— Так его! — радостно воскликнул Глушаков. — Молодец, Иван Палыч! Соколиный глаз! Не жалей их! Они столько люду погубили! Верно говорю, Григорий Кузьмич?
— Верно.
Топот на крыше усилился, послышался скрежет — кто-то пытался вскрыть люк.
Арбатов попытался встать, но пошатнулся.
— Вот ведь зараза!
Глушаков, стиснув зубы, выстрелил в потолок, где топали. Но пробить толстую обшивку конечно же не удалось.
— Патроны береги! — с упреком кинул ему Арбатов.
— Эх, на платформу бы мне! — с сожалением выдохнул Глушаков. — На пулемет системы Хайрема Максима, на турель родимую, что у нас в хвосте болтается — я бы их в миг покрошил всех, негодяев!
— Молись, чтобы эти бандиты на эту турель сами не взобрались! — ответил Сидоренко.
И словно накаркал.
Грянула тяжелая пулемётная очередь. Пули полетели вдоль поезда, прошивая как фольгу обшивку.
— Твою в коромысло! — рявкнул Глушаков, прильнув к полу. — Ложись!
Но все уже и так прилипли к полу.
Еще одна очередь прошла выше, едва не вскрыв крышу. Пулемёт имел ограниченный угол обстрела, что, впрочем, не мешало, вести огонь вдоль поезда или в стороны. Однако стреляли явно не на меткость, а чтобы посеять панику — об этом говорил характер стрельбы, хаотичный и неравномерный.
Третья очередь прошила боковую тонкую деревянную перегородку. Во все стороны полетели щепки, зазвенели лампы и стекла.
— Геморрой тебе под нос! — выругался Глушаков, стряхивая с головы осколки. Одна из пуль попала в чернильницу и теперь штабс-капитан был весь в синей краске.
— За нами жилой вагон! — сквозь зубы произнес Иван Павлович. — Если достанет…
— Не достанет! — перебил его Сидоренко. — Угол обстрела маленький. А вот лазареты как раз под ударом… Окна — уязвимая цель.
Доктор вдруг замер, словно о чем-то задумавшись. Потом спросил:
— Сколько выстрелов? Сколько выстрелов он сделал?
— Да кто же считал, Иван Палыч? — прокряхтел Глушаков.
— Три очереди, где-то… пятьсот выстрелов, — прикинул Сидоренко. — А тебе зачем?
— Кожух! Охлаждение! — прошептал доктор, вспоминая слова самого Сидоренко, когда впервые увидел турели.
— Что? — не понял тот.
— Я говорю водяное охлаждение на турелях — замерзло ведь! Не отогревали! Холод какой на улице стоит. Заклинит!
— А ведь прав доктор! — просиял Сидоренко. — Подождать пятьсот-шестьсот выстрелов — на большее его не хватит! Мороз на улице, все в лед встало. И никто не отогревал системы.
— Как только замолкнет турель — прикройте! — скомандовал Иван Павлович.
— Ты чего удумал?
Но доктор не ответил.
Четвертая и пятая очереди превратили штабной вагон в решето. Но вот шестая…
Две секунды треска — и противно заскрипела вращающаяся платформа с зубчатой передачей. Сухо зашелестела патронная лента. Потом — грязные ругательства. Гулкие удары приклада по затвору — ага, починить значит пытается. Но это бесполезно.
— Сейчас! — крикнул Иван Павлович.
И все тут же подскочили с пола.
Поливая плотным огнем окно, оттеснили скачущих бандитов на пару десятков метров от вагона. В это время и высунулся Иван Павлович. Два метких выстрела — и стрелок на турели с надсадным стоном завалился в канаву.
Нужно было бы уходить в укрытие, но доктор вдруг обернулся и увидел перекошенную от злобы морду Иванькова.
— Доктор, падла! — прорычал он, вскидывая наган.
— Ваня, прячься! В укрытие! — прокричал Глушаков.
Но было поздно.
Пуля просвистела, задев раму окна, и вонзилась в деревянную перегородку в сантиметре от плеча Ивана Палыча. Острая боль, как укус осы, пронзила левую руку — осколок дерева или рикошет оцарапал кожу, кровь проступила через рукав.
Доктор охнул, но удержался, сжав револьвер крепче. И выстрелил в ответ.
Расстояние до Иванькова — около сорока метров. А точность револьвера — всего тридцать. И то в идеальных условиях. А тряска вагона, скачка коней и дрожь в раненной руке не улучшали меткость. Первый выстрел ушел сильно выше.
Сразу же сделав корректировку, доктор выстрели вновь. Практически наугад, доверившись лишь чутью.
И не прогадал.
Иваньков охнул. Схватился за грудь, словно пытаясь что-то найти в нагрудном кармане. Потом захрипел, выронил оружие. И сам выпал из седла.
— Попал! — закричал Глушаков. — Попал!
И принялся палить по остальным бандитам, которые явно растерялись, не ожидая такого поворота событий.
— Бей их! Бей, сволочей!
Самые смышленые погоню сразу же прекратили и сильно отстали, уходя прочь. Те же, кто упорно продолжил скакать за поездом, вскоре отправился вслед за своим главарем. Выстрелы прекратились.
Глушаков связался с машинистом поезда, дал команду на снижение скорости. Погоня была окончена.
Но, как оказалась, проблемы на этом не закончились. Обходя вагоны, чтобы оценить ущерб, Иван Палыч и остальные вдруг услышали истошный женский крик.
— Из перевязочного! — сообразил первым Глушаков.
Все рванули туда.
