Иван Палыч шёл молча, думая о Фёдоре, которого оперировал Завьялов.
«Кровотечение… — мелькало в голове. — Война, нехватка ниток, усталость врача. Такое бывает…» — Словно бы выискивая оправдание случившемуся думал доктор.
Подойдя к дверям мастерской — тяжёлым, деревянным, с облупившейся краской — они услышали голоса. Сквозь щель пробивался свет керосиновой лампы, и доносился низкий, уверенный голос… Завьялова.
Все переглянулись. Он то что тут делает?
Прильнули к двери, вслушиваясь.
— Оля, послушай, Фёдор твой жив-здоров, я его спас, — произнёс Завьялов. — Пуля в грудь попала, да, страшное конечно ранение, но я зашил, как надо. Тонко сработал. А он, дурень, сбежал, бросил тебя. Видать, не так уж и любил.
— Какого… — выдохнул Сверчок.
Но Женя сразу же отвесила ему затрещину, показав — молчи!
— Сбежал? — раздался женский голос, полный боли. — Как…
— Вот так, Олечка. Бывает и такое.
— Не может быть!
— Может, Олечка, может. Он сам мне лично говорил. Что нашел одну девчину в Москве. Я ему говорю — одумайся, у тебя такая девушка красивая — он же мне фотокарточку твою показывал. А он ни в какую — разлюбил говорит. А я бы, Оля, не сбежал. Меня бы целовать надо было, и ждать, как ты его ждала.
Раздался едва слышный всхлип.
— Брось тосковать, Оля. Я тут, рядом. И я лучше Фёдьки твоего дурака, поверь.
Евгения, услышав, ахнула, прикрыв рот.
Иван Палыч и сам уже едва держался. Вот ведь подонок…
— Иди сюда, Олечка, обниму тебя, приласкаю…
Иван Павлович ударом ноги распахнул дверь и ворвался в мастерскую.
Мастерская была тесной: верстаки завалены инструментами, в углу тлела печка, керосиновая лампа бросала дрожащий свет на стены. Ольга, в рабочем фартуке, с молотком в руке, стояла у верстака, её лицо было бледным.
«И в самом деле симпатичная», — успел мельком отметить про себя Иван Павлович.
Завьялов, в расстёгнутой шинели, замер, увидев ворвавшихся. Увидеть здесь своего коллегу он явно не ожидал. Иван Палыч, с письмом в руке, шагнул вперёд, его глаза горели:
— Завьялов, паскуда, хватит лгать! — глаза доктора горели от ярости.
— Что ты тут… что вы тут…
— Почему правду не расскажешь? — прорычал доктор.
— Какую еще правду?
— Ольга, Фёдор не сбежал, — повернулся к девушке Иван Павлович. — Не слушайте этого… подонка! Парень ваш… Он умер. От кровопотери. На твоём столе, Степан Григорьич!
Ольга ахнула, её молоток звякнул о пол, глаза наполнились слезами. Евгения подскочила к девушке, принялась утешать.
Окончательно растерянный Завьялов отступил к верстаку, его лицо покраснело, усы дрогнули:
— Обвиняете меня в чём-то, Иван Палыч? — Его голос был резким, но в глазах мелькнула паника.
— Во лжи! — отрезал доктор, швырнув письмо на верстак. — Ольга, мы нашли это в третьем лазаретном вагоне, под обшивкой. Твоё письмо Фёдору. Он не сбежал, он умер, а Завьялов спрятал письмо, даже не отдав его получателю!
Ольга, дрожа, взяла конверт. Прочла первые строки — «Милый мой Фёдор» — и разрыдалась, осев на пол.
Завьялов, стиснув зубы, шагнул к Ивану Палычу, его кулаки сжались:
— Ты на что намекаешь? Я обвинять себя не позволю! Фёдор… да, умер, но я сделал всё, что мог! Ниток не хватало, война, чёрт возьми! А ты мне тут морали читаешь?
