Улыбались и Иван Палыч, и Сидоренко. Лишь Глушаков все сидел хмурый, видать, душа болела за разбитый поезд. Завьялов тоже веселым не выглядел… ну, с эти понятно…
— Да что вы переживаете, Трофим Васильевич! — не выдержал доктор. — Что на нашем вагоне написано, видели? Правильно — «Санитарный поезд имени императрицы Александры Федоровы»! Ну, паровоз — да. Еще пара вагонов — безвозвратно… Но остальные-то вполне можно подлатать. Тем более — все документы целы! А значит, и поезд цел. Функционирует! Паровоз да четыре вагона — что, не сыщутся?
— Трофим Василич, Иван дело говорит! — Сидоренко хлопнул в ладоши. — Поезд наш был… и будет! Никто не сломит его волю. А у него, что у живого, есть своя воля. Железная. Паровозная. Будет жить наш поезд!
— Коли ероплан немецкий не прилетит! — опасливо хмыкнул Завьялов.
Вот же душнила! Впрочем, чего еще от него ждать?
Александр Иванович махнул рукой:
— Да не прилетят они ночью. Ночью только поезда ходят.
Поезда…
Вот именно — поезда!
— Поезда! — пугая всех, резко выкрикнул доктор. — Представьте, сейчас, в ночи — поезд! Мчится прямо на нас! И… и что будет?
— Крушение будет, вот что! — начмед дернулся. — Рельсы-то взорваны. Да еще мы тут… Что тот ледовый торос, когда мы в степи встали. Вот же! Надо срочно выставить посты! С обеих сторон.
— Ага, ага… Посты, — скептически ухмыльнулся Завьялов. — Волкам на съеденье!
Тут он был прав. Волки никуда не ушли, выжидали.
— Надо бы как-то наш состав обозначить… — задумчиво протянул Иван Палыч. — Ну, чтоб издалека видно было…
И тут доктора осенило:
— Прожектор! Черт побери — что тут и думать-то? Да, пост. Но, на платформе, у прожектора. Волки туда уж точно не доберутся…
— Постой, Иван Палыч… ты погоди про волков… — резко осадил Сидоренко. — Ты видишь, мы с керосиновыми лампами сидим? Электричество — и для прожектора тоже — нам паровозный турбогенератор вырабатывал. Который нынче — увы…
Доктор хлопнул себя по лбу:
— Черт! Вот же я дурень. Ляпнул!
— Но все же, разумное зерно в твоей, Иван, идее, есть, — между тем, продолжил комендант. — У нас, кроме электрических, еще и керосиновые фонари имеются. И для паровоза в том числе — на всякий случай. Конечно, прожекторами их назвать сложно… Но, ежели штук десять на платформе собрать да направить вверх — зарево будет изрядное!
— Хватило бы керосину! — с ехидной усмешкою Завьялов высунулся из соседнего отсека.
Ишь ты — прислушивается.
— До утра хватит, — успокоил Александр Иванович.
Провозились где-то около часа, а то и больше. Пока вытащили фонари, пока заправили, разместили… Употели все, несмотря на изрядный ночной морозец. Однако же, главное было сделано — зарево вышло на славу. Этакое керосиновое гало!
— Экое пожарище! — удовлетворенно кивнув, прапорщик вытащил папиросу… — Кури, Иван Палыч! А, ты ж не куришь…
Между тем, доктор напряженно смотрел вдаль. На узкий и яркий луч, вдруг появившийся над лесом…
Сидоренко тоже глянул:
— Что там такое?
— Похоже, мы вовремя… — вдруг улыбнулся доктор. — Это поезд! Наверное, какой-то воинский эшелон… Слышишь? Чух-чух-чух… Чаттануга чу-чу!
Поезд быстро приближался. А вот и послышался тревожный гудок. Тормозя, заскрипели колеса… Заметили!
Состав остановился метрах в пятидесяти от санитарного поезда… вернее, от того, что от него осталось.
Иван Палыч вслед за Сидоренко спрыгнул с платформы… Мощный луч прожектора ударил по глазам. Сам поезд было не рассмотреть, но на рельсах возникли вдруг три черные тени…
Трое военных в шинелях и офицерских папахах быстро шагали по шпалам… Верно, с воинского эшелона — откуда ж еще?
Подойдя, вскинули руки к папахам.
— Командир бронепоезда «Цесаревич» майор Воронцов!
— Прапорщик Сидоренко… Комендант санитарного поезда имени императрицы Александры Федоровны!
— А-а-а… Это вас на всех станциях потеряли! Что случилось, прапорщик?
— Крушение… Рельсы подорвали… И бомбежка еще…
Уже через пару часов «Цесаревич» оттащил «раненый» санитарный став на ближайшую станцию и тут же ушел, прихватив местную ремонтную бригаду и запасные рельсы. Лязгающая стальная громада, ощерившаяся смертоносными жерлами артиллерийских орудий и пулеметов. Сухопутный броненосец, несущий смерть врагу.
— Как же это они дальше-то? — глядя во след удаляющейся стальной махине, посетовал кто-то из раненых — щуплый, невысокого росточка, солдатик с перевязанною рукой, вместе с другими выбравшийся на улицу покурить. — Рельсы-то взорваны!
— Ремонтной бригаде часа три работы, — выпустив дым, хмыкнул комендант. — Все станции по телеграфу предупреждены. Эшелоны задержат.
— Эх… — солдатик истово перекрестился. — Господи… Как же нам с этим бронепоездом повезло! Господин прапорщик — а дальше-то что? Новый поезд за нами пришлют? Аль на попутных?
