Иван Палыч кивнул. Вновь глянул на фото Анны.
— Господин доктор, — пробормотал Сверчок. — Никак не спится? Вроде после смены вы, а тут стоите. У нас врачи, едва смена заканчивается, все на боковую! И тут же храпят!
— Верно, не спиться.
Иван Палыч спрятал кулон в карман, но Фёдор, заметив блеск, кивнул на руку доктора.
— Это что у вас? Медный, поди, кулончик? От милой небось?
Доктор покачал головой, невольно улыбнувшись.
— Золотой, Фёдор Прокофьич. От… близкого человека. Память.
Сверчок снова вздохнул, потирая шею.
— Память — оно хорошо. А у меня вот ничего не осталось. Был крестик серебряный единственный — вроде как мать когда подкинула в люльку положила, на счастье. И того нет теперь. Всё проиграл. — Он замялся, глядя в пол. — Мишке Бублику, будь он неладен.
Иван Палыч нахмурился.
— Как проиграл? В карты, что ли?
Фёдор кивнул, голос его дрогнул.
— В карты, господин доктор. Мишка, крыса эта, уговорил: «На спички, Федька, на интерес». А потом — на деньги. Я сперва выиграл чуток, а он, гад, подтасовал, видать. Всё жалованье спустил, да ещё в долг залез. Двадцать рублей должен! Где взять — ума не приложу. А Мишка грозит: не отдашь — Глушакову доложит, что я казённые бинты воровал. А я не воровал, клянусь!
Иван Палыч хмыкнул.
— Что же ты, Федор, меры в игре не знаешь что ли? И что теперь думаешь делать?
Сверчок пожал плечами, глаза заблестели.
— Не знаю, господин доктор. Домой бы написал, будь у меня он. А Мишка… он же не отстанет. Может, на фронт сбежать? Там хоть пулю поймаешь — и дело с концом.
Иван Палыч хотел ответить, но дверь тамбура распахнулась. Вошла Евгения Марковна.
— Иван Палыч, Фёдор, вот вы где! А я ищу вас везде. Комендант зовёт, в штабной вагон. Срочно, дело какое-то. Велел переодеться.
Сверчок шмыгнул носом, пряча слёзы. Иван Палыч кивнул, похлопав санитара по плечу.
— Поговорим ещё, Фёдор. Не вешай нос.
Женечка бросила взгляд на Сверчка, но промолчала.
Иван Палыч, стряхнув усталость, кивнул и направился в штабной вагон.
Причина созыва оказалась праздничной — у Александра Ивановича сегодня был день рождения. Он решил собрать весь персонал санитарного поезда в кухонном вагоне и отпраздновать.
Стол, накрытый серой скатертью, стоял посреди вагона. Виновник торжества прапорщик Александр Иванович Сидоренко, одетый по этому поводу в форму с иголочки, лично встречал гостей.
— Прошу, господа, присаживайтесь! — сказал Сидоренко, указывая на стулья. — День рожденья у меня в самом деле. По этому поводу все и собрались.
А собрались практически все — оставили лишь двух дежурных санитаров, чтобы следили за порядком, но и им обещано было выдать дополнительную порцию праздничного ужина.
Стол был накрыт скромно. Впрочем, изысков никто и не ожидал. Гречневая каша, приправленная луком и постным маслом, ржаной ноздреватый хлеб, нарезанным толстыми ломтями, варёная картошка в мундире, квашеная капуста в деревянной миске, соленая сельдь и чай в жестяных кружках, заваренный с сушёными травами. На десерт — редкость для поезда — лежала горсть леденцов, добытых, вероятно, Ефимом Арнольдовичем в Резекне.
— Прошу вас, садитесь. Ну чего же вы ждете? Не каждый день празднуем. Кто знает, что завтра будет? Так что давайте. Праздник иногда нужно устраивать, тем более нам — врачам.
Расселись. Санитары скучковались в одном углу, фельдшеры в другом. Завьялов сел напротив Ивана Павловича.
— У вас тут не занято? — спросила Евгения. — Можно я рядышком?
— Конечно.
Штабс-капитан Глушаков и Ефим Арнольдович устроились по обе стороны от именинника.
— Хорошо сидим! — заметил Глушаков. — Ну-с, Александр Иванович, тебе первому слово, как хозяину бала!
— Однако же мы не на балу, — сдержанно улыбнулся тот. — Но слово скажу. Дорогие гости! Спасибо что пришли…
— Еще бы не прийти! — улыбнулся Бублик. — Вы приказали — мы явились! Приказ не подлежит обсуждению!
Собравшиеся рассмеялись.
— Тем не менее — спасибо, что порадовали своим присутствием. Теперь же давайте кушать — все устали, кто-то со смены. Давайте, не стесняйтесь.
— Вы бы хоть, Александр Иванович, предупредили заранее, что у вас праздник. Мы бы подарок придумали какой, — сказала Женя. — А то неудобно как-то получается!
— Верно! — поддержали ее остальные.
— Не нужно никаких подарков! — отмахнулся тот. — Не люблю я их. Вот так посидеть, за столом, все вместе — вот это другое дело! Это уже подарок. А больше ничего и не надо мне.
Встал Глушаков, поднял кружку:
— Александр Иванович, за вас! Здоровья и удачи вам и чтоб ваш святой хранил от бед. С днём рождения!
Все дружно подхватили:
— С днём рождения! Многая лета!
Сидоренко, чуть смутившись, улыбнулся.
— Спасибо, господа. Не думал, что в поезде такой день отметим. Но раз собрались — наливайте чай, угощайтесь. Каша, конечно, не пир, но от кухонного вагона — с душой.
