Завьялов, затянувшись, выпустил дым в лицо доктору и хмыкнул:
— Песню, значит, спеть? Ну-ну, Сверчок, ты прям запевала. А ты, Иван Павлович, за своими санитарами следи лучше, а то они у Кобрина и «Парабеллум» починить решат. — Его взгляд скользнул по гармошке, затем по лицу Ивана Палыча. — Мой пациент, мой друг. Не лезьте к нему, ясно? Ишь, гармонисты нашлись.
«Друг, — подумал доктор. — Знал бы ты, кто твой друг — первым от него открестишься».
— Сверчок, верни инструмент на место.
Санитар поспешно утащил гармонь. Завьялов проследил за ним, удовлетворенно кивнул, пошел вперевалочку прочь.
Как только он скрылся в проходе, Сверчок облегченно выдохнул.
— Чёрт, Иван Палыч, чуть не попались! Хорошо я выкрутился, а? — Он ухмыльнулся, но голос дрожал.
— Выше всяких похвал, — кивнул доктор. И достал из-за спины фотоаппарат. — Теперь только нужно обратно это спрятать. Впрочем, не сейчас. Пойду к Глушакову, так сказать с имеющимися уликами. А ты тут пока поблизости будь. Штуку эту нужно будет еще обратно положить.
В последнее время штабс-капитан Глушаков ночевал в штабном вагоне — дел было невпроворот и он часто засиживался за бумагами допоздна. Вот и сейчас он был там. Растянувшись на раскладушке, спал. Под рукой на шкафчике — какие-то акты и карточки. Даже во сне Трофим Васильевич бубнил про какие-то сверки и незаполненные бланки.
Иван Палыч, прикрыв за собой дверь, шагнул к раскладушке. Будить начмеда не хотелось, — устал человек, на износ работает — но выбора иного не было.
— Трофим Васильевич!
Сон Глушакова был чуток и начмед тут же открыл глаза.
— Иван Павлович? Что-то случилось? Вид у тебя, будто покойника увидел.
Доктор присел на скрипнувший стул.
— Трофим Васильич, беда. Выслушайте. Кобрин, поручик из лазарета, помните его? Так вот, есть подозрения, и не без основательные, что он — шпион. Немецкий. Мы со Сверчком в его гармошке фотоаппарат нашли. «Leica», компактный, с киноплёнкой. Для съёмок тайных — станции, мосты, эшелоны. Вот, смотрите.
Он протянул устройство. Глушаков внимательно его оглядел.
— Фотоаппарат? Шпионский? Вот это вот маленькая штука? Ты серьёзно, Петров? — Он кашлянул, потирая висок. — Это ж… как такое возможно?
Иван Палыч рассказал все — и про шрам, и про одинаковые ранения у солдат, с которыми поступил Кобрин, и про вещмешок, и про гармонь. Глушаков слушал внимательно и молча, только хмурился с каждым мгновением все сильней и сильней.
— Чёрт… — выдохнул он, когда рассказ был окончен. — Это ж… прямо под носом у нас.
— Может, Трофим Васильич, сдать его на ближайшей станции жандармам?
Глушаков, покачав головой, встал и подошёл к окну, где сугробы мелькали в темноте. Его голос стал тяжёлым:
— Не выйдет, Иван Палыч. Пока не выйдет. Следующая остановка — только через два дня. Приказ пришёл: пропустить крупные военные составы и бронепоезда по основной линии. Все санитарные поезда идут с задержкой, еле ползём. Кобрин за это время все улики уничтожит — плёнку спалит, гармошку выкинет. А то и нас с тобой… — Он замолчал, глядя на доктора. — Сам понимаешь, с «Парабеллумом» он опасен. Да и спрыгнуть в любой момент может с поезда.
— Что тогда делать, Трофим Васильич? Смотреть, как он по вагонам шарит?
— Не смотреть, Иван Палыч, а следить. Каждое движение его. Но без шума. Конечно, охота ему прямо сейчас руки скрутить да как следует намять бока. Но он военный, поручик. Еще и на язык подкованный. Он тут такую песню споет военной прокуратуре, что мы сами под суд вместо него пойдем. За самоуправство. Видал сколько у него друзей по поезду? И ведь многие даже с санитарного поезда не в нашу правду поверят, а в его. К каждому подход нашел. Признаться, я и сам поддался его влиянию. Любезный такой, учтивый. Зараза! Так что — следим. Выждать два дня нужно, а уж там…
Он сжал кулаки, демонстрируя что сделает со шпионом. Иван Павлович на это лишь пожал плечами — имелись сильные сомнения, что Кобрина получится просто так словить.
Утро началось неспокойно.
— Книга пропала!
У своей кровати стоял фельдшер Никешин и растеряно разводил руками.
— Была, а теперь нет, — произнес он, кивая на тумбочку.
— Антон, какая книга? — спросила Евгения.
— «Бесы» мои, Достоевского! Я точно на тумбочку клал, перед сном читал! А теперь ее тут нет. Кто-то украл, господа, украл!
Нехорошие слова привлекли зевак, на шум начали стягиваться люди. Разбуженные криком, зашевелились на койках раненные.
— Антон, может, завалялась где? Под койку загляни, — попыталась успокоить фельдшера Женя. — Трясло ночью, вот и упала. Я сама сегодня заколку искала, а она укатилась под кровать.
Никешин фыркнул, но заглянул.
— Нет там ничего! Украли!
В вагон вошёл комендант Сидоренко. За ним — Глушаков. Заглянул и Иван Павлович, привлеченный столпотворением.
— Что за шум, Антон? — спросил Сидоренко, оглядывая собравшихся.
Никешин, покраснев, повернулся к нему.
