— Черт бы тебя побрал! — выругался Глушаков. — Ну я тебя!..
И открыл огонь — длинная очередь прочертила воздух. Металл пулемёта задрожал от жара и ярости. Один из аэропланов качнулся, но не ушёл — только развернулся шире. Теперь оба шли с разных сторон.
— Не давать им сверху зайти! — прокричал Сидоренко.
— Знаю! — отмахнулся Глушаков, переводя ствол.
Атака была выверенной. Сбоку — залп из бортового пулемёта, сверху — сброшена бомба, с коротким, пронзительным свистом. Снаряд ударил между вагонами, подняв фонтан земли и снега. Рвануло. Один из санитарных вагонов подбросило, крыша сложилась, как картон. Платформа зашаталась.
— Чтоб тебя!
Глушаков дал еще очередь, слишком длинную — был весь на эмоциях. Турель закашлялась, заглохла.
— Перегрелся?
— Засрался, зараза! — выругался штабс-капитан, отпихивая перекалившийся ствол.
— Нет, просто ленту зажевало, — прохрипел Сидоренко, — вытащи патрон. Держи свет!
Глушаков всадил нож в патронник, рванул, хрустнуло. Пуля вылетела с металлическим лязгом.
— Пошёл ты… гильзой в задницу, — прошипел он, словно патрон был живой и вернул затвор. — Работает!
Почти в тот же миг воздух над платформой разрезал дикий вой — один из аэропланов снова заходил, низко, слишком низко, прямо на них. Силуэт огромный, как кит. Впрочем, киты не нападают на людей. А вот акулы… Да, настоящая акула — вон и нос острый, и бока вздутые, и даже плавники имеются.
— Держи! Давай по скотине! — рявкнул Сидоренко.
Глушаков с ходу дал короткую очередь — след из пуль взмыл в небо, прочертив дугу прямо в брюхо летящего врага. Пилот резко дёрнул рычаг — аэроплан пошёл в сторону, заколебался, но не ушёл. Напротив — второй!
— Двоим не уйти! — зарычал Сидоренко. — Иван, свети! Свети ему прямо в кабину — слепи, гадов!
Ствол заходил ходуном, лента прожёвывалась с хрустом. Пули догнали второй аэроплан — по фюзеляжу прошёл удар, сыпануло обломками обшивки. Но тот в ответ сбросил бомбу.
— Прыгай! — крикнул Глушаков и с силой рванул Сидоренко за шиворот.
Бомба ударила в землю рядом с платформой — не прямое попадание, но взрывной волной их обоих швырнуло вниз, под защиту мешков. Всё затряслось, воздух оглушил.
— Живой⁈ — кашляя, выкрикнул Сидоренко.
— Живой, — ответил Глушаков. — А где Иван Павлович?
— Тут я… — тяжело произнес доктор, поднимаясь из сугроба. — Ударной волной как пушинку сдуло!
Вновь забрались на платформу и продолжили бой.
Аэропланы тоже уже изрядно были потрепаны сражением. Один из них сделал последний круг над израненным поездом, словно выискивая уязвимое место. Дымилось его правое крыло, подламывалась опора шасси. И всё равно противник держался, не желая уступить.
Глушаков, весь в копоти, навёл оружие снова.
— Давай… ну же… ещё раз, сволочь…
Сидоренко подал последнюю ленту, а Иван Павлович выхватил пучком света цель.
— По крыльям бей. Там слабее.
Пулемёт затрещал — глухо, натужно, из последних сил. Пули взвизгнули в небе, и одна — одна единственная — угодила точно под кабину. В тот же миг что-то в аэроплане хрустнуло, из него вырвался язык пламени.
— Попал! Так ему! — закричал Сидоренко. — Горит, гад такой!
Пламя облизало фюзеляж, пошло по обтяжке. Аэроплан ещё несколько секунд держался в воздухе, чуть дрожа, как зверь на последнем дыхании — а затем взорвался.
В небе вспыхнул огненный цветок. Полетели клочья парусины, куски крыла, обломки — всё это посыпалось на белое поле. Короткое эхо раскатилось по равнине и все замерло.
Остался второй. Пилот оказался не дурак. Не снижаясь, не приближаясь, аэроплан резко взял вверх, развернулся, и — ушёл. Без бомб, без прощального залпа, без вызова. Только след — тонкая, рваная полоса дыма в холодном небе. И тишина.
Глушаков опустил голову.
— Ушёл. Умный. Или трусливый. У-у, сволочь! — он погрозил кулаком в небо.
Покидать турель не хотелось — казалось, только она может гарантировать безопасность, даже не смотря на то, что патронов уже не оставалось. Но нужно было проверить всех.
— Темнеет, — произнес Иван Павлович, оглядываясь.
Степь лежала недвижно, как огромное белое полотно, по которому проехались сажей и кровью. Солнце уже скрылось за горизонт, и небо над санитарным поездом начало густеть — тёмно-синее, почти черное. Начало подмораживать. Воздух стал колким.
Сидоренко закутался в шинель плотней.
— Обход. Все вагоны. Пошли, — коротко бросил Глушаков.
Первый вагон — перевёрнутый, лежал на боку, обломки дерева, бинтов и одеял были разбросаны по снегу. Из-под досок слышался хрип. Они вытащили машиниста. Перевязали. Укрыли.
Дальше — операционный. Ему повезло меньше всего — видимо бомба сработала именно под ним. Но к счастью больных там не было.
— Груда металла, — с грустью вздохнул Глушаков.
Перевязочный (он же и аптечный) и изолятор пострадали меньше. Удалось вытащить из-под обломков йод, спирт, бинты, две упаковки морфия.
— Надеюсь, этого хвати… — прошептал Иван Павлович.