Завьялов, отламывая хлеб, хмыкнул:
— Каша — солдатская еда. А сельдь — прямо как в Питере у купцов. Ефим Арнольдович, это вы подсуетились?
Администратор, важно поглаживая бакенбарды, кивнул.
— Ну, не без того. Сельдь — от тыловиков, за пару бинтов выменял. А леденцы — для сестричек, — он подмигнул Женечке.
Женечка, улыбнувшись, взяла леденец.
— Александр Иванович, а сколько вам стукнуло? Если не секрет.
— Тридцать два, Евгения Марковна, — ответил Сидоренко, отхлебнув чаю. — А кажется, что все пятьдесят. Война годы крадёт.
Бублик поднял кружку.
— За вас, господин прапорщик! А еще… за Ивана Палыча — ногу спас нашему брату! Чтоб таких врачей побольше!
Все тут же принялись обсуждать сегодняшнюю операцию.
— Иван Палыч, и в самом деле браво! — сказала Евгения. — Не каждый бы решился. Французы вон кости спасают, а у нас — пила да пила. Молодец!
Завьялов хмыкнул, но ничего не сказал.
Ефим Арнольдович, жуя сельдь, спросил:
— Слыхал, в тылу за такие операции ордена дают. Петров, готовь грудь!
Глушаков, откинувшись на стуле, кивнул, его единственный глаз блеснул одобрением.
— Работа и в самом деле чистая, Петров. Рискнул — и выиграл. Ефим Арнольдович, насчет медали не знаю, но махоркой надо бы снабдить человека, поощрить так сказать.
— Я не курю, — ответил Иван Павлович.
— Он еще и не курит! Видал! Людей спасает и за собственным здоровьем следит. Берите пример.
— Спасибо, господа, за комплименты, но тут не только моя заслуга. Костя молодец, держится — это тоже важно, — Иван Палыч, смущённый, отхлебнул чаю. — Но рано еще в что-то говорить. Главное — следить, чтоб инфекция не пошла.
— Риск, Иван Палыч, был неоправданный, — холодно заметил Завьялов. Общего восторга он явно не разделял. — Кто поручится, что гангрена не начнётся? В четырнадцатом под Лодзью парня спасали — по вашей же методике, без пилы. Через три дня — сепсис, жар, конец. Или вот, в Галиции, солдат с переломом: зашили, а потом — газовая гангрена. Полвагона заразил. Статистика, Иван Палыч, не шутит. Ампутация — надёжнее.
Вагон затих. Все невольно перевели взгляд на Петров — что ответит на такое?
— Степан Григорьевич, риск был просчитан, — сдерживая раздражение, ответил Иван Палыч: — Перелома нет, кость цела. Бердников молод, организм сильный — шансы на заживление выше, чем на гангрену. Да, сепсис возможен, но мы следим: перевязки, антисептики, наблюдение. Ампутация? При целой то кости? Вы серьёзно сейчас? Тогда может и занозы будем так же лечить? Нет пальца — нет проблемы.
Послышались смешки.
— Смелые слова, Иван Павлович, — отчеканил Завьялов. — Смелые и дерзкие — как у любого юнца.
— Хватит, господа! — произнес Глушаков, видя, что ситуация накаляется. — День рождения у коменданта, а вы как на диспуте! Ну просил же — без ваших этих споров! Петров, Завьялов — оба вы правы, но дело сделано. Бердников жив, нога на месте — и слава Богу. А теперь — хватит о пилах. Давайте в фанты лучше сыграем, что ли? Разрядим обстановку. Не хочу ничего про врачевание ваше слышать ближайший час!
Сидоренко оживился, хлопнув в ладоши.
— Отличная мысль, Трофим Васильевич! Фанты — это по-нашему. Евгения Марковна, вы за?
Женечка, улыбнувшись, кивнула.
— За, Александр Иванович.
— Фанты? — переспросил Завьялов, недовольно сморщившись. — Да это же буржуйская блажь, мещанское развлечение! Глупости какие — платочки вытягивать!
— Ну чего ты завелся, Степан Григорьевич? — охладил его штабс-капитан. — Сыграем. Весело будет. А то вон какой у тебя лоб.
— Какой?
— Одна сплошная морщина!
Ефим Арнольдович достал из кармана фуражку.
— Сюда фанты складываем. Одну вещь от каждого.
Все начали подходить к старику и класть в фуражку фанты.
Женечка сняла серебряную брошь, Бердников кинул медный значок, Глушаков — перочинный нож, Сидоренко — пуговицу с шинели, а Иван Палыч — носовой платок с вышитой буквой «П». Даже Степан Григорьевич Завьялов, всё ещё хмурый после спора об операции, нехотя бросил в фуражку очки в кожаном футляре.
Глушаков, назначенный ведущим, взял фуражку и отвернулся.
— Ну, господа, начинаем! — прогремел он. — Первый фант: что ему делать?
Женечка, поправляя колпак, предложила:
— Спеть песню, да погромче!
Глушаков, не глядя, вытащил футляр Завьялова.
— Степан Григорьевич, ваш фант! Пойте, да чтоб в лазарете слышали.
Завьялов, стиснув челюсти, встал, его лысая голова блестела под лампой.
— Петь, значит… — буркнул он и, к удивлению всех, запел «По долинам и по взгорьям» низким, но чистым баритоном. Голос дрожал, но к припеву окреп, и гости захлопали. Завьялов, покраснев, забрал очки, но уголки губ дрогнули в улыбке.
— Молодец, Степан Григорьевич! Справился! Вон как поет! Сверчок, твой конкурент! Или в дуэт возьмешь? — рассмеялся Сидоренко. — Ещё фант!
Кто-то из санитаров крикнул: