— Почему не в город? У нас все-таки санитарный поезд, не родильный.
— Город далеко, — выдохнула она, голос слабый, но твёрдый. — Дороги разбиты, а у меня… скоро по сроку. Завтра-послезавтра. Пожалуйста, доктор…
Иван Палыч посмотрел на платформу. Конечно, не положено так делать, только раненных и солдат. Но какой к черту устав, когда новую жизнь спасти нужно?
— Хорошо, — сказал он, кивнув фельдшеру. — В лазаретный вагон её, живо. Женечку позови, она поможет. Я приму роды, если дойдёт до того. Но сперва — осмотр.
Старик с облегчением выдохнул.
— Доброе у вас сердце, доктор! Мариночка, ну что ты молчишь? Поблагодарил доктора!
Марина прошептала:
— Спасибо, доктор…
— Пока не за что, — отмахнулся тот.
И вновь принялся сортировать раненых.
— Этого — в операционную.
— Этого — на перевязку.
— Этого… чего чешешься весь? В изолятор его! От вшей обработать!
Лишь только через три часа выдалась минутка перевести дыхание. Спрятавшись в тамбуре лазаретного вагона, чтобы хоть где-то укрыться от неприятного сырого холода и суеты, Иван Павлович устало пялился в окно. Вот санитары украдкой курят за полуразрушенной стеной станции. Вот Трофим Васильевич беседует с кем-то из местных. Вот связной подошел к начмеду, отдал честь, протянул запечатанный пакет с сургучной печатью.
— Из штаба, ваше благородие! Срочное! — раздался его звонкий голос.
Из штаба? Задание что ли какое-то поступило?
Трофим Васильевич принял пакет, тут же раскрыл его. Прочитал. Нахмурился. Кто-то из санитаров подошел к Глушакову, начал что-то спрашивать, но тот только отмахнулся — не до тебя сейчас. Потом, оглядевшись, направился в тамбур.
— Огоньку не найдется, Иван Палыч? — угрюмо спросил он, засуну папиросу в уголок рта.
— Не курю, Трофим Васильевич.
— Ах, я все забываю… Это хорошо, что не куришь, правильно делаешь, — кивнул тот. — Что, всех погрузили?
— Практически. Сейчас легкораненых оформляем, потом начинаем операции.
— Это хорошо… — задумчиво ответил начмед.
— Что-то случилось? — осторожно поинтересовался доктор.
— Да приказ вот пришел, — вздохнул Глушаков. — Секретный, чёрт бы его побрал. Поезд должен отклониться от маршрута. Эвакуировать какого-то особого раненого. Судя по фамилии сына влиятельного сановника, представляешь? Тайно, чтоб никто не знал. А мы — единственные, кто близко от их точки. — Он похлопал себя по карманам в надежде найти спички.
— Постой, Трофим Васильич, это ж секретный приказ. Я не должен об этом знать. И ты не должен болтать.
Глушаков отмахнулся, раздражённо махнув рукой.
— Да брось, Иван! Столько вместе за такой короткий период пережили уже. Каких ужасов не видели. Ты ж не побежишь жандармам стучать. А мне пар выпустить надо, иначе лопну. — Он потёр виски. — Этот сановник, поди, в Петрограде сидит, а мы из-за его сынка маршрут ломаем. Крюк приличный делаем. Да не на прогулку едем, а туда, где совсем недавно бомбы рвались и пули свистели. И это с полными вагонами раненных! Из-за одного какого-то… щеголя!
— Если тайно, значит, дело важное. Может, он что-то знает? Или какие-то секретные данные есть, от разведки например.
Глушаков хмыкнул.
— Фантазируешь, доктор. Там сопляк наверняка сидит в окопе. Сначала геройствовать хотел, вот и отправился на фронт. А потом, когда настоящего пороху нюхнул, кровь увидел — испугался сразу, хвост поджал. Трясётся, папочке своему конверты шлет — забери пожалуйста скорее! Вот папочка и суетиться, важных людей подключает. Целый санитарный поезд развернул!
Трофим Васильевич спрятал папиросу обратно в пачку, вздохнул:
— Ладно, приказы не обсуждаются, какими бы они не были. Будем исполнять. Но как только этот сынок окажется у нас в поезде… в изолятор его помещу! Пусть нюхнет настоящей медицинской жизни!
Поезд отправился со станции ближе к вечеру. И закипела работа, отточенная годами и опытом.
Первая операция срочная: молодой солдат с огнестрельной раной бедра. Скальпель. Обнажить рваную рану. Кость, к счастью, цела, но пуля застряла глубоко. Извлечь пулю. Зашить сосуд. Просушить. Кровотечение остановить, рану промыть. Еще просушить. Бинтовать. И в лазарет, под наблюдение.
Меняем перчатки, переодеваемся. К столу.
Вторая операция сложнее: унтер с осколочной раной. Осколок пробил рёбра. Дыхание хриплое, с кровью. Удалить осколок. Наложить дренаж и зашить рану. Молится, чтобы не началась инфекция.
— В лазарет, следить за температурой.
Третья операция. Ефрейтор с пулевым ранением плеча. Пустяк. Кость в порядке. Считай, царапнуло. Пинцет. Извлечь пулю. Зашить мышцу. Бинтовать туго.
К следующему столу.
Пожилой рядовой с осколочной раной живота. А вот тут сложнее. Осколок пробил кожу, застряв в мышцах. А может, и глубже ушел. Если так, то ничего хорошего не жди. Дыхание тяжёлое, пот на лбу, признаки шока. Как бы не умер на столе… Скальпель. Шире разрез. Обнажить рану: внутренности не задеты, но кровотечение сильное. Осколок извлечён, сосуды зашиты. Промыть, дренаж. Трубка поставлена, рана зашита.
