на алейхе́м, и он позавидовал, и не выдержал, и запел, и встал в круг… Похожую зависть к чувству приобщения он испытал, когда услышал, как замотанная в драный платок неопрятная бабка, протискиваясь по вагону электрички, чистым, звонким, молодым голосом вещала: «Ангеле Божий, хранителю мой святый, живот мой соблюди во страсе Христа Бога, ум мой утверди во истиннем пути и к любви горней уязви душу мою, да, тобою направляема, получу от Христе Боге велию милость…» — а к ней через проход подалась, потянулась девушка и опустила в дерматиновую кошелку рубль.
А через много лет, в Иерусалиме, Виталик впервые в разгар шабата увидел харедим, которые неистово плясали и отрешенно раскачивались. Они по парадоксальной линии напомнили ему хиппи. Те же паразиты, подумал он, что немытые парни и девки из квартала Хайт-Эшбери, Сан-Франциско, в шестьдесят седьмом — лето любви и прочая чушь собачья, та же свора бездельников и тунеядцев, разве что без наркоты и е…ли. Хиппи же аккуратному Виталику были противны, хотя со свойственной ему осторожностью он в этом не признавался, боялся прослыть консерватором, ретроградом. Ах, прочь заразу бизнеса, расчетов, политики, войны прочь — свобода, мантры-шмантры, милосердие, эта самая любовь — четвертый сон Веры Павловны, только без непременного труда. Засмолить косячок. Трахнуть подругу. Сидеть в позе лотоса, пить пиво. Играть на бильярде, вышивать цветы на джинсах и обсуждать последний жукастый альбом. Ох, не зря их терпеть не могли работящие американцы…
Зависть — славное чувство, когда заставляет что-то менять, думал постаревший Виталик. Собирать разбросанные, пусть и не им, камни. Да где уж — видать, и помирать придется, не вылезая из новой общности, братской семьи народов. Сам он к еврейству своему относился настороженно, а иногда ловил себя на мысли, что ощущает подобие вины. Собственно, евреем его делали антисемиты, и это вызывало двойственное чувство — протеста (чего это меня загоняют в еврейство?) и принадлежности к избранным (коли нас так дружно не любят, значит, мы особенно — что? хороши?). Но испытывать гордость за еврейскую исключительность что-то мешало. Да, их всего-то несколько миллионов, тринадцать то ли четырнадцать, а нобелевских лауреатов больше ста. У арабов-то, которых чуть ли не миллиард, — всего семь. Иисус и апостолы, Эйнштейн и Фрейд, Голливуд и шахматы, и прочее, и прочее. Но, почитывая Библию, наталкивался — в еврейской, ветхозаветной ее части — на тексты, ставящие его в тупик. Восхваляемый Давид, по немудреным меркам Виталика, был просто сукин сын — чтобы овладеть Вирсавией послал на смерть Урию, ее мужа и своего верного воина. Впрочем, об этом уже говорено. А Есфирь (она же Хадасса, она же Гадасса, она же Эстер), та самая, в честь которой устраивают веселый праздник Пурим — с ряжеными, маковыми пирожками и непременными рассказами детям, как они с Мардохеем (он же Мордехай) спасли евреев от злодея Амана? Как там обстояло дело? Он вчитался в Книгу Есфири и пришел в ужас.
Персидский царь Ахашверош (он же — Артаксеркс, правда, Виталиктакине понял, какой из трех Артаксерксов имелся в виду) учинил роскошный пир для всей знати своей империи, и они выпивали и закусывали аж сто восемьдесят дней. Потом, уже притомившись, он собрал на скромный семидневный праздник жителей стольного града Сузы и под конец решил показать всем свою красавицу жену Астинь. А та заупрямилась, поскольку муж не сам к ней прибежал, а послал за женой евнухов. Царь не стерпел и выгнал упрямую бабу к чертовой матери, а сам пустился во все тяжкие — начал пробовать по очереди всех смазливых девиц. И вот дошла очередь до красивой станом и пригожей лицом Есфири, сиротинушке, которая жила под опекой иудея Мордехая, приходившегося ей кузеном, то бишь был он сыном ее дяди. Покорила Есфирь царя, обрела, как говорится, благоволение и благорасположение, и сделал ее Артаксеркс царицей персидской (еврейство свое она, кстати, скрыла), а Мордехаю дал должность привратника. Тут, кстати, случилось Мордехаю подслушать заговорщиков, замышлявших убийство царя, и он через Есфирь сообщил это Артаксерксу. Злодеев, естественно, повесили, а о своевременном сигнале Мордехая появилась запись в дворцовом дневнике.