Представшая картина ужаснула. Ефим Арнольдович лежит на полу, весь в крови. Над ним кружит Мария Кирилловна, вся в слезах, не в силах что-либо сказать, только всхлипывая и икая. Обычно собранная, строгая, сейчас стояла она, прижав руки к лицу. Её плечи тряслись, слёзы катились по щекам — все впервые видели её такой.
— Убило шальной пулей? — шепнул Глушаков.
— Живой, — ответил Иван Павлович, подсаживаясь ближе к лежащему. — Но…
И не договорил. Нужно было срочно оказывать помощь.
— Женя, бинты, быстро! — крикнул доктор, прижимая кулак к ране Ефима Арнольдовича.
Нужно остановить кровь.
— Дыши, Ефим Арнольдович, дыши ровно! — Его руки двигались быстро, но сердце колотилось: рана была глубокой, и каждая секунда была на счету.
— Дышу… — прохрипел тот. — Только… больно…
— Потерпи.
Пуля вошла в бок, чуть ниже рёбер, возможно, задев внутренние органы. Рана не простая.
Нужно ощупать входное отверстие, проверить, нет ли осколков.
— Навылет, — пробормотал доктор, — удачно прошло, кажется ничего не задело. Но кровотечение сильное…
Шахматова, всхлипывая, подала бинты и флакон карболки, её руки дрожали.
— Мария Кирилловна, успокойтесь, — строго произнес доктор.
— Простите, Иван Палыч… я… он… — выдохнула она.
Доктор налил карболку на чистую ткань, протёр края раны, морщась от резкого запаха.
Глушаков, морщась от боли в простреленном плече, обернулся, его повязка на глазу сбилась:
— Иван Палыч, как он? Жить будет?
— Жить будет, но рана… не тяжёлая, но тоже ничего хорошего, — ответил Иван Палыч, затягивая второй слой бинтов. — Кровь остановлю, но в лазарет его надо, и быстро.
Он проверил пульс раненного — слабый, но ровный.
— Ефим Арнольдович, слышишь меня? Не шевелись, держись!
Ефим, стиснув зубы, прохрипел:
— Не надо меня в лазарет!
— Что? — одновременно произнесли доктор и Глушаков, удивленно глядя на раненного.
— Трофим Васильевич… не пиши рапорт… прошу тебя… не надо… я не уйду с поезда. — Его взгляд, полный тепла, остановился на Шахматовой.
— Ефим, ты с ума сошёл? Тебя в госпиталь нужно!
Но тот лишь помотал головой.
— Не пойду! Тут останусь.
— А если умрешь… — начал Глушаков и тут же прикусил язык.
— Если умру, скажи что сам себя подстрелил — по глупости. В общем, напишешь что-нибудь в таком роде. Чтобы себя и поезд под проверку не подставить. Остальные подтвердят, — он осмотрел всех и никто не возразил.
— Ефим Арнольдович…
— Трофим Васильевич, я прошу тебя, как человека.
— Но зачем? Зачем?
— Так хочу, — ответил администратор, вновь глянув на Шахматову.
Мария Кирилловна взяла его за руку.
— Хорошо, — после паузы ответил Глушаков, только сейчас сообразив в чем дело. — Оставайся. Без рапорта обойдёмся. Но в лазарете лежи, и без фокусов!
— Буду лежать! — просиял Ефим Арнольдович. И кивнул Глушакову: — А ты чего посинел?
Тот выругался.
— Чернильницу разбили, ироды! Всего забрызгало.
— Это хорошо, — улыбнулся Ефим Арнольдович.
— Чего хорошего?
— Рапорт нечем будет писать тебе!
Глава 14
Сразу после перевязки — пуля изрядно-таки раскровянила плечо — Арбатов приказал ненадолго остановиться на ближайшей станции. Именно на станции, а не на полустанке, и не на разъезде — нужен был телеграф.
— Срочно телеграфирую в управление, — пояснил он Глушакову. — Пусть принимают груз на первой же крупной станции. Где смогут.
— Избавиться, наконец, от этих чёртовых бумаг? — начмед хмыкнул, сверкнув единственным глазом. — Это хорошо. Скажи паровозным, Саша… А то и в самом деле… от этих сокровищ вред один! Один Ефим Арнольдыч чего стоит… Да и вас всех зацепило! А вдруг бандиты опять? Давай, давай, Александр… Остановимся!
Между штабным вагоном и паровозом была установлена проводная связь, и все сменные локомотивные бригады умели ею пользоваться.
— А паровоз у нас хороший! — связавшись с машинистом, неожиданно похвастался комендант. — Серии «О». Что значит — «особый»! То есть, специально для санитарных поездов!
— Ты, Александр Николаич, ещё скажи — «Отличный», — штабс-капитан вдруг расхохотался, искоса посматривая на сыщика. — Литера «О» значит вовсе не «Особый», а «Основной». Основной локомотив Империи! Надёжный, тяговитый и скоростной.
— Вот! — подкрутив усы, Сидоренко поднял вверх большой палец. — Надёжный! Основной! Я ведь именно так и сказал… Ну, почти… Паровозные остановят на ближайшей станции с телеграфом…
— А что у нас ближайшая-то? — Иван Палыч с любопытством полистал небольшую брошюрку — «Роспись Московско-Виндавско-Рыбинской жел. дор.»… Та-ак… Разъезд Благовещенский… уже проехали… Какое-то Бухолово… Хм, хорошо, не Бухалово! Ага! Шаховская! Так вот сейчас уже… Что называется, не прошло и года!
— Господа, — улыбнулся Сидоренко. — Может, потом в шахматишки? На вылет?