— И куда же он едет? — чуть тише спросила Женя, явно заинтересованная такой завязкой.
— Неизвестно куда. В основном, туда, где фронт. В самую гущу. Как будто за теми, кого мы не успели вывезти. Говорят, если кто попадёт к нему — назад уже не вернётся. Ни в госпиталь, ни на фронт, ни домой. Никуда.
— Глупости. Просто люди путают. В такую метель всё привидится…
— Не глупости. Я его видел. Осенью. Под Лугами. Стоял на запасном пути. Все вагоны — как новые, только окна забиты изнутри. Тишина такая, что уши звенят… А рядом кровь на шпалах. Свежая.
— Ты, наверное, бредил…
— Не бредил. У нас тогда трое пропали. Ушли за хворостом. А поезд потом исчез. И снег пошёл, как сегодня. Так что ты если ночью услышишь свист не по расписанию — не выходи. Даже если позовут. Особенно если голос знакомый будет… ко мне прямиком иди! Я в обиду тебя не дам. Да у меня и под шинелью тепло!
— Опять ты своим глупостями, Воробьев! Ей-богу тебе клизму сейчас поставлю! Будет тебе тепло, и под шинелью, и под штанами!
Увидев вошедшего доктора, Женя смутилась.
— Иван Павлович…
— Я проверить Гладилина.
— Он нормально себя чувствует…
Но доктор все равно подошел к нему. Присмотрелся, словно ожидал увидеть кого-то другого.
Гладилин лежал на койке, его лицо, бледное после операции, блестело от пота. Глаза были прикрыты, но веки чуть дрожали — не спал? На преступника он конечно же не походил. Вполне интеллигентный человек.
Иван Павлович взял бинт, лежащий на столе, йод. Присел рядом. И воровато оглянулся.
— Сменю повязку, — тихо сказал он, словно оправдываясь перед Евгенией.
Но та его не слышала — глядела в окно, на проплывающий пейзаж. Медсестра тоже устала и хотела спать, ей не было дела ни до кого.
Доктор оголил левое плечо. Ну да, татуировка. Не показалось. Вон, вполне различимый силуэт русалки. Нужно было марганцовкой выводить, а не набивать что-то поверх.
Иван Павлович вновь глянул на Евгению, убедился, что она не смотрит. Потом щедро макнул ваты в йод и смазал татуировку, закрашивая ее. Обмотал плечо бинтом, пряча. Уже делая завязку, Иван Палыч взглянул на Гладилина. И пересёкся с ним взглядами. Гладилин не спал. Он все понял без слов, что делал доктор и лишь едва заметно кивнул тому. А потом закрыл глаза, притворяясь спящим.
Иван Павлович укрыл больного и быстро ушел прочь, даже не попрощавшись с Женей. Всю оставшуюся ночь он тревожно вошкался во сне.
Поезд медленно полз по заснеженным просторам России, скрипя колёсами. За окнами — белая, безмолвная пустота, и лишь изредка проскальзывали редкие чёрные силуэты деревьев, в снежной пурге похожие на тени людей. Иван Палыч смотрел в окно, думая о том, что поезд словно корабль, дрейфующий в ледяной тишине конца империи.
Наступило утро. Но доктор долго не решался проведать Гладилина и сам не зная почему. Ничего же плохо не сделал. Или сделал? Перевязал рану? Или помог преступнику? А преступнику ли? Словно не рану перевязал, а тайну спрятал! И только когда подошла медсестра и сказала, что больных нужно осмотреть, Иван Палыч насмелился и понуро пошел в вагон.
Перевязками полагалось заниматься медсестрам, но доктор еще вчера сказал, чтобы к этому пациенту никто, кроме него не подходил — мол, чтобы не занести заразу и не побеспокоить сложную рану. Иван Палыч сыпал сложными страшными терминам и запугал сестричек так, что те обходили Гладилина стороной. Тем и лучше.
Увидев вошедшего доктора, Гладилин приподнялся, покосился в сторону двери. Потом — на занавеску, за которой дремали другие.
— Доброе утро, Иван Павлович… — прошептал он, голос его был хриплый. — Вы…
— Перевязка, — перебил его доктор, может излишне холодным тоном.
Гладилин кивнул.
Иван Павлович принялся осматривать рану. В неловком молчании прошло минут десять.
— Все нормально. Заживает хорошо.
— А эту руку не глянете? — улыбнулся Гладилин, показывая на левое плечо, где была татуировка.
— Главное, другим так не скажите, — проворчал доктор.
— Вы ведь видели, — прошептал Гладилин. — Вы знали. Про меня. Формуляр пришел на меня?
— Вам то какая разница?
— Почему? Почему не выдали?
Иван, но отложил ампулу. Ответил спокойно:
— Я врач. Остальное — не моё дело.
— Э-э, нет, — Гладилин приподнялся на локтях. Лицо побелело от боли, но в глазах горел огонь. — Сейчас не время быть ни при чём. Вы и сами это понимаете, только боитесь признаться. Всё рушится, доктор. Всё! Государство гниёт, царь обезумел или спит, генералы торгуют нами, как мясом. Народ голодает, солдаты мёрзнут под ружьями за чужие интересы… А вы говорите — «не моё дело»?
Он снова покосился на занавеску, наклонился ближе:
— Нас предают, понимаете? В госпиталях умирают тысячами, в тылу воруют, а в ставке пиры устраивают. А в окопах мальчишки мрут ни за что. Я это не выдумываю, я это собственными глазами видел. Думаете это правильно?