— Не знаю. Начмед телеграмму отбил. Теперь ждем ответа.
Остатки санитарного эшелона стояли на запасном пути, оттащенные туда пузатым маневровым паровозиком, похожим на большой самовар. Не мерзли — угля нынче было в достатке, да и керосином для ламп разжились изрядно. Можно было и обождать.
Впрочем, это раненые мучились от безделья, персоналу же некогда было скучать. Перевязки, обходы и прочее — их работу никто не отменял. Правда, и среди персонала было много раненых, так что приходилось справляться малым числом.
Раненый в ногу фельдшер Никешин понемногу приходил в себя и, лежа на полке, уже читал своего любимого Достоевского. Хуже было с Ефимом Арнольдовичем, в добавок к ране открылся застарелый туберкулез, и Глушаков уже не раз пожалел, что, в нарушение всех инструкций, оставил администратора долечиваться в поезде.
Княгиня Мария Кириллова самоотверженно ухаживала за своим больным другом, и как-то проговорилась, что это — ее последний рейс.
— Она хочет увезти Ефима Арнольдовича к себе в усадьбу, — заглянув к доктору, пояснила Женечка. — Это где-то под Рязанью. Говорит — там все условия. А весною поедут в Крым… Там, верно, хорошо — тепло, море… Эх… — сестричка неожиданно вздохнула. — А я вот на море и не была — дорого. Я ведь без родителей осталась… А тетушка меня в черном теле держала. Померла как два года тому… царствие небесное. Один дядюшка и остался… скряга еще тот!
— Ничего, Евгения! — улыбнулся доктор. — Съездите еще… Какие ваши годы!
Женечка тоже улыбнулась в ответ:
— Главное, война бы скорее кончилась! А потом… Правда, не знаю пока, что потом… Что-нибудь да будет! Ой, смотрите… мальчишка какой-то бежит… Верно, со станции…
— Здрасьте! А начальник тут кто? — забравшись в вагон, поинтересовался парнишка.
— И ты здоров будь! — покивал Иван Палыч. — Начальник-то тебе зачем понадобился?
— Не мне! Телеграмма срочна. Из Москвы. Егорыч, телеграфист наш, меня послал — сказать.
— А, вон оно в чем дело…
— Я Трофима Васильевича позову, — поднялась Женечка. — Он где-то тут был…
Глушаков вернулся со станции через час, возбужденный и радостный.
Собрав персонал в штабном отсеке, потряс телеграфной лентой:
— Вот! Телеграмма… Оттуда! С самых, так сказать, верхов… Сейчас прочту… — Трофим Васильевич явно волновался, и это было заметно.
— Вот… значить… К свету? Это хорошо… да… Вот… Кгхм…
Начмед, наконец, откашлялся и стал читать:
— Начальнику медицинской части… санитарного поезда имени… имени императрицы Александры Федоровы… капитану… Капитану! Ну, это верно ошиблись…
— А, может, повысили?
— Да не мешайте же!…капитану Глушакову Тэ Вэ. Предписано… Предписано! Дождаться высланного паровоза… Паровоз выслали!… следовать в Москву… передать раненых… и следовать далее в депо станции Москва-Виндавская для доукомплектации и ремонта… Ремонт!
Тут Трофим Васильевич не выдержал и прослезился:
— Мы живы, господа! Живы! Будет ремонт! Жить Санитарному поезду! Еще покатаемся, не одну душу спасем!
Все радостно загалдели:
— Это ж надо отметить!
— Ага!
— Обязательно отметим, господа! Да постойте, тут вот еще… «Рекомендуется отпуск персоналу на время ремонта». Отпуск!
— Отпуск?
— Отпуск! Ну, русским же языком сказано!
Громовое «ура» сотрясло весь штабной вагон…
Паровоз пришел уже на следующий день. Новенький, ослепительно черный, с красными, с белыми ободками, колесами, огромным прожектором и большой трубой, он казался записным щеголем, посланцем прежнего довоенного мира. Мало того, паровоз притащил с собой три вагона второго класса! Было, где разместить раненых. Глушков радовался, как ребенок. Бегал, осматривая вагоны, да все повторял:
— Живы мы! Живы! Это хорошо… Эх!
Банкет устроили сразу же после отправления. Возвращение к жизни родного поезда отпраздновали по-военному скромно, но со вкусом. Вкус был — трофейной немецкой тушенки! Кажется, свиной — с полдюжины ящиков доставил паровозом для прокорма раненых и персонала. Как нельзя кстати пришелся и спирт…
Для женщин Глушаков даже купил несколько бутылок вина на одной из станций. Слава Богу, антиалкогольный заперт на вино не распространялся — пейте, сколько влезет.
Выпив, запели песни… И гражданские, и фронтовые, тех, что принесли с собой раненые: «Пара гнедых», «Холодно, сыро в окопах», «Гори, гори, моя звезда»…
Две подружки — Пелагея Демидовна и Серафима Петровна вдруг завели Вертинского:
Ах, где же вы, мой маленький креольчик,
Мой смуглый принц с Антильских островов,
Мой маленький китайский колокольчик,
Капризный, как дитя, как песенка без слов?
Было весело и как-то по-домашнему тепло. Тем более, что лишних-то людей не было — раненых разместили по новым вагонам. Даже Завьялов — и тот придержал свой поганый язык и пил молча… Хотя, нет — вот привязался к Женечке:
— Евгения Марковна, а что же вы ничего не поете? Не умеете?
— Стеснюсь, — улыбнулась девушка. — Петь, знаете ли, далеко не всякому дано… А, хотите, я почитаю стихи? К примеру — Блока…