Но произошла пауза. Она, вероятно, длилась всего несколько секунд, но я ее почувствовала.
Револьвер я бросила, – это тоже было решено заранее, иначе в свалке он мог сам собой выстрелить. Стояла и ждала».
Ни малейшей попытки убежать, спастись. В суматохе никто не услыхал, как стукнул упавший на пол «бульдог», и даже Курнеев не отважился сразу кинуться к девушке. Он только запрыгал вокруг нее, дико рыча и приседая. Но когда из соседних комнат прибежали чиновники и все скопом набросились на девушку, то тут уже майор не отстал.
«Передо мной очутилось существо (Курнеев, как я потом узнала), глаза совершенно круглые, из широко раскрытого рта раздается не крик, а рычание, и две огромные руки со скрюченными пальцами направляются мне прямо в глаза. Я их зажмурила изо всех сил, и он ободрал мне только щеку. Посыпались удары, – меня повалили и продолжали бить.
Все шло так, как я ожидала, излишним было только покушение на мои глаза, но теперь я лежала лицом вниз, и они были в безопасности. Но что было совершенно неожиданно, так это то, что я не чувствовала ни малейшей боли, чувствовала удары, а боли не было…»
Озверевшего майора оттащили от девушки, иначе он избил бы ее до смерти, задушил.
– Убьешь ее, как потом следствие делать? – кричали ему. – Из чего был выстрел? Где оружие? – Это уже кричали девушке. – Где револьвер?
– На полу… Я бросила…
Курнеева поспешили услать за докторами, перепуганных просителей выпроводили вон. Генерала унесли в его покои, а схваченную на месте преступления девушку подняли с пола и под охраной, держа наготове револьверы и обнаженные шашки, увели из приемной в «стол особых происшествий».
2
Прокурор Желеховский плохо спал в минувшую ночь. Главный обвинитель на процессе «193-х», он порядком устал. Три месяца, пока шел процесс, Желеховский яростно изощрялся в каждодневных схватках с подсудимыми, упиваясь возможностью «мазать им морды сапогом». Все же и ему от них досталось, надо признать, особенно от Мышкина.
Мучили прокурора всю ночь кошмары. Снилось, будто Ипполит Мышкин, этот неукротимый революционер, ходит по Невскому и кричит: «Конец Желеховскому!» Революция пришла в державную столицу, и Зимний дворец взят восставшими социалистами. И над дворцом трепещет на ветру алый флаг, и гремит в ушах «Марсельеза».
Только под утро прокурора оставили кошмары, и он заснул как убитый. Часов в десять, продрав воспаленные глаза, он велел подать в спальню свежие газеты.
Газеты принесла жена Желеховского.
– Вот тебе, дружок, газеты, – сказала она мужу. – Но чем читать о сражениях наших войск где-то там в Турции, послушай лучше, что творится у нас под носом. Ужас! Сегодня утром…
– В Турции уже, слава богу, нет сражений, – перебил Желеховский. – Ты опоздала, ангел мой. Между нами и турками уже подписано перемирие.
– Ну и отлично, – сказала жена. – Да что турки? Они далеко, а ты знаешь, какое событие произошло здесь? В Трепова, в старого Федю, стреляли! Сегодня утром… Какая-то девица, говорят.
Землетрясение, неслыханное еще в той местности, на которой раскинулся царственный Санкт-Петербург, внезапный обвал крыши толстостенного дома, где жил Желеховский, пожалуй, показались бы прокурору более возможными, чем то, что он услыхал от супруги.
– Да не может этого быть! Досужий слух!
Желеховский отбросил прочь газеты и заспешил одеваться.
– Да какой такой слух, родименький? Сейчас заходил на кухню дворник, сказывал: за доктором в соседний дом срочно приезжали от Трепова
– За каким доктором? Бог мой!
– Хирургом. Звали скорей ехать.
– Куда?
– В градоначальство.
– Зачем?
– Что с тобой, голубчик? Ты совсем голову потерял из-за своего процесса?
– Сама ты, милая моя, бог знает что городишь! – кипятился Желеховский, торопливо застегивая у зеркала запонки. – Ты не в состоянии даже понять, какую ересь… В кого она стреляла, та девица?
– В Трепова, господи!
– Где?
– Боже мой, я же сказала: в градоначальстве.
– То есть в самом, можно сказать, защищенном месте? Где человек нашего сословия более всего защищен? Это чистая революция! Это выстрел в империю!..
Вот и произнесена фраза, ставшая в тот же день известной многим.
В Петербурге тогда не было телефонов, но слухи распространялись с неменьшей быстротой, чем в наше время. О событии, произошедшем в градоначальстве, мигом узнала вся столица.
В то же утро на Невском проспекте можно было услышать, как старый извозчик с пьяной радостью говорил студенту в очках:
– Каюк Феде нашему, слыхали? Почти убийство сделалось. Какая-то вроде богатырская дева. Паф, и будьте любезны. Так ему и надо, между прочим.
– А что он тебе сделал, Трепов?
