На встречу Астахов приехал не с пустыми руками. Он привез с собой злополучную дискету, точнее, не саму дискету, а распечатку на бумажных листах. Приготовился терпеливо ждать, пока Горелик прочитает или хотя бы просмотрит эти листы, но Марк Маркович осилил лишь две страницы. Отодвинул бумаги от себя и присвистнул:
— Толково! Сразу ясно, что не профаны писали.
— Может, все-таки дочитаете?
— А зачем? — искренне удивился Горелик. — Я про вас, Сергей Сергеевич, и про себя все знаю. Амнезией, как в нынешних сериалах, не хвораю. Давайте лучше думать, как выпутаться. Есть предложения?
— Предложение только одно — найти икону. Тогда мы в победителях, а победителей, как известно, не судят. Когда мы ее явим народу?
— Думаю, что скоро, очень скоро. Утром мне был звонок из Первомайска. Всех нашли, никто не убежит. Таким образом я свои обязательства выполню, а все остальное, Сергей Сергеевич, в ваших руках. Я чужую работу делать не умею. Что-то еще хотите мне сказать?
— Сосновский встречался с Черкасовым. И, похоже, нашли общий язык. Меня отодвинули, поэтому информации не имею.
— Значит, Сергей Сергеевич, все на вас свалят.
— И на вас тоже.
— Понимаю, понимаю. Только вы раньше времени в гроб не ложитесь. Подождем чуть-чуть. Будет у меня икона в руках, возникнут и конкретные предложения.
На этом и расстались. Разъехались в разные стороны, и каждый из них думал по-своему. «Если икона у него в руках будет, не захочет ли он сам ей распоряжаться? — размышлял Астахов. — Нет, такого допустить никак нельзя». А Горелик ничего не загадывал, он во всем надеялся на Димашу Горохова, уверен был, что не подведет: «Давай, родной, на тебя вся планета смотрит, добивай скорее!»
И Димаша добивал, будто на ринге загонял противника в угол.
Отыскал он все-таки со своими бойцами дом посреди бора, к которому подъехали на двух уазиках и сразу, чтобы нагнать страха, пальнули по окнам. Посыпались стекла вместе со щепками от рам, с крыши испуганно вспорхнула пара синиц и, отчаянно взмахивая крыльями, мгновенно исчезла в верхушках сосен. Не желали невинные птички быть свидетелями людской междоусобицы.
Чуть выждав, чтобы люди в доме поняли, что шутить с ними никто не собирается, Димаша, не таясь, вышел на край поляны и закричал:
— Эй! Слушай меня! Выносите икону и кладете ее вот здесь! Вот здесь, куда я показываю! Мы ее заберем и уедем! А вы целые останетесь, и никто вас не тронет! Слышите?!
— Да слышим, слышим! — отозвался Фомич. — Только никакой иконы у нас нет! Безбожники мы! Дом — частная собственность! При попытке проникновения будем защищаться!
— Это кто там такой грамотный?! Вылезай, пока я не разозлился! Могу и передумать, тогда целыми не выпущу! — Уже привыкший, что за ним всегда сила, что его все боятся и благоразумно подчиняются, Димаша и предположить не мог, что окруженные в доме люди смогут противопоставить ему что-то серьезное. Не знал, даже не догадывался, что Фомича с Малышом на голый крик и на испуг трудно взять, они и не в таких передрягах побывали. И поэтому, не зная, снова стал кричать, чтобы вынесли икону и положили там, куда он показывает.
Из дома больше не отзывались. И с иконой никто не выходил.
Тогда Димаша решил, что базар пора завязывать, и дал команду еще раз пальнуть по разбитым окнам. Затрещали выстрелы. И вдруг ахнул глухой хлопок, один из уазиков подпрыгнул, и яркий пучок пламени, выбив крышку бензобака, выплеснулся на несколько метров. Малыш, сидевший на чердаке, довольно хмыкнул и погладил карабин по теплому стволу, продолжая зорко следить за Димашей, который скачками бежал по поляне, чтобы укрыться за ближними соснами. Добежать ему он не дал, выстрелил в ногу и еще раз погладил ствол карабина. Димаша с визгом катался по траве, зажимая ляжку обеими руками. «Прикончить бы тебя, козла, да командира не могу ослушаться, по конечностям, по конечностям…» — Малыш переполз по чердаку на другое место, где заранее оторвал и сдвинул в сторону доску, огляделся. Димашу с поляны уже утащили, никого из бойцов на виду не маячило, уазик продолжал гореть, взметывая поверх пламени крутящийся клубок густо-черного дыма.
Похоже, наступила передышка. Фомич, не выпуская из рук автомат, из которого ни разу не выстрелил, осторожно выглянул за край окна и отпрянул от неожиданности, затем снова выглянул — нет, не почудилось, картина в натуральном виде: на поляну, тяжело покачиваясь, выкатывались два омоновских автобуса, а из них сыпались, как черные семечки, его бывшие подчиненные. Фомич метнулся к противоположной стене, всунул автомат под скамейку на прибитые изнутри и загнутые гвозди. Отошел, проверил — не видно. И со спокойной душой направился к дверям. С чердака, далеко на поляну выбросив карабин, спускался Малыш и сердито бормотал себе под нос, неразборчиво и непонятно.
Упаковали ленинских быстро и сноровисто, даже ускользнуть никто не успел. Димаше жгутом перетянули ногу и забинтовали рану. Идти он не мог, и в автобус его пришлось заносить. Последним, вытащив из уазика, забрали избитого Мансура, который все порывался что-то сказать, но его никто не слушал.
