<...>
В те времена любой, прибывший хоть на Московский вокзал, хоть на Витебский, хоть на Варшавский, хоть на какой, чесал прямо в «Сайгон» (откуда они, интересно, о нем знали?) и там запросто объяснял ситуевину: мол, мы тут приехамши – разумеется, с гуманитарными целями – и мечтаем, кстати, найти человека по имени такому-то... (Мобильников тогда не изобрели еще, а автоматы все сплошь были раздолбанные – и куда деваться?) И им, как правило, отвечали: мол, такой-то обычно является после пяти. Или смеялись прямо в лицо: «Щас, будет он вам тут, когда в “Гастрите” пиво в двенадцать выкинули». Или еще как-нибудь в том же духе, потому что вокруг тоже были замечательные точки навроде «Колокольной», «Стремянной», «Зеркал», а уж оттуда прямого обратного хода не было – явное распитие тут всяко преследовалось тоталитарным режимом, и с этим делом надо было проводить время жизни в недальних окрестностях типа «Пале-Рояля», «Больнички» или любой парадной. Вот там-то и решались всякие творческие вопросы, потому что тут мигом загребут в упаковку...
Но это было такое время. В нас кипели вперемешку юношеский максимализм и ненависть к постылой совдепской действительности. Не смейтесь, тогда только последние подонки могли чувствовать себя хозяевами жизни, а мы – боролись. Да, каждый стакан бормотухи был ножом в спину большевиков: нет, мы не будем такими, как вы, не дождетесь! Сейчас многим это видится так. И только теперь, пережив подлый и лживый диктат всевозможных Лукичей-Кузьмичей, мы избавились от ненависти и освободили наши сердца для любви. А любовь не бывает ни поздней, ни ранней – она всегда просто любовь. И нисколько не жаль пресловутой молодости, этой зимы тревоги нашей, поскольку с солнцем нам возвратилось лето.
Пусть сие и звучит несколько пафосно, но это именно тот случай, когда все к месту.
Журналист И. А. Богданов вспоминал, что в «Сайгоне» «с утра до вечера толкались непризнанные или несостоявшиеся гении, так называемая творческая интеллигенция, пишущая словом и красками и не пишущая вовсе... временные рабочие, спекулянты, операторы газовых котельных, книжные жучки, алкаши, “волосатики”, сутенеры, хиппи, фарцовщики и прочая публика. С четырех до пяти здесь был санитарный час, и после обязательной уборки “Сайгон” заполнялся еще плотнее, чем в первой половине дня, – приходили студенты дневных отделений... Для многих ленинградцев этот перекресток был если не центром мироздания, то едва ли не единственным местом в городе, где чувствовали себя среди единомышленников по образу жизни».
«Митьки», 1980-е годыВладимир Шинкарев
Ярчайшим примером «внутренней эмиграции» 1980-х годов была ленинградская творческая группа «Митьки», вокруг которой сформировалась собственная субкультура. Ее «наглядные проявления» – тельняшки, кирзовые сапоги, телогрейки, шапки-ушанки, типичная одежда «поколения дворников и сторожей», как когда-то спел «Аквариум».
Идеологию «митьков» изложил один из членов группы художник В. Н. Шинкарев.
Участников движения предлагаю назвать митьками по имени основателя и классического образца – Дмитрия Шагина (однако образ последнего отнюдь не исчерпывает содержания движения).
Движение митьков обещает быть более органичным, нежели предшествующие названные движения: под митькa почти невозможно подделаться, не являясь им; внешняя атрибутика почти отсутствует – митьки одеваются во что попало, лучше всего в стиле битников 50-х годов, но ни в коем случае не попсово.
На лице митька чередуются два аффектированно поданных выражения: граничащая с идиотизмом ласковость и сентиментальное уныние. Bcе его движения и интонации хоть и очень ласковы, но энергичны, поэтому митек всегда кажется навеселе. Вообще всякое жизненное проявление митька максимально выражено, так что употребляемое им слово или выражение может звучать как нечленораздельный рев, при этом лицо его остается таким же умильным.
Теоретически митек – высокоморальная личность, мировоззрение его тяготеет к формуле: «православие, самодержавие, народность», однако на практике он настолько легкомысленен, что может показаться лишенным многих моральных устоев. Однако митек никогда не прибегает к насилию, не причиняет людям сознательного зла и абсолютно не агрессивен.
Митек никогда не выразит в глаза обидчику негодования или неудовольствия по поводу причиненного ему зла.
Наиболее употребляемые митьками слова и выражения (на основе словарного запаса Д. Шагина):
ДЫК – слово, могущее заменить практически все слова и выражения. ДЫК с вопросительной интонацией заменяет слова: как, кто, почему, за что и др., но чаще служит обозначением упрека: мол, как же так? Почему так обошлись с митьком? ДЫК с восклицательной интонацией – чаще горделивая самоуверенность, согласие со словами собеседника, может выражать предостережение. ДЫК с многоточием – извинение, признание в совершенной ошибке, подлости и т. д.
