— Спелись, — шепнул Иван Павлович Глушакову.
Тот ничего не ответил.
Часа через три, когда все уже успели вдоволь обсосать последнее событие, перемыть косточки и отвлеклись на повседневные дела, Иван Павлович решил проведать Сверчка. На удивление санитар вовсе не горевал.
Он сидел на табурете, ловко скобля картошку, насвистывая незатейливую мелодию. Глаза блестели, а дело спорилось — кухня, с её теплом и запахом еды, ему явно была по душе больше, чем лазарет. Нож мелькал в руках, гора очистков росла.
Иван Палыч вошел в вагон, поморщился от жара и лукового запаха. Заметив довольное лицо санитара, доктор остановился у стола.
— Фёдор, — начал доктор, понизив голос, чтобы второй повар их не услышал, — чего ты так сияешь, как на ярмарке? Наказали тебя, а ты будто медовухи хлебнул.
Сверчок, ухмыльнувшись, смахнул шкурку с ножа.
— А чего горевать, Иван Палыч? — ответил он. — В лазарете карболкой дышать да за Завьяловым убирать бинты и инструмент считать — тоска одна. А тут — жизнь! — Он подмигнул и бросил картофелину в котёл. — С каши пробу сними, суп на соль попробуй — благодать одна! А книгу я не брал, вы это и без меня знаете.
— Знаю, — кивнул Иван Палыч.
— Это он? — шепотом спросил Сверчок. — Кобрин так все подставил с книгой то?
— Скорее всего он, — кивнул доктор. — Наверняка Завьялов ему той же ночью и рассказал, что видел нас с гармонью этой, будь она неладна. Вот Кобрин книгу и подкинул, чтобы вором тебя выставить. Хитро, чёрт возьми. Теперь, если ты что про него скажешь — про гармошку, про фотоаппарат этот, про шпионаж — кто поверит? Воришке-то? Он тебя как свидетеля обесценил, Фёдор. Если ты видел, как он в тамбуре щёлкал, или ещё что, твой язык — пустой звук. Понимаешь?
— Так это… он специально? Чтоб я молчал? — наконец сообразил санитар. — Но я ж правду…
— Правду, Фёдор, никому не говори, — перебил Иван Палыч. — Пока не говори. Я с Глушаковым успел переговорить, выждать нужно, пару дней, когда до станции доедем. А уж там…
— Я не против, Иван Палыч, хоть неделю тут чистить картошку! — весело улыбнулся Сверчок.
— Ладно, сильно не радуйся, а то твое улыбающееся лицо за версту видно! Того и гляди переведут в изолятор за больными судна выносить!
— Сплюнь, Иван Павлович! Сплюнь!
Основную работу никто не отменял. Иван Павлович направился в лазарет глянуть оставшуюся часть пациентов, которых не успел сегодня обойти.
Ефрейтору Антонову Егору можно сказать повезло. Осколочное ранение правой руки было тяжелым, но вовремя оказанная помощь спасла не только саму руку, но и жизнь пациенту. Доктор осторожно размотал бинт, проверяя нет ли нагноения.
— Терпи, Егор, — буркнул он, промывая рану йодом. — Заживает, но медленно. Ещё неделю без резких движений.
Егор, морщась, кивнул.
— Да какие резкие движения? Если только в домино? Доктор, а что с Гладилиным? Как исчез и куда? Мы с ним в домино люби партейку скинуть. Или неужели… того, не дотянул?
— Живой, — сухо ответил Иван Павлович. — Просто… Выписали его, Егор. На одной из станций. Там больница была, туда и отправили. — Он откашлялся, избегая взгляда солдата.
Рядовой Желманов Алекпер, лежавший на соседней койке, приподнялся. Его смуглое лицо, с резкими чертами, блестело от пота. Он говорил с сильным казахским акцентом, медленно подбирая слова. Его рана была серьёзнее — пулевое в левое плечо, пуля прошла навылет, задев мышцы, но не кость. Боль мешала двигать рукой, и Алекпер морщился, когда Иван Палыч осматривал повязку.
— Доктор… Гладилин… правда ушёл? — спросил он, коверкая слова. — Хороший был… говорил с нами… про волю. Почему нас тогда не ушли с ним? В больницу.
Иван Палыч, промыв рану, начал накладывать свежий бинт.
«Вот ведь какие назойливые!»
— У него просто осложнение пошло. Нужно было срочно в больницу. А у вас нет. — Он бросил взгляд на обоих солдат. — Вы бы лучше о себе думали, а не о других. Вон опять курите. Прямо в вагоне! И кто вас такому научил?
Егор, почесав затылок здоровой рукой, хмыкнул:
— Ладно, доктор, не серчай. Тут все курят. Только вот Кобрин единственный в тамбур ходит. Офицер, что и говорить! Воспитание! Душевный парень, конечно, в шашки с нами играет, байки травит. Но чудной он. Ночью не спит, всё ходит туда-сюда. То в тамбур, то ещё куда. Чего ему не лежится? Вы бы ему успокоительных что ли выписали бы. Мучается небось.
Алекпер, кивнув, добавил:
— Да… Кобрин… хороший, но… странный. Ночью шаги его слышал. Трость стучит, а потом тихо. Как будто прячется.
— И сегодня ходил? — осторожно спросил Иван Павлович.
— Ходил, — кивнул Алекпер. — Вместе с твоим врачом.
— С Завьяловым что ли?
— Ага, с ним самым, шайтан его возьми! Злой он, этот Забялов… Оның қойлары жесін! (Пусть его бараны съедят!)
«Интересно… С Завьяловым значит ходил. Понятно».
Иван Павлович хотел спросить еще про Завьялова, но не успел — по коридору прокатился жуткий крик.
