За «Шарманщиками», которые похвалил Белинский, я написал для второй книжки «Физиологии Петербурга» рассказ «Лотерейный бал». Я принес его для прочтения Некрасову и застал у него А. Станкевича, брата того Станкевича, который был товарищем по Московскому университету Герцена, Огарева, Боткина и других. А. Станкевич, написавший впоследствии несколько недурных повестей, остановился на несколько дней у Некрасова.
– Станкевич! – воскликнул Некрасов, когда окончил чтение рассказа, – мы с вами потом сосчитаемся, дайте Григоровичу сто рублей, он на этот раз отличился!
Эти сто рублей (ассигнациями, конечно) были первый гонорар, полученный мною за мой литературный труд.
В течение этого времени я чаще и чаще виделся с Достоевским. Кончилось тем, что мы согласились жить вместе, каждый на свой счет. Матушка посылала мне ежемесячно пятьдесят рублей; Достоевский получал от родных из Москвы почти столько же. По тогдашнему времени, денег этих было бы за глаза для двух молодых людей; но деньги у нас не держались и расходились обыкновенно в первые две недели; остальные две недели часто приходилось продовольствоваться булками и ячменным кофеем, который тут же подле покупали мы в доме Фридерикса. Дом, где мы жили, находился на углу Владимирской и Графского переулка; квартира состояла из кухни и двух комнат с тремя окнами, выходившими в Графский переулок; последнюю комнату занимал Достоевский, ближайшую к двери – я. Прислуги у нас не было, самовар ставили мы сами, за булками и другими припасами также отправлялись сами...
Мариус Петипа и Ксения Петербургская, 1847 годМариус Петипа, Евгений Гребенка
В 1847 году в Россию приехал выдающийся танцор и балетмейстер М. Петипа – приехал и остался в стране до своей кончины в 1910 году. Среди его постановок в последующие годы – «Спящая красавица» и «Лебединое озеро» П. И. Чайковского, «Раймонда» и «Четыре времени года» А. К. Глазунова, «Дон Кихот» и «Баядерка» Л. Минкуса. В мемуарах Петипа вспоминал обстоятельства своего приезда.
Пробыл некоторое время в Париже и участвовал тут в прощальном бенефисе Терезы Эльслер, покидавшей сцену... Вскоре после этого получил я письмо от старика балетмейстера Титуса, предлагавшего мне ангажемент в Петербурге; мне предстояло занять место первого танцовщика Гредлера, очень талантливого артиста, уезжавшего в Париж.
Письмо было довольно лаконическое:
«Господин Петипа! Его превосходительство г. Гедеонов, директор Императорских театров, предлагает вам место первого танцовщика; жалованья десять тысяч франков в год и полбенефиса». Я поспешил ответить, что согласен.
Как ни выгодно было полученное мною предложение, обожавшая меня мать моя никак не могла примириться с мыслью, что любимец ее должен жить в России, которую знали тогда очень мало и о холодах и нравах которой рассказывались легендарные ужасы.
– Кутайся ты там хорошенько, – все твердила она мне, – берегись отморозить себе нос и уши. Ведь там так холодно, что улицы приходится отапливать.
Отправился я в Гавр, а там на другой же день занял место на судне, отплывавшем в С.-Петербург. Разбирая чемодан свой, я нашел в нем три кашне, уложенных туда заботливой рукой матери, сильно тревожившейся за участь моего носа, которому предстояло выдержать натиск морозов, с которым-де и медведям трудно сладить. На судне я познакомился с знаменитой артисткой, госпожой Вольнис, тоже ангажированной в Россию. С нею путешествовала в качестве костюмерши очень тучная тетка, женщина веселого нрава, и мы так приятно проводили время, что и не заметили, как очутились в виду Кронштадта. Прибыли мы туда 24 мая 1847 года, предъявили свои паспорта и пересели на другое судно, доставившее нас в Петербургскую таможню, помещавшуюся тогда на Гагаринской набережной. День был знойный; снимаю я свой головной убор, кладу его на скамью и спешу открыть свой чемодан и сундуки г-жи Вольнис, просившей меня оказать ей эту услугу и проделать за нее всю таможенную процедуру.
– У артистов, впервые приглашенных в Россию, мы вещей не осматриваем, – любезно говорит мне таможенный чиновник.
Я в восторге, кланяюсь и хочу снять шляпу, но вспоминаю, что положил ее на скамью. Но ее и след простыл; соблазняла она видно какого-нибудь любителя заграничных вещей, обрадовавшегося случаю приобресть таковую не только без уплаты пошлины, но и совсем бесплатно.
На пароходе еще мы просили капитана рекомендовать нам приличную гостиницу, и он указал нам адрес гостиницы Клее, на Михайловской улице. По окончании таможенных формальностей выходим и ищем какой-нибудь экипаж для перевозки вещей и собственных туловищ. Нас окружают извозчики и предлагают свои услуги, но о, ужас! Что это такое? Теперешнему петербуржцу трудно будет понять наш ужас, но у кого сохранилось еще воспоминание о «гитарах», заменявших тогда извозчичьи пролетки, тот легко поймет удивление иностранца, впервые узревшего такой инструмент, предназначенный для передвижения публики. Г-жа Вольнис глазам своим не верила и никак не могла верить, что на «Гитарах» этих ездят и мужчины, и женщины.
