он, словно очнувшись, протянул руку к бутылке, долго, прицеливаясь, наливал водку в рюмку, а когда налил, также долго смотрел на нее, будто любовался, прежде чем выпить, и лишь после этого, подцепив на вилку давно остывший пельмень, заговорил:
— Случилось. Зиночку убили, у которой ты ночевал. Кто убил — неизвестно, клиенты же паспорта не предъявляют. Милиция приехала, покрутились, поспрашивали, протоколы заставили подписать и канули. Больше уж не появятся — кому убийство проститутки интересно? Затрется, замылится и позабудется. Была Зиночка — и нету Зиночки. Ты ешь, а то они совсем остыли. Пей, если хочешь. — Арлекино наклонился и достал из-под стола целую, непочатую бутылку. Поставил ее, сдвинув чашку с пельменями, и продолжил: — Вот какое совпадение получилось: у дочки моей день рождения, и в этот же день Зиночку убили. И вот я думаю: считаем, что в мире живем, а на самом деле — война. Только без пушек и без танков. Все против всех воюют, скоро на кладбищах места не останется. Люди с ума сходят, хотя сумасшедшими никто себя не считает. Жизнь — копейка, а копейка — это жизнь. Я ведь почему здесь оказался? Из-за копейки. Дочка была — свет в окошке. Бантики, платьица, голосок звенит — души в ней не чаял. Школу с золотой медалью закончила, в институт поступила, у меня от гордости иной раз даже дыханье перехватывало. А тут эта перетряска… Бизнесом решила заняться, компьютерами торговать. И пошло дело на первых порах — деньги повалили дурные, а после — хрясь! — через колено. Чего-то не заладилось, я толком и не знаю до сих пор, в общем, долги большие. Кредит взяла в банке, а отдавать нечем. А банк благотворительностью не занимается и долг этот ленинским бандитам передал, чтобы они его выбили. Ни кола, ни двора не осталось, а дочка с отчаяния с восьмого этажа… Жена после похорон только месяц протянула, а я вот живучий оказался… До сих пор телепаюсь. Спрашивал ты почему я тебе в прошлый раз помог? А ленинским хотел досадить, хоть краешком… Эх! И духом слаб, и телом негоден! Одним словом — Арлекино. На самом дне живу и привыкать начинаю, да чего уж там — привык. Девчонки-то в Зиночкину квартиру вселились, участковый наш даже прописал их, так что телесный бизнес не пропадет, а я при этом бизнесе стану дальше обретаться. Слушай, а зачем я тебе все это рассказываю?
— Не знаю, — пожал плечами Богатырев. — Выговориться, наверное, хочешь. Говорят, что после этого легче бывает.
— Мне легче уже не будет.
Хотел Богатырев сказать, что стихи, которые читал Арлекино, написал его брат Алексей, но сдержался и промолчал. Вспоминалась Анна и голос ее, и, опять же, стихи. Вот ведь странная штука: никогда не разговаривали они с Алексеем о стихах, и сам он, честно признаться, никогда их не читал, так, из вежливости, листал тонкие книжки, когда приезжал домой, и, пролистав, ставил их на прежнее место, на этажерку. Даже не подозревал и не думал никогда, что обычные, казалось бы, слова могут так тревожить и волновать душу.
Арлекино, видимо, запьянев, перебрался с табуретки на кровать и скоро уже негромко, с присвистом, засопел. Богатырев выключил свет и тоже лег на старый матрас, но в этот раз долго не мог уснуть. Смотрел в темный потолок и говорил Алексею: «Вот, братчик, как получается, никогда бы не подумал… Приветы мне посылаешь… То Анна, монашка будущая, мне их передает, то Арлекино, который перед проститутками выступает… Ну и я тебе тоже скоро привет передам, обязательно передам, жди…»
44
Едва Караваев вошел за своим охранником в знакомый подъезд, как сразу же понял — что-то случилось. И не ошибся. Дверь в квартиру Галины была настежь открыта, а на площадке стояли какие-то две немолодые женщины и негромко переговаривались. Увидев его, замолчали и отступили в сторону. Он замедлился, прежде чем переступить порог, и почуял запах ладана, наплывающего из квартиры, расслышал быструю скороговорку мужского голоса: «…упокой душу усопшаго раба Твоего Ивана в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание…» Шагнул в узкий коридорчик, увидел сначала молодого священника, а уже после — маленький гробик в переднем углу и склонившуюся над ним Галину.
