а в немецких сюртуках гуляющим целою толпою и обыкновенно под руку...
Но страннее всего происшествия, случающиеся на Невском проспекте. О, не верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по нем, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы. Все обман, все мечта, все не то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат? Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой. Вы думаете, что этот энтузиаст, размахивающий руками, говорит о том, как жена его бросила из окна шариком в незнакомого ему вовсе офицера? Совсем нет, он говорит о Лафайете. Вы думаете, что эти дамы... но дамам меньше всего верьте. Менее заглядывайте в окна магазинов: безделушки, в них выставленные, прекрасны, но пахнут страшным количеством ассигнаций. Но боже вас сохрани заглядывать дамам под шляпки! Как ни развевайся вдали плащ красавицы, я ни за что не пойду за нею любопытствовать. Далее, ради бога, далее от фонаря! и скорее, сколько можно скорее, проходите мимо. Это счастие еще, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом. Но и кроме фонаря, все дышит обманом. Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде.
Технический прогресс: первая железная дорога и Пулковская обсерватория, 1837 годФранц фон Герстнер, Александр Бенуа, Отто Струве
Несмотря на стремление императора Николая I «оставить все как есть», Россия медленно, но верно модернизировалась технически. В 1836 году в Павловске, который после смерти Марии Федоровны отошел великому князю Михаилу, началось строительство первой в стране железной дороги протяженностью 27 километров от поместья до Петербурга через Царское Село. Заведовал строительством австрийский инженер Ф. фон Герстнер, который позднее вспоминал:
3 ноября 1836 года пущен по дороге между Царским и Павловском паровоз Гакфорта, через несколько недель – Стефенсона и, наконец, Кокериля. Паровозы ходили по этой дороге в разные времена и при всех обстоятельствах, но самые важные поездки происходили с 28 ноября по 2 декабря 1836 года и с 2 по 4 января 1837 года. Английские паровозы удовлетворяли всех, ибо ходили в 18 градусов мороза, в бурю, дождь и ужасную метель 4 января; кроме пассажиров перевозимы были лошади, овцы, свиньи, строевой и дровяной лес, наконец, разные экипажи, поставленные на дороги. Все были довольны, кроме тех, которые предсказывали, что дорогу занесет снегом. Несмотря на то, что между Царским Селом и Павловском насыпь имеет наименьшую высоту по всей дороге, ветер повсюду сметал с нее снег, и приставленным для того рабочим почти нечего было делать... Первое открытие железной дороги между Царским Селом и Павловском, по обещанию моему, последовало в назначенный мною день, 27 сентября 1836 года. Так как паровозы тогда еще не были получены, то ездили на лошадях. На протяжении 7 1/2 верст была езда три воскресенья и все, без исключения, удивлялись легкости, с которою крестьянские лошади, ходившие только по обыкновенным дорогам, могли быть употребляемы и на железной, и какую большую тяжесть они возили! Известно, что по хорошей железной дороге, совершенно или почти горизонтально, лошадь может везти в 12 и 15 раз более, нежели по такому же ровному шоссе; посему лошадь, которая по здешнему шоссе тянет от 30 до 40 пудов, должна была везти по крайней мере 400 пудов, и действительно везла со всею легкостью, несмотря на то, что и дорога, и повозки были совсем новые, следственно, представляли гораздо более сопротивления, нежели после надлежащей осадки дороги и когда оси и колеса оботрутся.
Четырнадцать лет спустя открылось движение по первой в России двухпутной железной дороге от Санкт-Петербурга до Москвы (ныне – Октябрьская железная дорога). Газета «Северная пчела» писала: «Сегодня, в четверг 1 ноября, двинулся первый всенародный поезд по новой железной дороге в Москву. С утра большое число публики столпилось пред станцией и наполнило обширные ее сени. В одном отделении записывали виды проезжающих, в другом – продавали билеты на проезд, в третьем – принимался багаж пассажиров. Принятый багаж кладется в багажный вагон, стоящий под навесом, так что вещи не могут испортиться от дождя и снега. Получив билеты, пассажир входит в просторные сени, где ожидает времени отправления. В вагонах первого класса устроены для пассажиров покойные кресла, в которых можно и растянуться и уснуть. Вагоны второго класса уступают первым только изяществом отделки, а не удобством, просторно, светло, уютно. Но всего достойнее замечания места третьего класса, назначенные для простого народа. Вагоны просторные; скамьи снабжены спинками».
