Строение ее происходило под надзором особой комиссии, составленной из особ, знающих сию часть, и под председательством графа Н. П. Румянцева, бывшего в то время министром коммерции. Император Александр при закладке сам опустил первый камень, под который положили золотую медаль, изображающую с одной стороны портрет его императорского величества, а с другой Биржу со столбами и набережной; также все золотые медали и монеты всех цен, вычеканенные в его царствие. Государыни императрицы положили туда же агатовые доски с их коронованными именами.
Вдоль берега Невки выстроены таможенные кладовые и амбары для складки товаров и лавки. Я опишу их подробно в особой статье, а теперь прибавлю, что нигде пришествие весны столь не радостно и ощутительно, как на Бирже. Лишь только расторгнутся хладные оковы вод, как быстрые струи их и зефиры принесут сюда изобилие и прелести всех земель и климатов. Пришествие первого иностранного корабля в Петербург есть каждый год приятная эпоха для жителей: все спешат на Биржу приветствовать дорогого гостя, пришельца заморского, вестника воскресения природы. Скоро Биржевая набережная и лавки превращаются в апельсиновые и лимонные рощи, населяются златокрылыми и сладкогласными птицами американскими; наполняются вишневыми и фиговыми деревьями с зрелыми плодами. Скоро Биржа делается любимейшим гуляньем и всеобщим ходбищем! Всякий находит здесь предмет, занимательный по его вкусу и чувствам. Вот крылатая громада быстро несется по хребту кристальных вод и, поравнявшись с Биржею, останавливается на всем бегу своем. Там с треском вынимается якорь – и корабль, нагруженный избытками России, пускается за моря. Здесь оклики, встречи, приветствия; там пожелания доброго пути, прощания знаками, шляпами, платками! Здесь ожидание добрых вестей; там надежда на счастье и удачу!
Выгружение лошадей с корабля есть весьма любопытное зрелище. Их подымают на блоках в деревянных ящиках. Мгновенно привезенные Буцефалы обступаются знатоками, охотниками, покупщиками, и когда англичанин гордо рассказывает знаменитую родословную Свифта и Беци, другие восхищаются красотами их или жарко спорят о недостатках и пороках, так, что самый рев выгружаемого быка не отвлекает их внимания. Как страшно озирается во все стороны величественное животное сие; какие дикие взоры кидает оно из кровавых глаз своих; как ужасно потрясает оно тяжелыми цепями своими!
Последуем за этим молодым человеком, прошедшим быстро мимо нас с арапником в руках, в усах и казакине. Это должен быть собачий охотник, и он идет на корабль, привезший собак. Вот прекрасный терневский водолаз, лапы у него, как у утки, сросшиеся перепонкою, хвост косматый, как у лисицы; вот черненькие маленькие мышеловки с быстрыми глазками и желтенькими пятнышками; вот огромный домовый страж – датский барбос, на лапе у него отдыхает, свернувшись в кружок, верная шарлотка (испанской породы собака). В то время как вы дивитесь сей игре природы, охотник меряет правила у борзых и гончих. Недалеко слышен смех детей и простолюдинов, они забавляются кривляньями и прыжками длиннохвостых мартышек и краснощеких обезьян, бросающих в народ орехами и апельсиновою корой; а подле них висят в клетках разноцветные попугаи, кои лепечут с прелестными покупщицами на всех языках. В лавках же за накрытыми столиками пресыщаются сластолюбцы устрицами, запивая их пенящимся английским портером. Оне сей час привезены с голландских отмелей рыбаком, приплывшим сюда в 10 дней на маленьком ботике своем с помощью одного мальчика и собаки. Статный детина в русской рубашке открывает раковины с таким же искусством, как брайтонские и рош-канкальские привилегированные мастера. Но что это за прекрасные розовые личики в соломенных шляпках выглядывают из маленьких окошечек трехмачтового корабля? – Это груз выписанных англичанок в нянюшки, мамзели, компаньонки для первоклассных барских домов наших! Они дожидаются там, пока пропишутся, где следует, их паспорта... В светлую майскую или июньскую ночь прогулка по Биржевой набережной имеет несравненную ни с чем приятность, тою безмолвной тишиной и спокойствием, которая заступает царство беспрерывного шуму, волнений и движений. Все наслаждается сладким отдыхом, все спит крепким сном, который доставляется единым трудолюбием, который тщетно будет покупать золотом празднолюбец! Разве иногда раздается заунывный, тихий отголосок русской песни или трель соловья.
Рассматривая сии разнообразные картины, стечение всех народов, смешение всех языков, силу всех страстей человеческих, не можешь не быть пораженным могуществом той власти, которая производит все сие; которая одному велит снисходить в недра земли или спускаться на дно морское, другому – подыматься выше облаков; которая назначает круг действия гренландскому рыбаку и готтентотскому зверолову; которая дает щебню – цену золота и брильянтов; которая была началом всех важных открытий и усовершенствований: одним словом – торговли. А кто творец российской торговли? Кто заманил в отечество наше сию могущественную волшебницу? Кому обязаны мы всеми благами ее, всеми наслаждениями, ею рассыпаемыми? Петру! Петру Великому! Петр видел, что богатства России драгоценны только великим количеством своим; что их можно вывозить единственно морем; он знал, что без выгодной внешней торговли нельзя возбудить и усилить внутренней промышленности, – и завел пристани, сотворил флоты. Но для сего самого должно было ему завоевать сперва моря у сильных держав и победить природу.