Принялись вытаскивать раненных. Если бы не недавний ремонт в депо, то ущерба было бы больше. А так укрепили вагоны стальными продольными лентами, которые и взяли на себя весь удар.
Впрочем, трагедии избежать все же не удалось. В перевязочном извлекли два тела. Смерть прошлась по поезду, не разбирая ни чинов, ни имен.
Штабной вагон пострадал меньше всего. Только повело немного дверь. Решили на ночь разместить там всех живых и раненных. Притащили из ближайших вагонов всё, что могло согреть — бушлаты, шинели, одеяла, мешки.
— Переждем пока здесь, — буркнул Глушаков, проталкивая ящик с бинтами под нары.
Потом нащупал карманную флягу, открутил — спирт. Передал Ивану Павловичу. Тот выпил глоток, закрыл глаза. Благодарно кивнул.
— Саша, хлебни.
Сидоренко не отказался.
Зажгли керосиновую лампу — стекло треснуло, но пламя держалось. Затопили печь сильней. Тепло пошло по стенам. В углу застонал Никешин — ему прострелило ногу шальной пулей. Иван Павлович уже стоял возле него, делая перевязку.
— Трофим Васильевич, — к Глушакову подошла Женя и совсем тихо спросила: — А если они вернуться ночью? Аэропланы эти. Мы же все в одном вагоне — только бомбу скинь и нет нас.
— Так, Евгения Марковна, оставить панику! Если они вернутся ночью… я услышу. Уж я стрелок будь здоров!
— А патронов хватит? — спросила Женя.
— Патронов… на них хватит, — соврал тот, хотя патронов уже и не оставалось. — Пока — спим по очереди. Я дежурю первым. Потом поменяемся. А утром… что-нибудь придумаем, как отсюда будем выбираться. А может и помощь уже сама приедет. Переждать только нужно.
Глушаков замолчал и тут же за окном что-то протяжно завыло и в тишине вагона было непонятно — ветер ли это, или вновь шуметь винты аэроплана, возвращающегося на вторую атаку?
Глава 22
Вой. Жуткий, противный. Где-то Иван Палыч его уже слышал… Ну да — в лесу, недалеко от Зарного. Когда сломался мотоциклет, и на пару с Гробовским пришлось отстреливаться от стаи голодных волков!
Глянув в окно, доктор заметил хищные тени и горящие злобой глаза…
— Волки!
— Волки? — прикорнувшая рядом Женечка вздрогнула и перекрестилась. — Господи… Этого еще не хватало!
— Ну, сюда-то они не войдут, — погладив перевязанную руку, усмехнулся Сидоренко. — А вот нам бы на улицу надо!
— До ветру? — Глушаков дернул шеей. Женечка конфузливо прикрыла веки.
— Да до ветру — у нас, слава Богу, две уборные! — хохотнул комендант. — Народу, правда, полно… Но, коли надо — установим очередь. А утром можно и… Евгения, закрой уши…
Девушка отмахнулась:
— Да ладно вам!
Кроме нее, здесь же, в тесном отсеке, разместились еще две сестры милосердия — подружки, Пелагея Демидовна и Серафима Петровна. Обеих уже сморил тяжелый сон.
— И все же выйти нужно, — помолчав, продолжал Александр Иванович. — Уголька в тендере взять… Здесь-то маловато уже осталось — замерзнем.
— Но… там же волки! — ахнула Евгения. — Там же… Это же… это же опасно же!
— Не опаснее немцев, — хохотнув, Сидоренко вытащи из кобуры револьвер. — А волков мы отпугнем! Мы нынче сами, как волки — неприкаянные. Надо бы кого поздоровее… Возьмем бельевые мешки — трех до утра за глаза хватит. А утром волки уйдут, думаю… А нет, так пристрелим!
— Уголь? — Глушаков потер руки. — Это хорошо. Да, опасно, но…
— Я пойду, — встрепенулся Иван Палыч. — С волками общался, приходилось… И не только с двуногими!
— Сейчас санитаров позовем, фельдшеров… — сунув наган в кобуру, комендант поднялся на ноги. — Думаю, человек пять хватит. Трое — с мешками, и двое — с наганами.
— Больше надо, — возразил доктор. — Человек десять. А то пятнадцать. И чтоб с гомоном, с фонарями…
— А и правда! — Александр Иванович рассмеялся. — Всех волков распугаем. Молодец, Иван!
Иван Палыч, конечно, был молодец. Но и волки оказались не из пугливых! Или просто слишком голодные.
Едва прапорщик отворил дверь, как здоровенная зверюга тут же и прыгнула. Казалось, у самой шеи коменданта клацнули зубы. Прогремел выстрел. Послышался визг, и серая туша тяжело шмякнулась в снег.
Вожака, верно, подбили. Однако, стая, похоже, не собиралась уходить.
— Фонари! — сделав еще пару выстрелов, Сидоренко спрыгнул вниз. — В глаза светить гадам!
Следом выпрыгнул доктор, сразу за ним — санитары Терещенко и Левкин, и с дюжину выздоравливающих солдат — для антуража!
Гомон. Хохот. Табачный дым. Еще выстрел. Визг. Даже кураж поймали — два аэроплана победили, а тут каких-то волков боимся!
И стая побежала. Пусть недалеко, но ушла, затаилась. Лишь жадно блестели глаза за кустами.
Паровоз разворотило изрядно, да и уголь в тендере подзамерз. Хорошо, нашлись лопата и лом. Долбили с удовольствием — грелись зарядкой.
Буржуйку в штабном вагоне растопили на совесть. Жарко стало, хоть раздевайся совсем! Все повеселели, тем более, Глушаков велел раздать тушенку. Тут проснулись и спящие.