— Где-то я это уже слышал! — ухмыльнулся доктор, вспоминая вечера у Анны Львовны. — Помнится один фанатик точно так же говорил. А потом сжечь меня вместе с больницей хотел!
— Большевики — не фанатики. Мы — единственные, кто говорит правду. Кто хочет мира, земли и хлеба. Мы не за анархию, мы за порядок — новый, честный. Без царей, без офицерских лосей, которые стреляют в спину, если не пойдёшь в атаку…
Иван слушал молча. Потом проговорил:
— Думаешь, я не видел, как убивают за «братство»? Думаешь, кровь на твоих руках будет чище, чем на их? Вы все — и те, и эти — раздираете страну на куски. А я здесь латаю тела. Поезда уходят полные, возвращаются пустыми. Мне не до знамён, Гладилин. У каждого своё поле боя.
Гладилин долго молчал. Глядел на Ивана, как будто пытался разглядеть сквозь него. Потом тихо сказал:
— Но ты не сдал меня. Значит, ты уже сделал выбор. Может, сам того не зная.
Иван пожал плечами.
— Насчет выбора ты ошибаешься. Я лишь выбрал не доносить. Не спасать идеологию — спасать людей. Ты помог мне, я — тебе. Вот и весь разговор.
Гладилин снова оглянулся. Голос его стал совсем тихим:
— Хороший ты человек, Иван Павлович. Ты ещё передумаешь. Когда всё рухнет, когда у Зимнего снесут ворота — вспомни этот разговор. Нам такие, как ты, нужны будут. Не те, кто кричит, а те, кто умеет действовать. Хирурги — строители новой жизни. Помни это.
Поезд вздрогнул. Остановился.
— Что такое? — встревожился Гладилин.
— Станция, — ответил доктор. — Лежи, сейчас новых пациентов возьмём на борт — и дальше поедем.
Станция оказалась крохотной, затерянной среди сугробов, забытой богом. Вместо электричества — керосиновые фонари. Вместо станционного смотрителя — безногий немой дед. С помощью жестов он с трудом объяснил, что на есть раненные.
Санитарный поезд остановился на запасном пути для дозаправки углём и водой. Пока стоял грузили раненных. Их оказалось не много — трое. И все трое тяжелые.
— Иван Павлович, прими! — крикнул Глушаков, пытаясь что-то втолковать смотрителю по поводу угля. — Я пока тут… разберусь.
Первый раненный оказался судя по погонам рядовым. Высокий, худощавый, с короткой бородкой и впалыми щеками. Шинель порвана, глаза лихорадочно блестят. Огнестрельное ранение в грудь, кровь пропитала повязку. Второй — ефрейтор. Молодой еще совсем, лет двадцать. Но повидавший многое. Коренастый, с широким лицом и сбитыми костяшками. Гимнастёрка в грязи, левая рука висит, прострелена навылет в плечо. В груди еще два ранения. Молчит, стиснув зубы, но взгляд полон страха. Кашляет, сплёвывая кровь.
С третьим повезло. Поручик. Невысокий, жилистый, с рыжими усами и шрамом на щеке. Ранение в бедро, повязка наспех наложена, кровь сочится. Пуля прошла по касательной, только кожу содрала.
— Где их так? — спросил Иван Павлович.
— Да черт его знает! — не скрывая раздражения ответил Глушаков. — Тут ничего понять невозможно!
Он кивнул на немого старика. Тот с тем же раздражением замычал, показывая руками на Глушакова — мол, вот какой непонятливый нашелся!
— Из-под обстрела мы, — простонал поручик. — Германцы прорвались. И прямо в лобовую. Вон, моих ребят скосило. И меня.
Он сморщился.
«Не такая уж и страшная рана, чтобы так морщиться», — устало подумал Иван Павлович, кивнув санитарам:
— Первых двоих — в операционную. Срочно!
Ассистировала Евгения — сама вызвалась. Кажется, все теплилась в ней надежда, что получится доктора очаровать. Иван Павлович даже не стал ничего говорить — бесполезно. Главное уже давно сказал. Все остальное — выдумки самой медсестры.
Двоих тяжелораненых Иван Павлович решил взять себе, поручика отдал Завьялову. Выбор был логичным и отработанным множеством лет опыта — тем, кто отстоял ночную смену, следовало отдавать легких, если была такая возможность. У доктора, который не спал ночь и реакция не та, и мысли могут путаться. Вероятность ошибки большая. Тем более у Завьялова. Так что лучше пусть возьмет поручика. А с этими двумя…
— Женя, режь одежду! И коли наркоз.
Грудь раненного едва вздымалась. Рана от пули, вошедшей под рёбра, была чёрной от запёкшейся крови. Иван Палыч ощупал, нахмурился:
— Лёгкое задето, кровотечение внутреннее. Неудачно вошло.
Аккуратное рассечение скальпелем. Ввести зонд, чтобы обнаружить пулю. А вот и она.
Хлынула кровь. Евгения быстро подала тампоны.
— Держи, Женя, зажим!
Пуля, застрявшая у лёгкого, разорвала сосуд. Вот ведь черт! Много крови потерял. Слишком много. Очень хреновые дела.
Иван Палыч стиснул зубы, попытался зашить, но солдат захрипел, начал задыхаться.
— Пульс?
— Слабый, Иван Павлович.
— Адреналин подкожно, полкубика.
Евгения принялась набирать с ампулы лекарства.
Но было поздно. Солдат затих.
— Не успели, — тихо прошептал Иван Палыч, вытирая пот. — Крови слишком много потерял.
Евгения побледнела, но лишь кивнула.
— Пошли к следующему, — собравшись, произнес доктор.