– Как сесть, как устроиться на такой странной машине? – все спрашивала она, недоумевая. Один из извозчиков оказался очень смышленым малым и, поняв наше недоумение, стал наглядно показывать, как пользоваться его гитарой. Мужчины садились верхом, а дамы в позе амазонки; мы уселись и сразу поняли, почему некий англичанин предлагал премию в десять тысяч фунтов тому, кто выдумает экипаж неудобнее и уродливее того, какими пользовались тогда в столицах России. Усадил я госпожу Вольнис на одну гитару, сам с теткой поместился на другой; сидя верхом, я с трудом обхватывал необъятную талию своей спутницы, чтоб удержать ее в равновесии. Прибавьте к этому, что похищенную у меня шляпу я заменил платком, которым обвязал себе голову, и вы легко себе представите, какую комическую картину изображала наша группа; гулявшая по Невскому проспекту публика держалась за бока от смеха, вторя госпоже Вольнис, которая так и заливалась. Не конфузились впрочем и мы с теткой и тоже от души хохотали. Вот как весело и оригинально въехал я в оказавшиеся для меня очень гостеприимными стены Санкт-Петербурга.
На следующее утро облачился я во фрачную пару при белом галстухе и поехал представляться господину Гедеонову, директору Императорских театров.
Меня сейчас же попросили в кабинет его превосходительства, встретившего меня очень любезно.
– Когда прикажете мне дебютировать?
– Allez vous promener, – отвечает мне директор.
– Как, ваше превосходительство, но ведь вы изволили ангажировать меня.
– Знаю, но это не мешает вам погулять еще четыре месяца на свободе.
– Четыре месяца? – с ужасом спрашиваю я.
– Около этого.
– Но, ваше превосходительство, ведь в эти месяцы тоже чем-нибудь жить надо.
– И живите себе на здоровье. Вам будут ежемесячно уплачивать причитающееся жалованье. А если вы и сейчас нуждаетесь, так можете авансом получить.
– Премного буду благодарен, ваше превосходительство.
– Довольно вам двести рублей?
– Предостаточно.
– Так представьте вы вот эту бумажку в контору Императорских театров и получите там 200 рублей.
Я рассыпался в благодарностях и, выходя от директора, благословлял небо, приславшее мне такую благодать. «Вот счастье!» – говорил я себе, да ведь это просто обетованная страна. Получать четыре месяца жалованье, ничего не делая, и сразу получить авансом двести рублей – какой контраст с нантской дирекцией, отказавшейся уплатить мне за то, что я на службе сломал себе ногу.
Вне себя от восторга, я немедленно поделился своей радостью с матерью, отправив ей при этом сто рублей, что по тогдашнему курсу составляло четыреста один франк и 50 сантимов.
В первые четыре месяца моего пребывания в Петербурге я знакомился с городом, часто посещал Эрмитаж, ездил с наслаждением на острова, но упражнялся при этом каждое утро и в танцевальном искусстве в школе Императорских театров.
За три недели до открытия сезона я по поручению г. директора занялся постановкой балета «Пахита», в котором должен был дебютировать и выступить вместе с госпожой Андреяновой, пользовавшейся особым покровительством его превосходительства.
Артистка эта была уже далеко не первой молодости и не пользовалась больше особенным успехом у публики, несмотря на то, что была очень талантлива и не уступала по школе знаменитой Тальони.
Престарелый балетмейстер Титус к этому времени оставил службу в Петербургском театре и совсем уехал в Париж. Наступило наконец первое представление «Пахиты» и о, радость! я имел счастье и честь выступить в присутствии его величества императора Николая I, приехавшего на мой дебют.
Через неделю мне был вручен пожалованный мне его величеством перстень с рубинами и восемнадцатью брильянтами. Нечего говорить о том, как обрадовал меня этот первый царский подарок, который и доселе хранится у меня как отраднейшее воспоминание начала моей карьеры.
В тот сезон я выступал еще много раз в «Пахите», в балете «Жизель» с тою же госпожой Андреяновой и в балете «Пери» с госпожой Смирновой, урожденной Вахович.
Приглашен был в Петербург и отец мой в качестве профессора танцев в мужских классах школы Императорских театров.
К концу сезона мне дан был бенефис и я поставил по этому случаю новый балет «Влюбленный дьявол», в котором опять-таки первую роль исполняла г-жа Андреянова. Участвовал в этом балете и отец мой, исполнявший роль моего гувернера и имевший в ней большой успех.
В том же году в «Ведомостях Санкт-Петербургской городской полиции» появилась короткая заметка следующего содержания: «Лет сорок или, быть может, несколько более назад скончалась здесь, в Петербурге, вдова придворного певчего Андрея Федоровича Петрова Ксения Григорьевна, известная в свое время под именем Андрея Федоровича. Имея множество знакомых, большей частью из купеческого сословия, она часто приходила к ним за милостыней и ничего более не брала, как