Но потом вышла незадача — Мордехай отказался пасть ниц перед неким Аманом, царским любимцем, не выказал ему такого уважения, чем нарушил приказ царя. Осерчавший Аман решил расправиться с Мордехаем, а заодно и со всеми евреями Персии и предложил Артаксерксу истребить их под корень и положить в казну царскую аж 10 000 талантов серебра. Царь тут же согласился и даже на деньги не позарился: себе оставишь, сказал Аману. Мордехай проведал о решении царя, рассказал об этом Есфири, а та устроила пир и пригласила на него царя и Амана. Выпили они и закусили, после чего царю не спалось, и он стал листать дворцовый дневник, куда записывались все события царской жизни. Там он и наткнулся на запись о том, как Мордехай настучал на заговорщиков и спас царю жизнь. Заговорила в нем совесть: «Что ж это я спасителя своего по сю пору толком не отличил, ай-яй-яй! Надо это дело исправить». А как — решил он посоветоваться с Аманом, своим первым министром: все же дадено ему было десять тыщ серебряных талантов, пусть хоть награду придумает Мордехаю. И спрашивает: «А скажи-ка, братец, что бы такое сделать человеку, которого царь отличить желает?» Аман же подумал, что царь именно его хочет наградить (кого ж еще?), и посоветовал для такого дела облачить награждаемого в царские одежды, возложить на него царский венец, посадить на царского же коня и велеть одному из наипервейших вельмож услужить ему. Так оно и случилось, и, затаив гнев, Аман совершил все, что сам придумал: надел на Мордехая царское платье и посадил Мордехая на царского коня. А на следующий день Есфирь призналась царю в своем иудействе и попросила его отменить приказ об истреблении евреев. Царь тут же все и отменил и — подумать только! — разгадал подлость своего министра. В гневе вышел он в сад — охолонуть, а Аман стал умолять Есфирь пощадить его, для чего припал к ложу царицы. Тут, как на грех, вернулся Артаксеркс и видит эту прямо-таки разочаровывающую картину: батюшки, уж не удумал ли Аман овладеть его женой? И в ту же минуту повелел его повесить на той самой виселице, которую Аман предназначал для Мордехая.
Казалось бы — счастливый конец. Можно есть пирожки с маком под названием «уши Амана» и веселиться. Но — дудки. Без отлагательства были написаны и разосланы грамоты, разрешавшие иудеям истреблять своих врагов во всем его, Артаксеркса, царстве. И началась кровавая баня. Евреи истребили семьдесят пять тысяч человек, в том числе и десять сыновей Амана, при этом красавица Есфирь попросила царя о милости: еще на денек продлить это доброе дело — мол, не всех успели укокошить. И тогда успокоились иудеи и постановили следующий день считать днем пиршества и веселия. Так народился веселый праздник Пурим, от слова пур, что значит «жребий», — это ж Аман бросал пур, чтобы определить день погубления иудеев. Такой вот праздник разрешенного убийства. Варфоломеевская ночь, устроенная евреями взамен неудавшейся Варфоломеевской ночи Амана.
Надо сказать, что, хотя Пурим во все лопатки празднуется евреями, и не только набожными, иудейские богословы находят в Книге Есфирь определенные неприятные моменты. Нет-нет, не кровожадность царицы их ставит в тупик, а то, что эта праведная еврейка, родственница благочестивого Мордехая, защитившая еврейский народ в Персии, находилась в интимной связи с гоем! Ужас! А вот антисемиты, в том числе и столь ученые, как Мартин Лютер, видят в Пуриме проявление еврейской жестокости. И уже изрядно постаревший Виталик прочитал как-то в Jewish Chronicle, что один из отпрысков знаменитого еврейского рода Монтефиоре призывает евреев изменить отношение к Пуриму: празднику этому, пишет он, хорошо бы исчезнуть из еврейской традиции. Ибо — гордиться тут нечем.
Рано уверовав, что принадлежность к еврейству — не причина для гордости, Виталик веру эту сохранил. А впервые побывав в Израиле, приблизился и к пониманию того, что имел в виду Граучо Маркс, когда сказал: «Я не хочу становиться членом клуба, который принимает в свои члены таких, как я».
А какие у них были преподаватели!
Исаак Львович Зетель, профессор математики, автор смешной брошюры о построении чего-то там с помощью циркуля и линейки, фонтан слюны и слов, обтрепанный пиджак в меловых пятнах, трет доску животом и рукавами: «Смотрите-ка вот что!» Горячо и невнятно втолковывает что-то, не давая ни малейшего шанса это что-то записать. Иногда в звукоряд вплетались рифмы — Исаак Львович острил. «И улыбнулся им кефир, когда они ушли в потусторонний мир». Это об институтском буфете. А то без всякой подготовки, прислушиваясь к самому себе и по-птичьи повернув голову, проникновенно начинал: «Als unseres Lebens Mitte ich erklommen, befand ich mich in einem dunklen Wald… Да, друзья, с этим интегралом мы с вами действительно очутились в сумрачном лесу».
Подписывался он, естественно, ZL.
Профессор (математики же) Николай Борисович Бескин — ну совсем наоборот. Безупречные буковки и значки на доске — и столь же безупречная логика. Он умудрился заразить насквозь гуманитарного Виталика, и тот стал делать «доклады» на сборищах студенческого математического кружка. Для разгона — о методе математической индукции. Потом он нырнул в некий труд по матлогике, захлебнулся, выплыл, отфыркиваясь, и бросил кружок навсегда. Позже его посетила смутная догадка о причине: по природе своей он склонен играть словами, убегая от точности, размывая смысл, а потому математика была ему категорически противопоказана. Что есть прямая? Геометрическое место точек… бла-бла… кратчайшее расстояние… Тоска. То ли евклидово, гениальное, образное — длина без ширины.
Ироничный гигант Валентин Китаев преподавал курс электрических машин, был безмерно добр и остроумен, а цепочки рассуждений изображал на доске последовательностью символов вроде следующей: ↓, R→0, I→∞, †,# (короткое замыкание, сопротивление стремится к нулю, ток стремится к бесконечности, летальный исход для работника и тюрьма для бригадира). Студентки его обожали, называли Валечка и охотно давали гладить коленки в обмен на зачет.