На следующий день, в воскресенье, 17 мая (в 11 час. утра) Правительствующий Сенат, собравшийся по предварительному приглашению, имел счастье получить от его императорского величества указ, в котором Сенату повелевалось: «Переданную вчерашнего дня медаль с подобающими почестями и приличествующими случаю церемониями перенести в кафедральный собор святых апостолов Петра и Павла и от имени России, коей великие первоначальные шаги и счастливое их свершение да пребудут благословенны, возложить ее на гробницу Отца Отечества как знак незабвенный на будущие времена того, сколь свята Его память для России».
На следующий день в вышеупомянутом соборе крепости при гробнице Петра Великого его святейшество митрополит Новгородский и С.-Петербургский в присутствии многочисленного духовенства провел богослужение, по окончании которого он торжественно возложил врученную ему медаль на гробницу бессмертного монарха, который будет вечно жить в анналах и сердцах благодарного потомства. 16 мая 1803 г. император пожертвовал капитал размером в 1000 рублей на празднование следующего столетнего юбилея города, который, с учетом 3 процентов и сложных процентов, составит сумму в 131 501 рублей.
В год столетия Петербурга из Кронштадта в кругосветное плавание вышли корабли «Надежда» и «Нева» под командованием И. Ф. Крузенштерна и Ю. Ф. Лисянского. Это было первое кругосветное плавание русских моряков.
«КРАСУЙСЯ, ГРАД ПЕТРОВ»Второе столетие
В свое второе столетие Санкт-Петербург, «русский город, основанный на немецкой земле и наполовину наполненный немцами и преисполненный иноземными обычаями» (В. Г. Белинский), вступил в качестве полноправной столицы Российской империи; соперничество с Москвой, конечно же, продолжалось, однако столичный статус Петербурга никто более не оспаривал: здесь находился двор, здесь работало правительство, заседали Сенат и Синод, сюда направлялись иностранные дипломатические миссии.
На протяжении XIX века город обрел свои главные достопримечательности – новое здание Адмиралтейства, ансамбли Дворцовой площади и Стрелки Васильевского острова, Казанский и Исаакиевский соборы; Невский проспект сделался «парадной витриной» Петербурга, появились знаменитые петербургские театры и каменный цирк, начала действовать внутригородская транспортная система... Именно в XIX столетии, втором со своего основания, город стал тем «блистательным Петербургом», которым восторгались современники – и который впоследствии ЮНЕСКО занесет в перечень объектов всемирного наследия.
Однако город – не только улицы и дома; город также (если не в первую очередь) – это его жители. Петербург строился как «официальный», императорский город и потому поначалу воспринимался как «мертвый» (отсюда, между прочим, и популярность легенды об «окаянном городе»), но мало-помалу он становился все более живым, бойким и шумным, не утрачивая при этом светского лоска и официозности. Постепенно Петербург становился и средоточием культурной жизни России: в город, поначалу исключительно «чиновный и работный», перебирались, здесьоседали и творили люди, чьи имена будут вписаны золотыми буквами в историю российской культуры – литераторы, композиторы и музыканты, художники и ученые. Не удивительно поэтому, что Петербург сделался законодателем мод и веяний для всей страны, вполне сравнимым по степени влияния – в границах государства – с Парижем, Лондоном или Нью-Йорком. И, кстати сказать, отсюда в конце столетия расползлась по России «революционная зараза», которая в XX веке наделила город малопочетным титулом «колыбели трех революций».
Петербург, начало 1800-х годовФилипп Вигель
О том, как выглядел Петербург в начале 1800-х годов, как обустраивался городской быт, какие нравы царили в городе, оставил воспоминания чиновник Ф. Ф. Вигель, бывший на короткой ноге со многими царедворцами, политиками, военачальниками и литераторами.
Прежде нежели оставлю я Петербург <...> мне хочется вкратце описать его и дать понятие о тогдашнем его состоянии; читатели не только простят мне сие, но, может быть, и поблагодарят за то. Все уверяют, будто, после двадцатилетнего или даже десятилетнего отсутствия, никто не может узнать Петербурга. Сие могло быть справедливо при Екатерине; но при ней сделано в нем все основное; перемены же, которые с тех пор последовали, суть только прибавления к целому. К несчастью, она усвоила себе гибельную мысль Петра Великого, развила ее и, так сказать, осуществила. Все творения ее носят печать вечности, и город сей, который тридцатипятилетними ее стараниями возвысился и распространился, город, которым щеголяет Россия, забывая, что кости сотен тысяч наших братий, погибших при ископании сей бездны, служат ему основанием, сей город простоит в велелепии столь же долго, как и слава царства русского. Без Екатерины он скоро потонул бы в болоте, среди коего возник. В моих глазах он как здание, которое, близ сорока лет тому назад, увидел я в первый раз совсем оконченным, но коего некоторые только части не были совсем отделаны и из коих многие потом изукрасились. Главные примечательнейшие строения тогда уже существовали и почти в таком же виде, в каком находятся и поныне: дворцы – Зимний, Аничковский, Мраморный, Таврический, три академии, Большой театр; кадетские корпуса, церкви – Спаса на Сенной и Николы Морского; стены Петропавловской крепости и берега Невы, Фонтанки и Екатерининского канала были уже выложены гранитом, решетка Летнего сада уже изумляла красотой. Михайловский, что ныне Инженерный, замок тогда достраивался.