– Прижимал дюже нашего брата. Там не езди, тут не стой. Сбруя чтоб была в самой лучшей исправности, колесо чтоб не скрипело. А что колесо? Колесо, оно и есть колесо, не хвост собачий!
Выстрел в доме градоначальника отозвался громким эхом во всех слоях петербургского общества. Всюду только об этом и толковали. Распространялись слухи о поразительной красоте стрелявшей. Вот свидетельство человека, ставшего впоследствии известным писателем, – Владимира Короленко, тогда студента питерского Технологического института.
«24 января… я сел в линейку, которая отходила от Горного института, кажется, к Исаакиевской площади, перевозя через Неву профессоров и студентов. Среди других пассажиров прямо против меня уселся директор Горного института, профессор Бек. Он знал меня в лицо… Ответив на мой поклон, он сказал:
– Вы знаете? Трепов убит. Какая-то девушка, говорят, писаная красавица… Конечно, арестовали…
Вся публика в линейке была заинтересована…»
Скоро выяснилось, что Трепов не убит, а только ранен.
Даже в кругах высшей петербургской знати, особенно в чиновном мире, можно было услышать откровенно злорадные голоса:
– Поделом старому вору!..
Трепова в столице не любили, но – вор! – это уж, пожалуй, чересчур. Глава всей петербургской полиции – и вор! Генерал-адъютант – и вор!
Видимо, называли Трепова вором – потихоньку, разумеется, – из-за огромных богатств, нажитых им к старым своим годам. Разве честной службой наживаются такие богатства?
Так рассуждали многие, и, может, тут просто еще сказывалась зависть: чужие деньги глаза колют. Десятки лет человек на государевой службе, ну и добился кое-чего.
Но так или иначе, Трепов был в императорской столице человек видный и важный, и покушение на него не могло не потрясти общество. И разумеется, были тотчас приняты все меры, чтобы выяснить причины такого необычайного случая. Ввиду очевидности преступления административной и судебной машине Российской империи надлежало сработать с той же собачьей покорностью, с какой сработал в руке девушки стальной «бульдог».
3
Следствие началось без проволочек в том же доме, где все произошло, – в самом, по выражению Желеховского, защищенном месте империи. И первым, разумеется, было засвидетельствовано показание пострадавшего.
«Раздался выстрел, который, однако, я не услышал, и я упал, раненный в левый бок. Майор Курнеев бросился на стрелявшую женщину, и между ними завязалась борьба, причем женщина не отдавала упорно револьвера и желала произвести второй выстрел. Женщины этой я до сих пор не знал и не знаю, что за причина побудила ее покуситься на мою жизнь».
Все это записал со слов Трепова судебный следователь по особо важным делам Кабат, вызванный в градоначальство сразу же после случившегося. Как видим, Трепов многое успел извратить.
Правда, давал он свои показания, лежа в постели и страдая от страшной боли в боку.
В доме ходили на цыпочках. Встревоженные чиновники с потерянными лицами слонялись по служебным комнатам. Курнеев, призвав докторов, сидел в коридоре у печки и навзрыд плакал. Казалось, он страдает даже больше, чем сам градоначальник. Время от времени он рвался в покои генерала, но его не пускали.
В столице знали: старый Федя не промах, он из тех, о ком в народе поговаривают: «Больно свято звонишь – чуть на небе не слышно».
Едва живой, прикованный к постели, Трепов и в таком тяжелом состоянии оставался верен себе. Он и сейчас принялся «больно свято звонить». Казалось, градоначальник даже готов хвалиться пулей, ранившей ему бок, и говорил своим близким и вызванным к нему хирургам:
– Ладно, ничего, вытерплю, пускай. Я, господа, за свою государеву службу даже и удары кинжалом получал.
И верно: был и такой случай в его жизни. Давно, когда он начальствовал над русской полицией в Варшаве и очень зверствовал там, какой-то поляк однажды накинулся сзади на Трепова с кинжалом. За особые заслуги в усмирении Польши государь пожаловал тогда Трепову большое имение на Украине. Зато поляки прокляли его имя.
– Расследование покажет страшный заговор, увидите, – говорил он следователю Кабату. – Вражеское дело. Хотят империю погубить.
– Что же вы полагаете? – спрашивал следователь Кабат.
– Бог знает, – отвечал раненый. – Я не пятая спица в телеге империи. Все делал!.. Только о пользе думал. А в меня пулей. Неспроста же… Враги не дремлют!..
Видите, как близко сходились мнения градоначальника и Желеховского в оценке выстрела. Через час или два, когда раненому доложат о восклицании прокурора: «Это выстрел в империю!», он, Трепов, прольет слезу благодарности и скажет:
– Вот молодец! Именно!.. Молодец Желеховский… Есть еще достойные умы в империи.
А еще через час станет известно, что фраза Желеховского о выстреле в империю быстро долетела и до Зимнего дворца, но не понравилась государю.
– Желеховский порядочный дуралей! – сказал будто бы государь, – какая-то девка бог весть за что пальнула в Федю, а у нас уже кричат о революции! Стрельбе в империю! В самые защищенные места! Надо запретить Желеховскому вопить про революцию на всех углах!