— Трофим Васильич! Книгу украли, «Бесы»! Я за неё в Резекне три рубля отдал!
Глушаков, потирая усы, бросил взгляд на Ивана Палыча, стоявшего в стороне. Доктор молчал, но его глаза метались к койке Кобрина, где поручик, уже проснувшись, сидел с привычной улыбкой, поправляя рыжие усы.
— Уверен, что украли? — спросил Сидоренко.
— Уверен, — выдохнул Никешин.
— Ну дела… — тяжело вздохнул комендант. — Еще этого нам не хватало. Кто-нибудь что-нибудь видел? Слышал?
Все молчали. Опираясь на трость, подошел Кобрин, громко сказал:
— Господа, воровство — это конечно же не хорошо, серьёзное обвинение, тем более в такое время. Раз такое дело, надо у всех проверить. Может, кто нечаянно взял, а? — Его взгляд скользнул по вагону, задержавшись на Сверчке, который возился с бинтами в углу.
Завьялов, стоявший у входа с папиросой, встрепенулся:
— Ага, проверить. Александр Иванович, начните со Сверчка. Он вчера по чужим вещам шарил, вон гармошку Кобрина таскал. Поди, и книжку прихватил, запевала наш.
Все невольно обернулись на Сверчка. Память о воровстве тушенки была еще свежа.
Санитар, услышав своё имя, выпрямился, его веснушки вспыхнули, глаза округлились:
— Я? Книгу? Да не брал я ничего, Степан Григорьич! Чтоб мне провалиться! Гармошку брал, каюсь, починить хотел, но даже только взять не успел, мне Иван Павлович велел вернуть, я так и сделал. А «Бесов» этих ваших сроду не трогал! Нет любви у меня к чтению.
— А и не надо любить читать, чтобы книгу стащить. Антон говорит, что за три рубля книжицу купил? Ну вот, на базара можно легко полцены взять, полтора рубля — тоже деньги.
Вот ведь… Иван Палыч стиснул кулаки. Какие тут «Бесы» Достоевского? Тут вот настоящие собрались! Понятно было, что Сверчок ничего не брал, а воровство с книжкой — уловка, чтобы внести смуту. Это понял и Глушаков, поглядывающий то на Ивана Павловича, то на Кобрина.
— Иван Павлович, — обратился Сидоренко. — Так было? Сверчок гармонь брал поручика?
— Он не брал… то есть брал, но не воровал… — попытался объяснить доктор. Но как объяснить так, чтобы и сам Кобрин не догадался? Вот ведь задачка!
— Александр Иванович, — вступил в разговор Глушаков. — Тут такое дело…
— Трофим Васильевич, подожди, сам же видишь что твориться! — распалялся Сидоренко.
Глушаков попытался ущипнуть его за локоть, чтобы отвести в сторону на приватный разговор, да не успел. Комендант подошел к койке Сверчка, перевернул подушку. И обнаружил там пухлый томик «Бесов».
— Твоя книжка? — обратился он к Никешину.
— Моя! — обрадовался тот. — Вот, тут на первой странице моя подпись имеется!
Он раскрыл книгу, показывая закорючку.
— И еще уголок был загнут на сто пятой странице!
Показал и уголок.
Отвертеться было невозможно. Все обратили вопросительные взоры на Сверчка. Тот едва не плакал.
— Да что же это… не брал я… Да как… не брал я! Клянусь, не я это! Подкинули!
— Подкинули! — хмыкнул Некшин. — Как же! Фёдор Прокофьич, не нужно тут при всех врать! Смотреть противно. Что, не могли просто попросить? Я бы дал, мне не жалко. Воровать то зачем? Или интернатовское детство решили вспомнить?
Обычно тихий Никешин сейчас был зол и даже раскраснелся — было видно, что ситуация задела самые глубокие его чувства.
— Я не брал!
— Фёдор Прокофьич, как это у тебя оказалось? — холодно спросил Сидоренко.
— Не знаю, Александр Иванович! Вчера не было, клянусь! Я только гармошку… — Он осёкся, взглянув на Ивана Палыча, боясь проговориться.
Кобрин, опираясь на трость, мягко сказал:
— Бывает, Фёдор Прокофьич, рука дрогнет, возьмёшь чужое. Но признайся, легче будет.
Завьялов, хохотнув, ткнул папиросой в сторону Сверчка:
— Ну, запевала, спел свою «Комаринскую»?
Иван Палыч сжал кулаки и даже шагнул в сторону Завьялова, чтобы вмазать тому как следует, но незаметным движением его остановил Глушаков. Шепнул:
— Не сейчас.
Сидоренко, хмурясь, повернулся к Глушакову:
— Трофим Васильич, что с ним делать? То он тушенку ворует, то теперь вот книги. Опять суд коллективный устраивать? Не помогает он, как мы видим. Настоящему суду предать придется.
— Александр Иванович, не горячись, — шепнул ему Глушаков. — С судом повремени. Сверчка давай… за провинность посадим на вахту в кухонный вагон, пусть картошку чистит и кастрюли моет. Все-таки книга не такая дорогая вещь, чтобы за нее по всей строгости закона спрашивать. Да и не нужно откидывать версию, что ему книгу и в самом деле подкинули.
Сидоренко удивленно глянул на Глушакова.
— Поверь, знаю что говорю, — с нажимом ответил тот.
— Ну хорошо, — нехотя согласился Сидоренко. — Сверчка — на вахту. А вы, — он окинул людей, — расходимся. Не на что тут больше смотреть. И личные вещи прошу тщательней охранять, чтобы подобного не повторилось.
Все стали нехотя расходиться. Лишь Кобрин подошел к Завьялову и начал с ним о чем-то вполголоса беседовать. Хирург при этом довольно заулыбался.