— Камфоры два кубика под кожу и в лазарет!
Рядом, у соседнего стола, второй хирург, Степан Григорьевич Завьялов, заканчивал свою операцию — ампутацию пальца у солдата с гнойной инфекцией. Лицо хирурга было напряжено. Но не из-за операции. Завьялов то и дело зыркал украдкой на своего коллегу. Недобро так зыркал. С завистью.
Иван Палыч взгляд этот конечно же приметил, но проигнорировал — не до того сейчас, людей лечить нужно, а не по сторонам смотреть.
Закончив с неотложными, Иван Павлович решил немного дать отдохнуть глазам и направился в лазаретный вагон, чтобы осмотреть Марину — беременную санитарку. Войдя в отдельное купе, отгороженное ширмой, он застал Евгению Марковну, поправляющую одеяло на койке Марины. Женя, заметив доктора, вздрогнула, её голубые глаза на миг встретились с его взглядом. Неловкость повисла в воздухе.
— Иван Палыч… — начала Женя, но замялась. — Я… Марину готовила.
— Спасибо, Женечка, — тихо ответил доктор, стараясь говорить мягко. — Останься, поможешь.
Он повернулся к Марине, лежавшей на койке. Её лицо, бледное, с влажными от пота волосами, было напряжено от боли.
— Марина, я доктор Петров — не успели с вами познакомиться там, на станции. Иван Павлович. Как вы себя чувствуете?
Марина, стиснув зубы, выдохнула:
— Болит сильно, доктор. Ребёнок… шевелится, но слабо.
Иван Палыч кивнул, приступая к осмотру. Опыта не имелось, да и припомнить в точности протокол для беременных тоже не получилось, поэтому пришлось импровизировать.
Для начала неплохо бы собрать анамнез.
— Марина вам сколько лет?
— Двадцать три, господин доктор.
Двадцать три… совсем еще молоденькая. А выглядит конечно старше. И даже не лицом, а глазами. Эти глаза уже многое повидали.
— Хорошо. Это ваша первая беременность? Были ли выкидыши, аборты?
— Первая, — тихо сказала она, опустив глаза. — Ничего такого… выкидышей не было. Всё шло нормально, пока… пока станцию не разбомбили.
Иван Палыч кивнул, продолжая:
— Хронические болезни есть? Сердце, лёгкие, почки? Или, может, в последние месяцы что беспокоило?
Марина покачала головой.
— Нет, доктор. Здорова была. Только последние недели ноги отекали, и спина болела. Но акушерка на станции говорила, это нормально. — Она поморщилась, поправляя положение.
— Отёки и боли в спине — частое дело на поздних сроках, — отметил доктор. — А как ребёнок? Шевеления чувствуете? Сильные, слабые, как часто?
— Шевелится, — улыбнулась она слабо. — Сегодня утром сильно толкался, сейчас потише. Но каждый день даёт знать. Когда бомбили, тогда и вовсе чуть ли не прыгал.
— Наверное, от звуков громких, — предположил доктор.
— А он слышит? — удивленно выдохнула Женя.
— Слышит, Евгения, еще как! — улыбнулся Иван Павлович. — А вы разве не знали?
— Не проходили такое на курсах, — смутилась санитарка. И тут же забеспокоилась: — Тогда в другой конец вагона бы Марину Федоровну переложить необходимо.
— Это еще зачем?
— Тут солдаты вон лежат, так ругаются! Нельзя, чтобы ребенок слышал такую ругань! Таких слов говорят — ужас просто! Да и курят еще!
Доктор с трудом сдержал смех, но кивнул.
— Переложить вряд ли получится, мест мало, но с солдатами я поговорю — попрошу, чтобы не ругались и не курили.
— А если не послушают?
— А если не послушают назначь всем двойную клизму!
Марина рассмеялась. Хороший знак.
— По вашим подсчётам, когда срок родов? — продолжил расспрос доктор. — Акушерка дату ставила?
Марина задумалась, теребя край одеяла.
— Она говорила, завтра или послезавтра. Но схваток пока нет, только тянет низ живота иногда.
— Тянет, но не регулярно? Боли? — уточнил он, чтобы исключить начало родов.
— Нет, не регулярно. Просто… тяжело, — вздохнула она. — Как будто камень там.
Иван Палыч кивнул, проверяя пульс на её запястье.
— Пульс 80, нормальный. Женя, подай тонометр. — Он измерил давление. — 120 на 80, тоже в норме. Температуру мерили?
Женя, подав тонометр, ответила:
— Утром была 36 и 7. Сейчас, вроде, без жара.
— Отлично. — Доктор осторожно ощупал живот Марины, определяя положение плода. — Голова внизу, предлежание правильное. Марина, боли при нажатии нет? — Он слегка надавил, следя за её реакцией.
— Нет, не больно, — ответила она, расслабившись.
— Хорошо. — Иван Палыч выпрямился. — Состояние удовлетворительное. Будем наблюдать. Если тянущие боли участятся или воды отойдут, сразу зовите меня. Пейте больше жидкости, отдыхайте. Женя, проследи, чтобы она ела лёгкое — бульон, кашу.
— Хорошо, Иван Павлович.
Доктор вышел. У перехода в штабной вагон доктор наткнулся на Завьялова. Тот стоял, прислонившись к стене, в расстёгнутом халате, держа папиросу.
— Иван Павлович, — буркнул Завьялов, выпуская дым. — Опять всех спас? Марина твоя уже родила, или всё геройствуешь? — Его тон был колким, с едва скрытой насмешкой.