Сидоренко, стиснув челюсти, кивнул.
— Вот ведь бестолочь деревенская! И тут повезло! Сколько тушенки за раз съел, убогий? Все две сразу?
— Нет, — промычал Сверчок. — Половину банки.
— Это что же, его с полбанки так скрутило? — удивился Сидоренко.
— Значит отравлена или испорчена, — ответил Иван Палыч. — Нужно срочно промывание, пока не помер.
— Ну Сверчок! — зашипел Сидоренко. — Если ты притворяешься, если обманываешь меня сейчас… Вот ведь язва! Бери его, Иван Палыч. Лечи. Не хватало мне, чтобы он тут копыта откинул! Но потом — разберёмся! Сделай ему клизму — двойную, за каждую банку, что он украл.
Сверчок замычал.
— И не надейся, что в этот раз тебе повезет, — добавил Сидоренко. — Не долго тебе осталось. Отпелся, Сверчок.
Глава 6
По настоянию Глушакова всю тушёнку из «немецкой» партии проверили на пригодность к употреблению в пищу. Просто-напросто на первой же станции скормили бродячим псам по банке из каждого ящика, да понаблюдали, насколько смогли. Ну, еще так сказать, «протестировали» органолептическими методами. И пришли к выводу, что «есть можно». Сверчок же отравился, банально «обожравшись». Ему, выросшему на постоянном дефиците еды, хватило и половины банки. Да плюс утренняя каша, густая как клейстер, сделала свое дело.
Через пару дней санитар пришел в себя, и комендант с начмедом принялись совещаться, решать, что делать дальше с санитаром.
Иметь при себе мелкого воришку — та еще забота! Сидоренко, к примеру, не сомневался: сначала — по мелочи, потом дойдёт и до крупного, вопрос времени.
Глушаков в этом плане с ним был согласен:
— Сдать его, к черту, на Московскую гауптвахту! А там — судить!
— Вот насчет суда ты погорячился, Трофим Васильевич! — покачал головой комендант. — Насколько я знаю, все мелкие кражи — прерогатива мирового судьи. Будут ли в Москве с этим возиться? Да и дел там много — ещё и Сверчок?
— Не забывайте, господа, и про кулон! — напомнил присутствующий при сём разговоре доктор. — Я понимаю, ущерб возмещен и всё такое… Однако же, не сам Сверчок его возместил — так случайно вышло.
— Да уж, да уж, — Глушаков сумрачно сдвинул брови и прищурил единственный глаз. — И Бублик этот — тот еще типа. Ишь ещё, картёжник выискался! А, господин прапорщик? Это хорошо?
— Согласен, — тут же закивал Сидоренко. — Неплохо было бы избавиться и от него.
— Э, господа мои! — Иван Палыч поднял вверх указательный палец. — Избавиться-то от обоих не худо б… Другой вопрос — где других-то взять?
Все трое сидели в штабном вагоне — ужинали, причём ужин-то вышел поздний, до того всё были дела. Вот и оказались сейчас одни, без компании тех же сестричек… С другой стороны — серьёзные темы как раз можно было обсудить.
За окном промелькнули они какой-то небольшой станции, которую состав проскочил без остановки. Лишь слышен был паровозный гудок.
— Иван прав, — подумав, начмед шмыгнул носом. Обиженно так, совсем по-детски. — У нас по штату пять санитаров положено… и те едва справляются… И это хорошо! Теперь мы решим от двух избавиться… И ещё не забудем про третьего — Бердникова, которого до полного излечения — в госпиталь, в Москву. Кто останется? Левкин да Харалампиев? Они, конечно, ребята старательные… Да ведь мало их! Всего-то два санитара на весь поезд! Вот и смекайте, на чьи плечи их заботы падут?
— На женские, — облизав ложку, вздохнул комендант. — На сестричек наших. А уж они и так, бывает иногда, ухайдакиваются.
Иван Палыч искоса взглянул на Глушакова:
— Трофим Василич, а долго новых санитаров оформить?
— Оформить-то недолго, — отмахнулся начмед. — Другой вопрос — где взять? Сами-то мы это решить не можем, на то призывная комиссия есть.
— Я так понимаю, как к работникам, к ним обоим претензий нет? — уточнил Сидоренко.
— Ну… нет, — Глушаков развел руками. — В деле своём — расторопны, умелы. Опять же — опыт. Да вон, и Иван подтвердит, верно?
— Ну да, — потеребив переносицу, хмыкнул доктор. — Как санитары оба хороши. А вот, как люди — не очень.
Комендант подкрутил усы и невесело усмехнулся:
— Да куда уж там! Один — вор, другой — картёжник… Но, терять обоих жаль! В смысле — сестрицам тяжко придется. Вагоны мыть, тяжести таскать… Мужской работы много. Так, Трофим Васильевич?
Ничего не ответив, штабс-капитан лишь махнул рукой да глянул в окно, на пробегавшие огоньки полустанка.
— Главное — нижние чины, — чуть помолчав, задумчиво протянул комендант. — Были бы офицеры — устроили бы суд чести. Всыпали бы по первое число… да оставили бы на месте.
— А что? Идея! — Иван Палыч всплеснул руками. — Пропесочить, да, так сказать — взять на поруки! Товарищеский суд.
— Товарищеский суд, говорите? — скептически прищурив глаз, Глушаков вдруг рассмеялся. — А что? Это хорошо! Можно попробовать… Да и опять же — сор из избы не выносить. Это хорошо, господа, когда хоть что-то можно решить на месте!