Все стало ясно.
Караваев хотел перекреститься, но рука почему-то не поднялась. Стоял в дверном проеме, слушал молитву, которую читал священник, и старался не смотреть на заострившееся лицо Ванечки, для которого даже маленький гробик был велик. Галина подняла голову, посмотрела на Караваева, и лицо ее, обрамленное черным платком, было таким серым, словно осыпанное золой. Не кивнула ему, даже рукой не шевельнула, скользнула взглядом, как по стенке, и снова склонилась над гробиком.
Когда закончился обряд отпевания и священник ушел, Галина тяжело поднялась со своего места и медленно, придерживаясь рукой за стену, направилась на кухню. Караваев хотел ее поддержать, но она отстранилась — не нужно. На кухне достала из шкафчика знакомый конверт, который раньше лежал в прихожей, протянула его и разомкнула синеватые губы:
— Я отсюда взяла немного… на похороны…
— Не надо, оставь себе.
— Нет. Я только ради Ванечки ваши деньги брала, чтоб жизнь ему облегчить. А для себя никогда бы не взяла. Простите. Спасибо вам. За Ванечку спасибо.
Караваев слушал ее и безоговорочно верил каждому слову. Неглупый же человек, понял, что было недосказано: от горя, от безысходности пришла к нему эта женщина, а если бы горя не случилось и не одолела безысходность, она бы за километр его, Караваева, обогнула, потому что он для нее — чужой. И, может быть, даже втайне ненавидимый. В будущем она даже дверь для него не откроет.
— Возьмите. — Галина всунула ему конверт прямо в руку — Простите, я к Ванечке пойду.
Это открытие было для него, как удар под дых.
Не встречал он людей, которые отказывались бы от денег.
В машине Караваев наорал на водителя, который, как ему показалось, слишком резко тронулся с места, а затем приказал ехать на окраину Сибирска, где на выезде из города удалось недавно вырвать у мэрии кусок земли и теперь там заканчивали строить еще одну заправку. На строительстве, еще не законченном, полностью отвел душу: матерился до хрипоты, грозился всех уволить, а двух несчастных таджиков, которые попали ему на глаза, велел вообще выгнать и ни копейки им не платить. Досыта наоравшись и наматерившись, по дороге Караваев немного утихомирился, а когда добрался до своего кабинета, и вовсе утих. Поэтому Бекишева, который заявился следом за ним, встретил почти ласково:
— Чем порадуешь, дорогой друг? Расскажи о достижениях, а я в благодарность премию тебе выпишу. Хочешь премию получить?
— Да кто же не хочет, Василий Юрьевич, — пожал плечами Бекишев. — И я, грешный, не исключение.
— Ладно, присаживайся. Обещал доложить, что там в Первомайске делается. Докладывай. Нашли икону?
После крутого разговора с Астаховым, когда пригрозил, что иконой он больше заниматься не желает, Караваев свое обещание держал до сегодняшнего дня: приказал Бекишеву ни во что не вмешиваться, а только следить за происходящим, чтобы быть в курсе, или, как говорил тот же Бекишев, пульс чувствовать. Последствий из-за своего отказа помогать Астахову он не боялся. На такой случай имелся у него в рукаве неотразимый козырь: уборка скоро, а горючего в области — хрен да маленько. Вот подкатят сроки, и начнут упрашивать и выпрашивать: Василий Юрьевич, отец родной, выручи, дай в долг, хоть под какие проценты. Даст, конечно, но и своего не упустит. Но это дела завтрашнего, а не сегодняшнего дня. И он поторопил Бекишева, еще раз спросив: