В камеру же свет попадал частично из-под этого колпака, известного на тюремном языке под именем «ежовского зонта». Теперь их как будто уже сняли. Войдя в камеру, я встретил там некоего Красикова Григория Александровича. Обратившись к нему, я спросил, за что вас посадили? Он ответил: «Сам не знаю. Взят был неожиданно и вот теперь сижу и недоумеваю, за что могли меня посадить. Я работал экспедитором на заводе “Красный Выборжец”. Отправлял заводскую продукцию по разным городам. Быть может, отправил куда-нибудь ошибочно вагон с посудой. Сам не знаю». Впоследствии дело выяснилось. Его взяли и посадили в тюрьму за то, что он был членом двадцатки при церкви на Выборгской стороне.
В тот же день в нашу камеру был впущен еще один человек, небольшого роста, но коренастый, лет более пятидесяти – Корнилов Иван Корнилович из Царского (теперь Детского) Села. Его посадили за то, что он был церковным старостой при Серафимовском соборе. Итак, все мы трое были посажены в качестве свидетелей того, что в нашей стране нет преследования религии и что свобода религиозного вероисповедания ограждена законом. Так спокойно мы все трое провели несколько дней совместно: познакомились друг с другом, попривыкли друг к другу, и даже на почве общей неприятности подружились. Но дружба была непродолжительна.
Вскоре мы были лишены той некоей отрады, которая происходит от чувства дружества с созаключенниками. В одну из ночей, часов около 11 вечера, мы расслышали какую-то возню по коридорам, отпирание и запирание камер, топтание человеческих шагов там, за дверями, и мы стали строить всякого рода догадки насчет всего того, что там делалось.
Наконец дошла очередь и до нашей камеры. Послышался своеобразный, знакомый теперь мне звук, получающийся от ключа, продеваемого в скважину внутреннего замка и отпирающего дверь. Дверь открылась, и нам предложено было, взяв, что кто имеет, спуститься вниз под купол тюремного свода. Нас свели для того, чтобы разъединить нас и нарушить возникшее между нами, заключенными, знакомство. Я был направлен в камеру № 848, расположенную в нижнем этаже.
Теперь я боялся холода. В верхних этажах было теплее. Отопление было паровое, и вода, пройдя вверх по трубам, остывала и возвращалась в нижний этаж уже чуть теплая, и печи нагревались слабее. Однако, как после выяснилось, опасения были напрасны и страдать от холода не пришлось. Когда меня, бывшего в зимней драповой рясе, подвели к дверям камеры № 848, то у дверей этой последней стоял опертый об стенку щит для топчана. Он предназначался для меня. Мне велено было этот щит взять и внести к себе в камеру. Когда я вошел в эту другую камеру, то был вынужден обратить свое первое внимание на весьма тускло горевшую электрическую лампочку, подвешенную высоко под самым потолком и защищенную густою проволочною сеткой. Положив щит на пол, так как козелков не было, я свои вещи положил под голову и улегся на щите на бетонном полу, укрывшись своею длинною рясой как одеялом.
В этот момент в камере № 848 я застал двух заключенных. Когда я их спросил, кто они таковы и как их звать, то один из них словоохотливо мне сказал: мы – два инженера. Я главный инженер некоего предприятия, а это простой инженер – полушутя ответил мне один из теперешних сокамерников, показывая своей интонацией то, что в данную минуту он мало интересуется тем, что он главный, а тот простой инженер. А звать так: я – Александр Михайлович, а он наоборот – Михаил Александрович, чтобы вам было легче запомнить. Моя фамилия Хабаров, а его Казаков. А вот батюшка, вы нам что скажите: какими словами оканчивается велико-постная молитва «Господи и Владыко живота моего»? Мы ведь некогда ее в школе учили и знали, да и теперь ее помним, но вот забыли, какими словами она оканчивается. «А разве вы такими вещами интересуетесь, как, например, молитва?» – «Да тут все припомнишь». Я им сказал. Так началось наше знакомство уже с другими людьми.
С этими двумя лицами пришлось мне просидеть в одной камере целых шесть месяцев. После шести месяцев нас, всех троих, перевели в камеру № 613. Камера была очень запущенная, стекла в окнах были не все целы. Стены грязны и исписаны арестантской терминологией. Пол был в некоторых местах обнажен от бетона и неровен. Пришлось его приводить в порядок. Просьба наша о вставке стекол в окна была исполнена. Стены мы помыли. Они хорошо отмывались тряпкой с мылом, т. к. они были окрашены масляной краской, которая хорошо и легко отмывается от грязи. Потолок побелили зубным порошком и, таким образом, наша камера приняла такой приличный вид, что на нее обратил внимание сам начальник тюрьмы и нашел, что наша камера чище всех остальных многих камер. Как правило, тяжело переживается заключенными вызов к следователю на допросы. Хабаров мне рассказывал, что его за все 18 месяцев его пребывания под следствием вызывали на допрос раз около 40. Все требовали от него признания во вредительстве.