Что касается Царскосельской дороги, в Павловске построили первый в России «воксал» – увеселительное заведение, включавшее в себя эстраду и большой ресторан. На этом «воксале» в конце 1850-х годов состоялось выступление И. Штрауса. А. Н. Бенуа вспоминал:
Слово «вокзал», которое для русского уха отождествляется с понятием о станции железной дороги, было впервые употреблено в России именно в применении к этой конечной станции первого в России железнодорожного пути, соединявшего столицу с Царским Селом и Павловском. Тогда же, в 30-х годах, при станции была устроена концертная эстрада и большой ресторан, и этому увеселительному ансамблю и было, в подражание лондонскому, всемирно когда-то известному Vaux-Hall, присвоено название вокзала. Постепенно такое наименование стало затем означать любую, несколько значительную станцию.
«Вокзал» являлся для постоянных (взрослых) обитателей Павловска главным сборным пунктом, своего рода клубом на открытом воздухе. <...>
Придя однажды... на вокзальную площадку, где не было и намека на тень и где вместо кустов сирени чахли в зеленых бочках «тропические растения» вокруг никогда не бившего фонтана, мы застали здесь несравненно больше народа, нежели обыкновенно бывало днем, да и публика была совсем особенная, нарядная. Щеголихи шуршали шелками своих шлейфов и защищались от солнца крошечными пестрыми зонтиками, а кавалеры сосали тросточки и вскидывали в глаза монокли. Немало было и военных в белоснежных кителях. А на эстраде – там, где в другие дни я видел махающего палочкой Главача, – теперь стоял затянутый, вытянувшийся в струнку, заморского вида, затейливо причесанный господин. Он то широким взмахом правой, то успокаивающим жестом обеих рук заставлял музыкантов играть как раз те вальсы, от которых тогда в дикий восторг приходили и под которые на балах кавалеры до обморока кружили своих дам. Этот стройный господин был среди дня во фраке (фрак в ту эпоху вообще надевался по всякому поводу и даже утром – для визитов), его хорошенькое личико было украшено бравыми усами и обрамлено бачками.
То был сам Иоганн Штраус. Божество всей Европы (об Америке тогда меньше думали), диктатор придворных и светских балов, покровитель мириада дамских и девичьих сердец.
XIX век в Петербурге был ознаменован и другими выдающимися музыкальными событиями. Благодаря стараниям князя Н. Б. Голицына в 1824 году в Петербурге впервые и целиком исполнялась «Торжественная месса» Л. ван Бетховена, заканчивающаяся вечными словами: «Дай нам мир. Аминь», в 1842 году в зале Дворянского собрания перед петербуржцами выступил пианист Ференц Лист («билеты стоили дорого, но все места были проданы»), а в 1863 году единственный визит нанес городу Рихард Вагнер, приглашенный в город Филармоническим обществом.
Еще одной вехой на пути технического прогресса стало открытие в 1837 году Николаевской (впоследствии Пулковской) обсерватории. Первым директором обсерватории был назначен В. Я. Струве, которому «наследовал» сын, О. В. Струве, составивший краткую историю обсерватории.
Описание деятельности этого учреждения со дня его основания в течение двадцати пяти лет мы начнем теми словами, которыми В. Я. Струве заключает свое «Description»:
«Пулковская обсерватория есть осуществление ясно сознанной научной идеи, в таком совершенстве, какое только было возможно при неограниченных средствах, дарованных высоким ее основателем».
Справедливость этих слов, насколько они относятся собственно к основанию обсерватории, едва ли может быть оспариваема. Избранная Академией наук и высочайше утвержденная комиссия, которая имела в лице адмирала Грейга проницательного и деятельного председателя, а в лице тогдашнего непременного секретаря Академии П. Н. Фусса опытного и ревностного производителя дел, и наконец опиралась на В. Я. Струве как на признанный астрономический авторитет, – приступая к делу, вполне разъяснила себе его значение. С щедро дарованными средствами, она создала обсерваторию, подобной которой нет ни в одной стране. Все пособия науки и искусства были употреблены, чтобы устройство обсерватории соответствовало всем справедливым требованиям в избранных для ее деятельности направлениях. <...>
В течение 25 лет ни воздвигнутое архитектором А. П. Брюлловым здание, ни инструменты обсерватории не потребовали никакого сколько-нибудь значительного изменения, и теперь еще Пулково не уступит в этом отношении ни одной из современных обсерваторий; едва ли есть где-нибудь инструмент, какого мы не знаем, но обладание которым принесло бы нам существенную пользу, и наверно в настоящий момент не существует ни одной обсерватории, которая в равной степени соответствовала бы всем условиям, необходимым для успешной разработки астрономии.