И подошел ко второму столу.
Рядового уже подготовили — дали наркоз, убрали одежду. Короткий осмотр показал — здесь дела не лучше. Плечо разворочено пулей, кость раздроблена. И такая же рана в груди. Словно стрелял один человек.
Иван Палыч ощупал грудь Ковалёва, нахмурился: входное отверстие пули, чуть левее грудины, сочилась тёмной кровью. Пульс был слабым, дыхание прерывистым, кожа холодной и влажной.
«Пуля в районе сердца, — понял доктор, стиснув зубы. — Вряд ли задело, потому что был бы уже не жилец. Но все равно… шансов почти нет».
— Начинаем, — тихо произнес доктор.
Женя подала флакон с раствором йода. Иван Палыч обильно полил кожу вокруг раны, затем промыл края раствором карболовой кислоты с помощью шприца Жане.
— Делаем разрез, — привычно вслух прокомментировал Иван Павлович.
И взяв скальпель, сделал разрез вдоль грудины. Кровь хлынула, Евгения быстро подала марлевые тампоны.
— Зажим! — рявкнул доктор, фиксируя сосуды. Пуля, вошедшая под углом, пробила грудную клетку и, судя по пульсации, застряла в сердце или перикарде. Доктор ввёл зонд, пытаясь нащупать металл, но кровь заливала рану.
«Перикард разорван, — понял он. — Пуля прямо в сердце. Чёрт, слишком глубоко».
— Адреналин!
Готовить его не пришлось — Евгения сделала инъекцию сразу же.
— Пульс?
— Пока не выровнялся.
— Следи.
Иван Палыч попытался зашить разорванный перикард, но кровь текла быстрее, чем он мог остановить.
— Физиологический раствор, быстро! — крикнул он.
Евгения подала кипячёный раствор хлорида натрия, которым промыли полость.
— Давление падает, Иван Павлович.
— Вижу!
Захрипел пациент. Начал дергаться.
— Твою мать! Морфия ему, — произнес доктор.
Евгения вопросительно посмотрела на хирурга.
— Делайте, — совсем тихо выдохнул доктор, отходя от больного.
Евгения все поняла. Облегчить последние секунды жизни — вот для чего нужен был морфий. И едва игла шприца вошла под кожу, как рядовой расслабился, обмяк. И затих.
Час спустя после операций собрались в тамбуре операционного вагона — кто покурить, что просто проветриться. Среди собравшихся были двое санитаров, Завьялов, Иван Павлович и Глушаков, зашедший выяснить как дела. Узнав про результаты операции начмед долго хмурился.
— Иван Палыч, — начал он, потирая висок, — ты не переживай, твои раненые были слишком тяжёлыми. Пуля в сердце у одного, да и второй… лёгкое разворочено. Без клиники — сам бог не спас бы. Ты сделал, что мог, голубчик. Не казни себя.
Иван Палыч, не отрывая взгляда от окна, кивнул, но губы его сжались.
— Крепко их, — шепнул один санитар. — Обоих одинаково скосило. Небось вместе шли под пули.
— А вот поручик, словно бы за ними прятался, — шепнул второй.
— Отставить разговорчики! — прикачал Глушаков. — Не нам разбираться кто как шел и кто под какие пули попал. Да, обоих ранило одинаково, такое бывает. Поручику повезло, вот и все. Не нужно его ни в чем обвинять.
Санитары стихли.
Завьялов, затянувшись папиросой, выпустил дым и хмыкнул, глядя на доктора:
— А вот я, Иван Палыч, своего пациента все же вытащил. Живёхонек, шутит уже. Не то что твои… — он сделал паузу, ухмыляясь, — ну, не всем же быть героями, правда? По разному бывает.
Иван Палыч промолчал, лишь бросил взгляд на второго хирурга, полный сдержанной злости.
Глушаков, нахмурившись, холодно посмотрел на Завьялова, его усы дрогнули.
— Степан Григорьич, — голос начмеда был ледяным, — твой поручик с пустяковой раной пришёл. Пуля навылет, кость не задета. Кожу поцарапало. Тут и фельдшер бы справился. Не трынди, не на базаре.
Завьялов поперхнулся дымом, его лицо покраснело, но он лишь пожал плечами, пробормотав:
— Ну, всё ж жив, не то что…
Он замолчал под тяжёлым взглядом Глушакова.
— Работай, Степан, а не языком мели, — буркнул начмед. — А ты, Иван Палыч, отдыхай. День тяжёлый будет.
Иван Павлович вернулся в перевязочный — и сам не знал зачем. Наверное, просто чтобы не находится рядом с Завьяловым. Но едва вошел, как тут же замер.
Койка Гладилина пуста.
— А где Гладилин? — спросил он у санитарки.
— Да он… покурить, наверное, вышел, Иван Палыч, — пробормотала та, пожав плечами. — В тамбур пошёл, сказал, душно ему.
Иван Палыч, не теряя ни секунды, бросился к выходу. Холодный воздух ударил в лицо, когда он выскочил в тамбур вагона. Там, в полумраке, стоял Гладилин, уже в шинели, сжимая узелок с пожитками. Его лицо, бледное, с мокрым от пота лбом, было напряжённым, глаза метались к двери, ведущей на платформу. Он явно собирался бежать.
Услышав шаги, Гладилин обернулся, рука дёрнулась к карману, но, узнав доктора, он замер, как загнанный зверь.
— Вы что, с ума сошли⁈ — рявкнул Иван Палыч, шагнув ближе, — куда собрались?