Число и самая величина частных каменных домов в Петербурге, с умножением народонаселения, конечно, с тех пор утроились. В последний год жизни Екатерины в нем жителей, говорят, было до полутораста тысяч; при Павле число сие значительно уменьшилось, с тем чтобы при наследнике его опять быстро увеличиться. В Большой Коломне можно встретить теперь более экипажей и народу, чем тогда на Невском проспекте; но сие происходило не столько от недостатка народонаселения, как от ежедневных верховых прогулок императора. В сопровождении Кутайсова император всякий день объезжал обе набережные, обе Морские, все главные улицы столицы своей; плохо бывало тем, коих наряд или физиономия ему не полюбятся. Все едущие в каретах обязаны были, поравнявшись с ним, останавливаться и, не исключая даже престарелых дам, выходить из них, несмотря ни на какую погоду; мужчины же в таких случаях должны были сбрасывать плащи и шубы.
Завидев его издали, иные пешеходы спасались бегством, бросались в первые открытые ворота; но если зоркий взгляд его замечал таковых, то полицейские драгуны скакали, чтобы схватить их и привести к нему. Он не позволял даже бояться; подобно туркам, ему хотелось, чтобы мы сделались фаталисты и видели в нем неизбежную судьбу свою.
Одна только часть Петербурга была в 1800 году еще в совершенном запустении. Невские острова были тогда острова необитаемые. На Крестовском – ветхий дом, на Каменном – пустой, невысокий дворец и маленькая церковь являли тогда только следы человеческого присутствия. Мосты еще не существовали, сообщения между островов не было; везде дичь, везде непроходимый лес и болото. Один раз брат возил меня туда кататься на шлюпке; дедал протоков, густая зелень сих островов, отражаемая зеркалом Невы, меня восхищали; самое глубокое молчание, которое вокруг нас царствовало и было только прерываемо шумом наших весел, имело что-то величественное. Изредка попадались нам ялики, нагруженные купеческою семьей и самоваром; они приставали к влажным берегам, и гуляющие, выбрав какое-нибудь маленькое возвышение, располагались на нем почайничать. Но песен мы не слыхали; оглашать сию пустыню звуками заунывного русского удальства не было дозволено: они как будто выражают тоску по свободе.
Ничто так меня не прельстило в Петербурге, как театр, который увидел я первый раз в жизни; ибо в Киеве его не было, а в Москве меня туда еще не пускали. Несколько о том слов будут здесь не лишние. Русской труппы я тогда не видал или, лучше сказать, о ней и не слыхал, и название ни одного из актеров мне не было известно; знающих по-французски в сравнении с нынешним временем не было и десятой доли, и отличающимся знанием сего языка было бы стыдно, если б их увидели в русском театре: он был оставлен толпе приезжих помещиков, купцов и разночинцев. Тощий наш репертуар императрице казался неистощим; без скуки и утомления слушала она беспрестанно повторяемые перед ней трагедии Сумарокова и Княжнина; национальные оперы: «Мельник», «Сбитенщик», «Розана и Любим», «Добрый солдат», «Федул с детьми», «Иван Царевич» лет двадцать сряду имели ежегодно от двадцати до тридцати представлений. В это же время переведенные с итальянского оперы придворного капельмейстера Мартини «Редкая вещь» и «Дианино древо» начали знакомить нашу публику с хорошею музыкой, а комедии фон-Визина чистить вкус и нравы. Сему вкусу, однако же, угрожала порча от драматических произведений Коцебу, коими переводчики наводнили тогда наш театр.
Когда брат бывал мною доволен, что случалось весьма редко, то брал с собою во французский театр. Так как кресел было тогда не более двух рядов, то обыкновенно все ходили в партер, куда за вход платили только по одному рублю. Всего удалось мне видеть спектакль три раза, и, следственно, награды мне за хорошее поведение стоили не более трех рублей медью. В первый раз играли комедию «Le Vieux Celibataire» [«Старый холостяк»], как бы в предзнаменование моей будущей судьбы. Я не в состоянии был судить об искусстве, и потому-то, вероятно, чудесная игра г-жи Вальвиль не могла примирить меня с ее безобразием; старый Офрен играл старого холостяка, и для этой роли мне показался слишком стар; он был знаменитый трагический актер: комедия была не его дело. Несмотря на все это, я не дышал во время представления, боялся проронить слово; новое удовольствие, которое ощутил я тогда, было столь сильно, что в этот вечер дал я себе слово не пропускать спектакля, коль скоро позволено мн