— Морали? — рявкнул Иван Палыч, не отступая. — Ты Ольге голову морочишь, врёшь, что Фёдор сбежал, да ещё намёки строишь, чтоб она тебя ждала! Подло это, Степан Григорьич!
Ольга, всхлипывая, подняла голову, её голос дрожал:
— Зачем?
Завьялов, багровея, рявкнул:
— Да пожалел я тебя, дура! К чему тебе знать, что он сгинул? Лучше бы меня слушала, я б не бросил!
Сверчок, не выдержав, кинулся к нему, но Иван Палыч перехватил его:
— Стой! Не лезь! — и сам сжал кулаки, шагнул ближе к Завьялову.
Завьялов, оскалившись, толкнул Ивана Палыча в грудь:
— Ну, давай, Петров, раз такой праведник! Ударишь?
Евгения крикнула:
— Прекратите, оба! Вы чего тут удумали?
Но напряжение росло.
Завьялов толкнул Ивана Палыча в грудь, рыча:
— Ну, давай, раз такой смелый! Давай!
И первым же и атаковал. Прямой удар, крепкий, но не умелый.
Иван Павлович оказался ловчее — перехватил запястье противника. Завьялов рванулся, но не смог высвободиться из захвата.
— Дай ему, Иван Палыч! — в азарте воскликнул Сверчок.
Второй удар — и вновь мимо.
А вот третьего раза уже не случилось. Иван Павлович оттолкнул противника и сам тому вмазал, прямо в скулу. Завьялов взвыл.
— Вот ведь гад! — выдохнул он, явно не ожидая такого поворота.
И рванул к двери.
Останавливать его Иван Павлович не стал — пусть трусливо бежит.
Мастерская затихла, только треск печки и всхлипы Ольги нарушали тишину. Иван Палыч, тяжело дыша, вытер кулак о шинель, повернулся к Ольге. Она сидела на полу, сжимая письмо, её чёрные косы растрепались, глаза краснели от слёз. Евгения, гладя её по плечу, шептала:
— Оля, милая, не плачь.
Иван Палыч присел рядом.
— Ольга, простите нас пожалуйста, что вот так вот… Но по другому мы не могли. Правда порой горькая бывает, но…
— Спасибо, вам… — подняв взгляд, ответила Ольга. — За правду. Я его ждала, письма писала, а ответа все нет. А когда этот пришел, — она кивнула на распахнутые двери, — и начал говорить, что он другую нашел… я думала тут же и умру от горя и предательства. Спасибо, что сказали.
Они распрощались — больше говорить было не о чем. Да и не хотелось. Вышли из мастерской. Нужно было возвращаться в санитарный поезд, в чьих недрах открылась такая тайна. Сколько их еще было?
Завьялов стоял на улице. Темная морозная ночь окутала округу, но хирургу холодно не было. Напротив, всего распирала огненная ярость и злость. Еще и ушибленная скула саднила.
— Вот ведь гад… вот ведь… — шептал он, всматриваясь куда-то во мрак. — Гаденыш! Я тебе за свой позор… я тебе…
В руке что-то блеснуло.
— Кулаками махать вздумал! Вот ведь гад… вот ведь… ну ничего… еще не конец…
С этими словами он глянул на скальпель, покоящийся в руке. Ухмыльнулся. И спрятал руку за спину, продолжая вглядываться во мрак.
Глава 16
Нанесенная обида душила Завьялова, отшибала мозги, звала к безумству! Не так ныла скула, как униженное самолюбие, опущенное ниже плинтусов. Негодяй! Мальчишка! Да как он посмел! Вот так вот, при всех… Не-ет! Просто так это оставить нельзя… да и вообще, давно пора избавиться от этого молодого хлюста.