Крик Евгении Марковны эхом разнёсся по вагонам, заглушая стук колёс и гудение печи. Иван Палыч вздрогнул. Никогда еще ему не приходилось слышать такого душераздирающего крика. Стало сразу понятно — что-то случилось.
Выскочив из лазарета, задевая койки, доктор пробежал по коридору. За ним уже спешили Глушаков, Сидоренко, Завьялов и раненые, способные двигаться.
Повар, вытирая руки о фартук, стоял в тамбуре кухонного вагона, его лицо было белее снега за окном. Рядом с ним, прижав руки к лицу, дрожала Евгения Марковна.
В тамбуре, на холодном железном полу, лежал Сверчок. Лежал так, будто решил вздремнуть. И только его гимнастерка уже успела пропитаться кровью, что сочилась из горла. Шея была перерезана — глубокий, ровный разрез, из которого всё ещё сочилась кровь, растекалась лужей, блестя в тусклом свете фонаря. Рядом валялся кухонный нож. Глаза парня, широко открытые, застыли в ужасе.
— Фёдор… Фёдор Прокофьич… — всхлипывала Евгения. — Я за водой пошла… а он… вот так…
Завьялов, протолкавшись вперёд, опустился на колени рядом с телом. Проверил пульс.
— Мёртв, — коротко бросил он, вытирая руки о гимнастерку. — Зарезали. Чисто, одним ударом.
Иван Палыч, замерев, смотрел на Сверчка, и не мог поверить в случившееся. Как это… ведь сегодня же видел его живым. Тот был весел, радовался, что попал на кухню. А теперь…
— Кто был здесь еще? — рявкнул Глушаков. — Кто что видел?
Но все лишь молчали.
Подошел Сидоренко. Увидев мертвого Сверчка, грязно выругался.
Подошел и Кобрин. Глянул на тело, нахмурился.
— Ужасно, господа, — тихо сказал он. — Фёдор Прокофьич… кто ж мог тебя так? Может, кто чужой на поезд пробрался?
— Не чужой, свой! — внезапно прорычал Завьялов, поднимаясь с корточек. И вдруг повернувшись к толпе, истошно закричал: — Хватай Никешина! Хватай убийцу!
Глава 20
— Я — убийца? — губы Никешина дрожали, волосы топорщились, словно шерсть на холке у волка. — Я — убил Федора? Из-за книги? Да вы… вы с ума, что ли, все посходили? Вы это вообще, всерьез? Бред какой-то! Кто видел? Завьялов? Так ведь, гад, врет! Ну-у-у… господа-а-а…
— Спокойно, Антон, — Иван Палыч ответил за всех, положив руку на плечо молодого коллеги. — Спокойно. Без эмоций.
— Да как же спокойно-то? — в отчаянье встрепенулся фельдшер. — Убийцей объявили — надо же! Сиди теперь здесь, жди… неизвестно, чего. Расстрела? Каторги?
Как подозреваемого, Никешина сразу же поместили под арест в свободное купе вагона для инфекционных больных, о чем громко распорядился Глушаков.
События сии — и жестокое убийство санитара, и арест предполагаемого преступника — конечно, не остались тайной ни для кого. Кто уж там разболтал — Завьялов, Кобрин, Женечка — бог весть, но весь эшелон гудел, как растревоженный улей. Обсуждали взахлеб, еще бы…
— Ты, Антон, зла на нас не держи, — комендант Сидоренко посмотрел парню прямо глаза. — Почему убили Сверчка, и кто настоящий убийца — мы все догадываемся. Можно сказать, знаем…
— Эх, Иван Палыч, — перебивая, покачал головою начмед. — Кабы ты раньше нам все рассказал про Кобрина. Поделился б своим сомнениями… Да, понимаю, понимаю, не мог — слово чести…
— Кобрин? Причем тут Кобрин? — фельдшер удивленно переводил глаза с одного на другого. С Глушакова на Сидоренко, с Сидоренко — на доктора, с доктора — опять на начмеда. — Э-э… господа, постойте-ка! Так вы меня не… Тогда зачем…
— Так надо, — сверкнув единственным глазом, строго промолвил Трофим Васильевич. — Посиди покуда, Антон… Пока мы истинного убийцу не выловим. Он же сейчас спокоен! Ходит себе гоголем и думает, что всех нас провел.
— Вряд ли он так думает, — комендант хмуро глянул в окно. — Но, будем следить… Как бы он на ходу не соскочил.
— Куда, Саша? — хохотнул Глушаков. — В лес, в поле? Замерзнуть или волкам в пасть? Ладно бы еще лето… А уж на станциях мы за ним присмотрим… А ты, Иван Палыч… — начмед повернулся к доктору. — За смерть Сверчка себя не кори. Так бывает… война… Хитрей шпион оказался… Коли он и вправду шпион…
— Господа, господа! — негромко напомнил о себе фельдшер. — А, может, вы это… обратитесь все же к профессионалам? Убийство же! Полицию надо. Вон, господин Арбатов как хорошо себя показал… А ведь дело было — наисложнейшее!
— Полицию… — Трофим Васильевич поправил повязку на глазу. — Обязательно вызовем, Антон. Но, только тайно — не спугнуть бы шпиона… Телеграфируем на первой же станции. Иван Палыч! А тут вы нам поможете.
— Я? — изумился доктор. — Интересно, чем же?
Глушаков тихонько засмеялся:
— Ну, представьте, коли я или Александр Иваныч на станцию к телеграфу пойдем? Официальные лица… А у Кобрина — полсостава в друзьях. Заметят… Расскажут… Он сразу это выкупит. А, коли ты, Иван Палыч, невесте своей телеграмму отобьешь — милое дело! Вне всяких подозрений. Понимаешь?