Импровизированный суд чести, устроенный уже на следующий день, конечно, не имел никакой юридической силы… Однако, подействовал!
Сверчок даже расплакался, а перед Иваном Палычем даже упал на колени — просил прошения, и божился, что больше — «ничего никогда»!
Иначе вел себя Бублик, но, видно было, что и того проняло. Тем более, Москва-то приближалась и нависала незримо своей махиной… а там имелись и иные суды, и совсем другие виды воздействия.
Так что не играть в карты на серьёзные деньги Мишке уж пришлось обещать…
Тем не менее, после «суда» тот всё же подошёл к Петрову:
— Иван Палыч, извини. Вот теперь, коли б знал, что та безделица — твоя, вернул бы! Вот, ей-богу, вернул!
— Только теперь бы вернул? — хирург недоверчиво хмыкнул. — А что ж не раньше?
— Так раньше-то я ж и не знал, какой ты есть хороший человек, Иван Палыч! — совершенно искренне выкрикнул Мишка. — Зато теперь — знаю! Да и это…
Санитар вдруг опасливо огляделся и понизил голос:
— Хочу предупредить за Иванькова… Ну, фельдшер такой есть…
— А что с ним не так?
— Да пока и сам не знаю. Но, пригляжу…
В заседании «товарищеского суда» (суда чести для плебеев, как презрительно обозвал его Завьялов), участвовало всего-то восемь человек. Два истца — Петров (кулон) и начмед Глушаков (тушёнка), два ответчика — Сверчок и Бублик, народные заседатели — администратор Ефим Арнольдович и старшая сестра милосердия Мария Кирилловна Шахматова (да, да — княгиня!), ну и председатель — комендант поезда прапорщик Александр Сидоренко.
Как-то обошлись без прокуроров и присяжных поверенных (адвокатов)… И тех, и других с успехом заменили «истцы», «народные заседатели» и сам председатель. Решение суда особо не афишировали, однако, потом весь поезд гудел, причем — весьма одобрительно.
Уже ближе к вечеру, когда Иван Палыч, возвращаясь «домой», проходил через лазаретные вагоны, в тамбуре его вдруг окликнул один из раненых с перевязанной правой рукою. Кто такой, доктор не помнил, скорее всего, не он и перевязывал — судя по всему, рана не очень тяжелая, справился бы и фельдшер.
— Иван Павлович… можно вас на минутку? — интеллигентная речь, «пустые» солдатские погоны, бородка, цепкий, но вполне доброжелательный взгляд. — Я слышал про суд чести… Знаете, простого человека всякий может обидеть. А вы поступили справедливо! И это очень хорошо. Не каждый так смог бы. Не каждый… А справедливость — самое главное в жизни, нет?
Затянувшись самокруткою, солдат вдруг закашлялся и, похоже, ответа не ждал.
— Справедливость? Ну, наверное, да, — всё же отозвался доктор… и, уже открывая дверь другого вагона, обернулся. — Вы бы не курили много. Поостереглись бы.
Вечером Иван Палыч всё же написал, наконец, письмо. Анне, кому же ещё-то? Старался писать с юмором, и чтоб было интересно. Однако, все интересное оказывалось либо опасным (налет немецкого аэроплана) либо каким-то недобрым (кражи, суды и всё такое прочее). Потому и описанный молодым человеком санитарный поезд выглядел как та же земская больница, только с паровозом и на колёсах. Но, ведь самое главное вовсе не это, верно? Главное — жив, здоров, и помнит…
Совсем скоро Москва, можно будет отправить письмо… Эх! Надо было передать с Тереньтевым, прямо бы в Зарное! Написала бы, успел… Не подумал тогда… ну, да теперь чего уж.
— Иван Палыч, вы перо просили!
Женечка! Вот же молодец, не забыла… Ведь, и в самом деле, просил, да потом взял в штабном вагоне.
— Письмо писали?
— Ага.
— Поди, любимой?
— Ну-у…
— Это так славно, когда есть такой человек, которому можно писать… который поймёт, который… ну… А то я — только родителям и подругам. Ну и брату…
— Родители, это хорошо, Женечка!
— Да, не худо… Но, хотелось бы, чтобы был ещё кто-нибудь… Иван Палыч! — сестричка вдруг сверкнула глазами. — А правда, что у нас в поезде суд был? Справедливый…
— Справедливый? — доктор поднял глаза. — Это вам Мария Кирилловна рассказала?
— Что вы! — замахала руками девушка. — Мария Кирилловна, она никогда ничего… Так, говорят… И вас все хвалят! Ну, я имею в виду раненых.
На подходе к Москве спешно организовали ревизию перевязочного вагона, точнее говоря, располагавшегося там склада медикаментов и перевязочных материалов. Заведовал складом один из фельдшеров — долговязый молодой человек лет двадцати пяти, с худым желтоватым лицом и падающей на глаза чёлкой, звали его Антон Никешин. Малообщительный и несколько нелюдимый, он считался известным занудой — всё время с книжкой, и сам себе на уме.
Ревизию проводил сам начмед — он ведь и отвечал тут за всё. Ну, и привлек свободного от дежурства Петрова.
— Бинты, два тюка… — зычно выкрикивал Иван Палыч, сверяясь со списком.
— Есть! — проверив, бодро рапортовал фельдшер.
Внимательно слушая и приглядывая за всем своим единственным оком, Глушаков довольно кивал да иногда приговаривал своё знаменитое — «это хорошо».