Фомича и Малыша не трогали, но и не подходили к ним, видимо, не знали, что в такой ситуации предпринять, а они стояли рядом и молча дожидались, когда до них дойдет очередь. Наконец, командир взвода, старлей Ерохин, приблизился, опустив голову, и, набравшись решимости, громко известил:
Мы вас должны задержать.
— Вяжи! — усмехнулся Малыш и послушно протянул свои ручищи. — Только учти — все бумаги на карабин у меня оформлены, в кармане лежат. Командир вообще без оружия, он в гостях у меня. А откуда эти бандюганы налетели, мы понятия не имеем. Буду требовать адвоката!
Про адвоката Малыш, конечно, загнул. Хоть и не подходящий момент был для веселья, но кто-то из омоновцев даже хохотнул. Ерохин сердито обернулся, и хохоток смолк.
— Ерохин, выполняй приказ. — Фомич тоже протянул руки. — А после будем разбираться — кто, куда и зачем… Где у тебя наручники?
— Геннадий Викторович, давайте отойдем… — Ерохин говорил и по-прежнему не поднимал головы.
— Пошли. — Фомич заложил руки за спину и отошел в сторону. Встал, широко расставил ноги и с жалостью смотрел на Ерохина, испытывая неподдельную горечь за взводного, славного, боевого парня, которому отдали приказ делать грязную работу.
— Где икона, Геннадий Викторович? Скажите сразу, все равно мы найдем. Перероем, перекопаем, но найдем.
— Нет, Ерохин, не найдешь, только время зря потратишь. И эти придурки тоже бы не нашли. Нет ее здесь, понимаешь, нет! Вообще нет! Так и доложи. Если не поверят, пусть приезжают и сами ищут.
— Вы меня не обманываете, Геннадий Викторович?
— А там, в Чечне, я тебя обманывал, Ерохин? Я что, переродился? Я хоть раз перед вами душой кривил, хоть раз за ваши спины спрятался? И теперь честно говорю — нет ее здесь!
— А она существует? В натуральном виде существует?
— В натуральном виде… Где-то, думаю, существует. Все, Ерохин, закрываем дебаты. Тащи наручники и отправляй меня, куда приказано. Не буду я больше с тобой воздух сотрясать!
Ерохин развернулся и направился к автобусу. Видно было, что долго говорил с кем-то по рации, очевидно, докладывал, затем слушал новые указания и вот наконец выпрыгнул из автобуса и коротко, почти радостно приказал:
— Грузимся!
После этого подошел к Фомичу и так же коротко, уже не опуская головы, сказал:
— Оставайтесь здесь, Геннадий Викторович, и обязательно дождитесь следственную группу. Они уже едут.
Поляна опустела. Пронеслась над ней пара синиц и вернулась на прежнее место на крыше. Притихла там и начала чистить крылышки. Догорал «уазик», воняя черным удушливым дымом, а в высоком небе неслышный, но хорошо различимый самолет чертил прямую белесую линию.
— Э-э-эх! — выдохнул Малыш и лег на спину, раскинул руки и закричал в небо: — Маменька родимая! Забери меня обратно, надоело тута жить!
Фомич покачал головой и пошел в дом — надо было перепрятать автомат в более надежное место, чтобы никакая следственная группа не смогла найти. И еще одна забота его тревожила: «Как бы мою девочку не раскурочили…» Девочкой он называл иногда свою старую бежевую «Волгу».
47
Одолевая головную боль и беспрестанно сморкаясь, Астахов пил крутой чай с лимоном, глотал таблетки и сердито досадовал — угораздило же простудиться почти в тридцатиградусную жару! Вот уж точно — где тонко, там и рвется. Сейчас, когда требовалось быть свежим, как огурчик, и крутиться, как молодой, он раскис, тоскливо смотрел покрасневшими глазами на бумаги, разложенные на столе, и менял уже третий платок — из носа текло, как из неисправного крана.
Вызывать врача не хотел, знал заранее, что скажут: постельный режим, обильное питье и те же самые таблетки. Вспомнил старую студенческую шутку, что все болезни возникают по причине хронического недопивания, и махнул рукой — лечиться, так лечиться. Налил почти стакан коньяка, махнул, словно воду, и запил горячим чаем. Скоро почуял, что его пробил пот и в голове, как ни странно, прояснило. В этот самый момент позвонила Наталья:
— Борис Юльевич просит, чтобы вы зашли.
На ходу, впопыхах, Астахов засунул в рот жвачку и направился в кабинет Сосновского. Перед тем как войти, жвачку вытащил и спрятал в карман. Все видящая Наталья протянула ему салфетку:
— Заверните, Сергей Сергеевич, а то слипнется.
Астахов послушно вытащил уже прилипшую жвачку, старательно запаковал ее в салфетку и с дурашливым поклоном вернул Наталье:
— Благодарствую, заботливая вы наша!
В ответ Наталья даже не улыбнулась. И это сразу насторожило Астахова. Он знал, что по верной секретарше, как время по точным часам, можно сверять настроение начальника. Не кивнула приветливо, как обычно, на шутку не отозвалась, значит, начальник не в духе.
В кабинете Сосновский сидел не один. Напротив, за приставным столиком, громоздился Черкасов. В мундире, застегнутом на все пуговицы, и даже при фуражке, которая сейчас лежала перед ним. Вид начальник УВД имел строгий, официальный, и рыжие кудри, старательно причесанные, не торчали во все стороны.