Гладилин, сглотнув, отступил к двери, его забинтованная рука дрожала.
— Нельзя мне тут, доктор, — хрипло ответил он. — Вы сами знаете почему. Опасно.
— С такими ранами вы не дойдете. Следующая станция — глушь, деревня на три дома. Замёрзнете в сугробах, кровью истечете. Пропадете.
Гладилин, стиснув зубы, посмотрел на доктора, в его серых глазах мелькнула смесь отчаяния и недоверия.
— А здесь остаться — верная смерть, — буркнул он. — Жандармы Арбатова меня вмиг скрутят. Вы же видели… татуировку. Другие тоже могут увидеть.
Иван Палыч, выдержав паузу, шагнул ближе, его голос стал тише, почти шёпот:
— В таком случае… Сойдите через одну станцию. Там узел крупный, толпа, базар. Затеряться проще простого.
Гладилин замер, его взгляд впился в доктора, ища подвох.
— Ловушка это, доктор, — процедил Гладилин, сжимая узелок. — Вы меня жандармам сдадите, как только нога моя на платформе будет. Сами время только хотите таким способом выиграть.
Иван Палыч покачал головой:
— Вот поэтому я и не хочу занимать ничью сторону. Если у тебя нет доверия к тому, кто спас твою жизнь, то о чем еще можно вообще говорить?
Тишина повисла в тамбуре, прерываемая лишь скрипом рельс и далёкими голосами санитарок. Гладилин, тяжело дыша, смотрел на доктора, его рука с узелком дрожала, а глаза метались между дверью и Иваном Палычем. И он все никак не мог сделать правильный выбор.
Глава 18
В Великих Луках, наконец, сошли Арбатов с жандармами, передав надоевшие «харьковские сокровища» представителям власти. На этот раз — настоящим. Глушаков откровенно этому радовался, да и осунувшееся за последнее время лицо коменданта озарилось улыбкой. Как заметил Трофим Васильевич — «баба с возу — кобыле легче». У руководства санитарного поезда хватало и своих обычных забот.
Радовался, откровенно говоря, и доктор Петров. Сгинул, растворился в ночи большевик Сергей Сергеич Гладилин — товарищ Артем, тайну которого знал лишь один доктор. Не выдал, и не подался на уговоры… Иван Палыч давно уже для себя решил — чтобы жить, не считая себя поддонком, нужно лишь честно делать свое дело, столь необходимое для многих обездоленных людей.
Раньше была больница, нынче — санитарный поезд… Призвание? Несмотря на высокое слово… может быть, и так.
В Резекне приняли последних раненых, сборных изо всех военно-полевых госпиталей фронта. В этот раз поезд из-за известных событий припозднился — не все дожили, дождались. Так что «тяжелых» нынче было мало — что вовсе не означало меньше забот. Разве что операционный вагон был по большей части пуст, что же касается всего остального…
Перевязочный вагон набили под завязку (нынче именно эти раненые считались «тяжелыми»), не пустовал и изолятор — тиф и даже подозрение на холеру, слава Богу, оказавшиеся беспочвенными.
Один из лазаретных вагонов почти целиком отдали раненым господам офицерам, два других оставались чисто солдатскими, в большинстве своем легкоранеными, взятыми на эвакуацию в Москву.
Молодые и относительно здоровые мужики, привыкнув к условиям эшелона, конечно же, в тишине не сидели. Вспоминали родных, травили фронтовые байки, смеялись, да зубоскалили с санитарами и сестричками. Кто-то даже гармошку раздобыл, вот и наяривали «комаринскую».
В «офицерском» вагоне все было куда более чинно — правда, ненамного. Играли в шахматы, в фанты, в домино и лото. Даже в карты — Трофим Васильевич под честное благородное слово разрешил — но, только в игры, испокон веков считавшиеся неазартными — в мушку, в тамбовский бостон, в винт… Втихаря, правда, шел и преферанс, но, так, немного — освещение в поезде экономили, и засиживаться допоздна не позволял режим.
Погруженный в новые заботы, Иван Палыч оправился от чувства вины за смерть тех двоих, что не выжили. Да они и не могли выжить с таким-то ранами! Похоже, что в обоих стреляли почти в упор, девятимиллиметровой пулей. Входное отверст уж явно не от наган — не семь шестьдесят два. Девять миллиметров. Из распространенных пистолетов, это немецкий Люгер (он же Парабеллум), браунинг… что-то еще… Да, те же трофейные Люгеры разрешалось носить в строю. И не только офицерам. У любого мог быть, не такая уж и редкость.
Эх, парни, парни… жаль, что так… что не удалось вытащить вас с того света. Что ж, у любого хирурга есть свое «персональное кладбище», как говорят французы — се ля ви…
Поручик — звали его Леонид Андреевич Кобрин — оказался человеком компанейским и очень скоро накоротке сошелся со многими, а особенно — с Завьяловым, коего откровенно называл своим спасителем. Степану Григорьевичу такое внимание льстило, и когда Кобрин заходил в жилой вагон, скажем, пожелать доброго утра, Завьялов откровенно ухмыляясь, победно посматривал на своего молодого коллегу. Мол, вот ведь, как сказал кто-то из знаменитых, имея в виду Наполеона — у каждого есть свой Аустерлиц и свой Тулон! Своя большая победа и свое поражение. Кобрина Степан Григорьевич считал победой… Хотя, что там было и лечить-то? При всем уважении к фронтовику — всего лишь легкое ранение. Но, положено было эвакуировать…