Да, да, избавиться! Только не самому, нет…
При всех своих недостатках, Степан Григорьевич все же дураком не был, и вот сейчас, немного остыв, тут же убрал скальпель. Ну, пырнёт он коллегу, словно какая-нибудь дешевая шпана из подворотни. И что дальше? На кого подумают? А на него же, на полевого хирурга Завьялова! На кого ж еще? Эти, Женя и Сверчок, видели весь ход ссоры, они и дадут показания. Тем более, Арбатов, тот, сыскной, с жандармами до сих пор в поезде, в штабном вагоне — сопровождают ценный груз до Великих Лук. Ещё двоих жандармов Арбатов запросил уже здесь, в Ржеве-Балтийском.
Так что, если что не так — тут же под белы рученьки и возьмут! Нет, тут по-другому надо, хитрее.
Есть люди… Ничего… Поквитаемся…
Перепрыгивая через рельсы, словно молодой застоявшийся конь, Степан Григорьевич подлез под вагонами стоявшего на путях состава и оказался, наконец, на перроне. Длинное вычурно-красивое здание вокзала, не так давно подновленное и выкрашенное в фирменный зеленовато-серый цвет с темно-оливковыми фесками. Слева от вокзала возвышалась громада водонапорной башни, за которой виднелся потный круг.
Смеркалось. На платформе зажглись фонари, появились люди — видать, ждали поезда. Тут и там прохаживались офицеры и солдатики с воинского эшелона. Курили, забегали в буфет, флиртовали с размалеванными женщинами, в принадлежности коих к определенному кругу у Завьялова не было никаких сомнений. Давно был при поезде. Много чего и кого знал.
— Здравствуй, Фелисия! — оглянувшись по сторонам, хирург подошел к долговязой девице, курившей у самых дверей вокзала. Усмехнулся:
— Вижу, клиент не идет!
— О, Степан Григореьвич! — Фелисия томно потянулась. Худущая, рыжая, с бледным, почти детским лицом, щедро усыпанным веснушками, она чем-то напоминала облезлого после долгой зимы лисенка. Но, держала себя, да… Шляпка, синее модное пальто из дешевой лодзинской ткани, горжетка… кошачий мех… явно выдаваемый за какую-нибудь шиншиллу. Как папироска… явно дешевая, но с шиком вытащенная из дорогой цветной пачки… Типа «Герольд» или «Фамоз» или что-нибудь еще из престижных марок фабрики «Лаферм» или «Саатчи и Мангуби»…
А как он курила! Ах… Чуть отставив левую ножку назад, с придыханием и загадочно томным взглядом «фамм рафинирЭ».
Но, дым, дым! Кисловато горький, от которого, говорят, даже дохли комары! Да уж, папироски… Какие-нибудь «Тары-Бары» или «Тройка» три копейки за десять штук.
Подойдя, Завьялов даже поморщился… Что вовсе не ускользнуло от хищного взора потасканной охотницы на мужчин.
— Что, Степан Григорьевич, нос воротишь? — выпустив дым, прищурилась девчонка. — Или разонравилась?
— Ну, что ты, что ты, — Завьялов шутливо замахал руками. — Ты ж у нас всегда — королевна! Цветешь и пахнешь… Кстати, пахнешь как-то… Папироска твоя явно прелая!
— Да что ты говоришь⁈ Тогда непрелыми угости.
— Да пожалуйста! — усмехнувшись, хирург вытащил пачку «Рекорда». Тоже, конечно, не фонтан, но… второй сорт не брак.
— О! — явно обрадовалась Фелисия. — Я две возьму, можно?
— Да бери хоть пять! Угощайся.
Взяв папироски, гулящая сунул их в портсигар и прищурилась:
— Что это ты такой щедрый нынче, Степан Григорьевич? Верно, соскучился? Ну так пойдём. Тут у нас вагончик невдалеке… таксу ты знаешь.
— Фелисия, — еще раз оглядевшись, Завьялов понизил голос. — Ты меня с Сычом сведи…