ЕЛКИ-ПАЛКИ (чаще всего «ну елки-палки», еще чаще «ну елы-палы») – второе по употребимости выражение. Выражает обиду, сожаление, восторг, извинение, страх, радость, гнев и др. Характерно многократное повторение...
ОТТЯГИВАТЬСЯ – заняться чем-либо приятным, чтобы забыть о тяготах жизни митька, чаще всего означает «напиться»...
В ПОЛНЫЙ РОСТ – очень сильно. Например, «оттянуться в полный рост» – очень сильно напиться.
УЛЕТ, УБОЙ, ОБСАД, КРУТНЯК – похвала, одобрение какого-либо явления, почти всегда употребляется с прилагательным «полный».
ДУРИЛКА КАРТОННАЯ – ласковое обращение к собеседнику...
А-А-А-А! – часто употребляемый звук. С ласковой или горестной интонацией – выражение небольшого упрека; с резкой, срывающейся на визг или хрип – выражение одобрения...
При дележе чего-либо, например при разливании бутылки, употребляются три выражения, соответствующие трем типам распределения вина между митьком и его собутыльниками:
РАЗДЕЛИТЬ ПОРОВНУ – вино разливается поровну.
РАЗДЕЛИТЬ ПО-БРАТСКИ – митек выпивает большую часть.
РАЗДЕЛИТЬ ПО-ХРИСТИАНСКИ – митек выпивает все сам.
Высшее одобрение митек выражает так: руку прикладывает к животу, паху или бедру и, сжав кулак, мерно покачивает ею вверх и вниз; на лице в это время сияет неописуемый восторг...
Для митька характерно использование длинных цитат из многосерийных телефильмов; предпочитаются цитаты, имеющие жалостливый или ласковый характер...
Если митек не ведет разговор сам, он сопровождает каждую фразу рассказчика заливистым смехом, ударами по коленям или ляжкам или выкриками: «Улет! Обсад!» или же, напротив, горестными восклицаниями: «Дык! Как же так?!», причем выбор одной из этих двух реакций не мотивирован услышанным митьком. Обращение митька с любым встречным характерно чрезвычайной доброжелательностью, он всех называет ласкательными именами, братками, сестренками и т. д.
При встрече даже с малознакомыми людьми для митька обязателен трехкратный поцелуй, а при прощании он сжимает человека в объятиях, склоняется к нему на плечо и долго стоит так с закрытыми глазами.
Круг интересов митька довольно разнообразен, однако обсуждение интересующего митька предмета, например произведения живописи, почти ограничивается употреблением выражений «обсад», «крутняк» и т. д. Высшую похвалу произведению живописи митек выражает восклицанием «А-а-а-а», при этом делает рукой такой жест, будто швыряет о стену комок грязи...
Митек любит самоутверждать себя в общении с людьми, не участвующими в движении митьков.
Семинар Бориса Стругацкого: территория будущего, 1980-е годыАндрей Столяров
Не столь радикальной, как движение «митьков», но все же несомненной формой «внутренней эмиграции» были неформальные литературные объединения. И среди них особняком стоял действующий по сей день семинар классика отечественной фантастики (на книгах братьев Стругацких выросло не одно поколение читателей) Б. Н. Стругацкого.
О том, «как все начиналось», вспоминает один из первых участников семинара писатель А. М. Столяров.
Сейчас тот мир кажется нереальным. Его можно сравнить с Атлантидой, от которой остались одни расплывчатые легенды. Трудно представить себе, но когда в Петербурге, тогда Ленинграде, возник семинар фантастов под руководством Бориса Стругацкого, еще даже не существовало компьютеров. Тексты произведений приходилось перепечатывать на машинке. А поскольку рукописи, поданные, естественно, на бумаге, ни журналы, ни издательства, как правило, не возвращали, но при этом требовали, чтобы представлен был исключительно первый, чистовой экземпляр, то практически каждый свой опус автор вынужден был перепечатывать бесчисленное количество раз.
Я, например, помню, что свою первую повесть, объемом в 160 машинописных страниц, прежде чем она была опубликована в журнале «Аврора», мне пришлось перепечатывать целых шесть раз. Это уже почти тысяча бумажных страниц. Четыре страницы в час – 240 часов тупого выстукивания по железным клавишам.
Кошмаром были опечатки. Их нельзя было просто исправить: на экране, прогнав текст через «редактор», как это делается сейчас. Нет, каждую опечатку требовалось аккуратно подчистить бритвой или закрасить специальным белым составом, «штрихом», а потом снова вставить страницу в машинку и, подведя к нужному месту, впечатать букву, слово, синтаксический знак. Так тоже – бесчисленное количество раз.
Впрочем, все это была ерунда. В молодости технических трудностей быта не замечаешь. Чем больше трудностей, тем больше пробуждается сил. Гораздо хуже было другое. Сейчас, в эпоху интернетовских чатов и форумов, когда каждый без особых проблем может найти себе сообщество по душе, опять-таки трудно представить себе, что в те тусклые времена было просто не с кем общаться. Человек обычно имел очень узкий круг приятелей на работе и небольшой, выдыхающийся с годами круг школьных или институтских друзей.