Наслаждайся, Великий, взирая с горних мест на свое творение. Сей великолепный храм, посвященный торговле; сии гранитные набережные и обширная гладкая площадь основаны на том топком болоте, которое размерил ты рукою своею; сия роща мачт возвышается на том самом месте, куда сам привел ты в 1705 году первый голландский корабль.
Окрестности Петербурга при Александре I, 1808 годФаддей Булгарин
Санкт-Петербург преображался и хорошел на глазах, чего никак нельзя было сказать о ближайших городских окрестностях, которые пребывали в откровенном небрежении – за исключением Павловска, резиденции вдовствующей императрицы Марии Федоровны, супруги убитого императора Павла. Свидетельства царившей в окрестностях города «серости и разрухи» оставил Ф. В. Булгарин.
Не только Стрельна была тогда не то, что теперь, но и все окрестности Петербурга имели другой вид. Левая сторона Петергофской дороги, только до Колонии и дачи, принадлежащей ныне графу Витгенштейну, была застроена дачами; далее было пусто. Между Стрельной и Петергофом было несколько деревень, но дач вовсе не было. Дворец и деревянные казармы, с госпиталем, существовали в Стрельне, но самая слобода состояла из лачуг или маленьких домиков, в которых для найма было не более одной комнатки. Две или три комнаты была бы роскошь. Домишки эти, большей частью, принадлежали старым служителям его высочества цесаревича и отставным семейным унтер-офицерам конной гвардии, жившим получаемым от цесаревича пенсионом и вспомоществованием. Во всей Стрельне был один только порядочный дом (принадлежавший англичанину, служившему при дворе его высочества), занимаемый поручиком конной гвардии графом Станиславом Феликсовичем Потоцким, проживавшим несколько сот тысяч рублей в год дохода. Ни одной из нынешних дач не было, и даже дача Энгельмана, главного управителя вотчинами его высочества, начала строиться позже. Нельзя себе представить, какая перемена произошла во всем, в тридцать восемь лет!
Петергоф, ныне прекрасный город, был немногим лучше Стрельны! Дворец и сады существовали, хотя и содержались не так щегольски, как теперь, но селения были самые бедные, а между верхним и нижним селением, где ныне чудесный английский сад, было дикое место, как его создала здешняя угрюмая природа. От Петербургской заставы до дворца еще были кое-какие домики, но в дальнем Петергофе, со стороны Ораниенбаума, было селение, какое может существовать теперь где-нибудь в глуши, в захолустье России! В этом селении домики и лачуги принадлежали или отставным придворным лакеям, или ремесленникам императорской гранильной фабрики, существовавшей тогда в полном блеске и в большом размере. Бумажной фабрики вовсе тогда не было. Каменные здания были: церковь, гранильная фабрика и конюшни, где помещались уланские лошади. Ни одного немецкого трактира, или так называемого «ресторана», не было в Петергофе, а в Стрельне один только трактир был на почтовой станции, где собирался весь народ, любивший, как говорил в шутку наш полковник, граф Андрей Иванович Гудович: «сушить хрусталь и попотеть на листе». Тут был бессменный совет царя Фараона, т. е. тут метали банк с одного утра до другого! Тогда это не было еще запрещено.
Один или два эскадрона наших стояли постоянно в конногвардейских казармах в Петербурге, а остальные помещались в Стрельне и Петергофе, – т. е. полк расположен был на тридцати верстах расстояния, и все мы, однако ж, весьма часто видались между собою. Я уже сказывал, что между офицерами все было общее. У эскадронных командиров всегда был открытый стол для своих офицеров – но как молодежи приятнее было проводить время между собою, без седых усов, то кто из нас был при деньгах, тот и приказывал стряпать дома. Эти корнетские обеды не отличались гастрономическим изяществом, но были веселее стотысячных пиров. Щи, каша, биток или жаркое составляли нашу трапезу; стакан французского вина или рюмка мадеры, а иногда стакан пивца – и более нежели довольно! Но сколько было тут смеха и хохота, для приправы обеда, сколько веселости, шуток, острот! Блаженное корнетское время! Фанфаронство, надутость, чванство, важничанье почитались между нами смертными грехами, которые и при жизни не прошли бы без кары.
Из Стрельны и из Петергофа нельзя было ездить в Петербург без дозволения его высочества и без билета, за собственноручным его подписанием – вот что было нашим камнем преткновения. <...>
Едва ли был город в целом мире скучнее и беднее тогдашнего Кронштадта! Ни один город в Европе не оставил во мне таких сильных впечатлений, как тогдашний Кронштадт. Для меня все в Кронштадте было ощутительнее, чем для другого, потому что я, как аэролит, упал из высшей атмосферы общества в этот новый мир. В Кронштадте сосредоточивалась, как в призме, и отражалась полуобразованность чужеземных моряков в их своевольной жизни.