Будучи главным инженером Ленинградского завода слабого тока, т. е. завода телефонного «Заря», он сконструировал телефон. Когда же он был изготовлен в большом количестве и когда было затрачено большое количество средств, телефон оказался с дефектом, и изобретателя посадили. Ему было лет 53, и он страдал туберкулезом до такой степени, что не мог уже ходить на прогулке по кругу, а ходил по диаметру круга и был досрочно освобожден и послан для работ на Урал. Ему было велено взять свои вещи. Он взял свои вещи и, попрощавшись с нами, не пошел, а полетел к своей Отильде на Карповку, № 19. Ему был дан наказ 30/VII отбыть в Москву, для дальнейшего направления. Казаков тоже был взят с вещами, и судьба была кое-как обнаружена. Он оказался на Шпалерке, где он и раньше был. Я же пока оставался все в той же камере 613.
Главный инженер Хабаров был мудрец большой. Своим искусством он сумел из газетной бумаги устроить стол для игры в домино, рукомойник, табуретку, вешалки. Однажды входит в камеру начальник. Увидев все сделанное, удивился и полюбопытствовал, при помощи каких инструментов все это изготовлялось. Ведь нужен был инструмент режущий. Между тем, когда надзор принимает арестованного для водворения в камеру, его самым тщательным образом обыскивают и отнимают всякие металлические предметы, вплоть до пуговиц и иголок. Увидев следы работ, исполненные при помощи режущего инструмента, начальник спросил: «Чем вы резали?» «Это наш секрет», – отвечает Хабаров. «Признайтесь, ничего вам за это не будет, мне хочется знать, что у вас есть». Тогда Хабаров достает из кошелька бронзовый пятак с отточенным о кирпич краем и подает начальнику. Начальник, взяв пятак в руки и посмотрев, удивился изобретательности, покачал головой, улыбнувшись, вышел из камеры. Хабаров считал себя верующим и каждое утро становился на молитву и, заложив руки за спину и выставив правую ногу вперед, читал молитву «Отче наш». Казаков считал себя неверующим.
Наблюдая за Хабаровым во время его молитвы, он упрекал его в неблагословенном стоянии на молитве, говоря: «Уж, Александр Михайлович, если то нужно и стоять на молитве как подобает, а не так, как стоите вы. Станет, руки заложит назад, ногу выставит вперед, как фарисей, и разглагольствует, фамильярничает с Богом». Казаков имел тревожный сон. Иногда по ночам он сильно кричал. Хабаров с насмешкой ставил ему за это на вид, уверяя, что сон у него беспокойный оттого, что он не молится. Казаков в царское время отбывал высылку за свою революционную подпольную работу. Хабаров ему, бывало, говаривал: «Вы добивались революции и добились». «Да разве этого добивались?» – отвечает, бывало, Казаков своему коллеге по положению, говоря со гневом и возмущением по поводу установившегося в стране режима.
Ленинградская архитектура и коммуналки, 1930-е годыВладимир Ульянов (Ленин), Михаил Зощенко, Лидия Чуковская
Городу, охваченному «революционным угаром», долгое время, почти двадцать лет, было не до украшательства: одними из последних памятников архитектуры, построенных до «начала безумия», стали особняк балерины М. Ф. Кшесинской на улице Куйбышева (бывшей Большой Дворянской) и магазин Ф. Л. Мертенса на Невском проспекте, а также Новый Пассаж на Литейном. В первые послереволюционные годы архитектура из практической превратилась в «бумажную»: архитекторы составляли проекты, которые вряд ли могли быть воплощены, и соревновались в гигантомании. Так, В. Е. Татлин спроектировал памятник Третьему Интернационалу высотой около 400 метров и опорами на обоих берегах Невы. В конце 1920-х годов архитектура вновь стала практической, и в Ленинграде на краткий срок восторжествовал модный в ту пору конструктивизм.
На улице Рубинштейна, в историческом центре, появился «Дом-коммуна», более известный под прозвищем «Слеза социализма»; были построены здания Фрунзенского универмага и Дома Советов на Московской площади. А самое знаменитое строение ленинградского конструктивизма – Большой дом на Литейном, проект Н. А. Троцкого, штаб-квартира ГПУ – НКВД. В подвалах этого дома на допросах и в камерах предварительного заключения побывало множество ленинградцев. О. Ф. Берггольц, «голос блокадного Ленинграда», после выхода «на волю» вспоминала: «Ощущение тюрьмы сейчас, после пяти месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. Не только реально чувствую, обоняю этот тяжелый запах коридора из тюрьмы в Большой Дом, запах рыбы, сырости, лука,стук шагов по лестнице, но и то смешанное состояние обреченности, безвыходности, с которыми шла на допросы... Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: “живи”».
(О Н. А. Троцком следует сказать особо. Архитектору неоднократно предлагали сменить фамилию, особенно когда началась борьба с троцкизмом. Как вспоминает внучка архитектора Е. Забинкова, «ему предлагали изменить одну букву в своей фамилии и стать, скажем, Троицким, или Тронским, после чего обещали назвать улицу в Московском районе его именем. Дед отвечал: