– Не примет, – твердил Путилин. – То есть могло бы принять, да не захотят этого наши отцы!
– Почему не захотят? Выстрел же в империю!
– Вот потому и не захотят. И не стройте себе напрасных иллюзий, друг мой. Процесса вроде «пятидесяти» или «ста девяносто трех» не выйдет. И не «казанские» это вам демонстранты тоже.
– А что ж по-вашему?
– Я уже сказал: обычный уголовный опус. Кстати, вы обратили внимание, друг мой?
– На что?
– Когда мы отъезжали, как раз подкатил граф Пален. А слышали вы, о чем он говорил Лопухину?
– А вы услышали?
– Я понял, сударь. Я все уловил.
– Но что же?
– А то, что ему надоели процессы последние и больше он их устраивать не позволит, очевидно, с согласия или даже по воле самого государя. Сечь надо, а не процессы им устраивать, мошенникам.
Теперь Кабат слушал сыщика развесив уши.
– Так и сказал? Вы шутите!
– «Много чести для этой девки еще один процесс устраивать», – как бы подражая голосу графа, продолжал Иван Дмитриевич и при этом еще вставлял немецкие слова. – Нихт, нихт, будет этих процессов! Цум але швейнен! Это будет, мейн герц, обычный уголовный опус.
Кабат подскочил на сиденье.
– Ложь! Не могли вы этого услышать!
– Бог с вами совсем, – безнадежно махнул рукой Путилин. – Как знаете.
– Позвольте, позвольте! – не мог успокоиться Кабат. – По-вашему выходит, что и Пален, и сам государь-самодержец считают конченными всякие дела про революционеров? Вывелись, дескать, совсем? Э, батенька…
Кучер резко притормозил карету, и Кабат не успел договорить. Остановилась и вторая карета. Путилин, выглянув из окошечка, озадаченно хмыкнул, толкнул дверцу, придержал рукой шапку-кубанку и вылез.
Оказалось, на дороге задавили собаку, и порядочная куча зевак, загораживая проезд, топталась на мостовой.
Путилин врезался в гущу людскую, пропадал минут пять.
– Садитесь скорее! – взмолился Кабат, когда сыщик снова вырос у кареты. – Ради бога! Теряем время! Что вам эта собака?
– А что собака? – сказал, похоже, обидчивым тоном Путилин.
– Да вы с ума сошли, Иван Дмитриевич! Из-за нее… То есть собаку вы чуть не готовы ставить выше, чем… Ради всех святых поедемте! Следствие-то надо делать!
– Э, – махнул рукой Путилин. – Там и без нас все решат и все сделают. Преступницу сфотографируют, ее карточку где надо и с чем надо сверят. Разберутся, – еще раз отмахнулся Путилин. – Вы поезжайте, голубчик, а я тут немножко задержусь. Собака-то, царство ей… купца Кандыбина, а мы с ним приятели. Жалко его все ж таки: стоит и плачет. Такой собаки, говорит, уже не сыщешь. Лучшим другом была!
Невозможный человек! Он даже указал Кабату, как в объезд проехать, чтобы не ждать, пока толпа рассеется. Что делать, Кабат в сердцах (про себя, конечно) выругал сыщика и велел кучеру продолжать путь к Зверинской.
5
Обратно в градоначальство Кабат вернулся через час. Поездка действительно пользы не дала: на Зверинской улице не оказалось и номера дома такого, какой указан в прошении Козловой.
А градоначальство гудело как… потревоженный улей, хотелось сказать, да ведь градоначальство никак не улей – это учреждение строгое, императорское, державное. Тут держись подтянуто и рта не разевай. На каждом шагу – всякое высокое начальство, и особенно его много сегодня. Вон из подъезда вышел, придерживая рукой шпагу, принц Ольденбургский, закончивший свой краткий визит пострадавшему градоначальнику. Сел в экипаж, махнул белой перчаткой кучеру и укатил. В толпе, глядящей вслед принцу, переговариваются:
– Само его императорское величество…
– Не величество, а высочество, – поправляет стоящий тут мужчина, сам не видного чина, но разбирающийся в сложной иерархии знатных титулов. – Только сам государь император есть величество, а высочество – это, скажем, брат его или кто другой из царской фамилии.
Тем временем Кабат уже входил в комнату «стола происшествий». Здесь следователь увидел прокурора Лопухина.
– Ну что? Все ясно? – подозвал к себе следователя Лопухин и, не давая ему ответить, закивал головой. – Да, голубчик мой, да, конечно, все ясно!
– Я установил… – начал Кабат.
– Не Козлова? – перебил Лопухин. – Не тот адрес? – Он смешно поморщился. – Ну и что? Все равно-с!.. Обычный уголовный опус.
С Кабатом при этих словах чуть не случился удар. С немалым трудом он взял себя в руки, вытер с лица пот. Что оставалось делать? Лишь одно оставалось: продолжать исполнение своих обязанностей следователя по особо важным делам, хотя дело-то, оказывается, не такое уж важное.
А Путилин уже был тут – сидел у окна, покуривал и рассказывал фотографу про задавленную собаку купца Кандыбина.
– А-а! – приветственно помахал он издали рукой Кабату. – Вернулись? Ну и слава богу. (Он даже не спросил, с каким результатом вернулся следователь.) Ну что ж, дорогой, давайте к допросу приступать. Я вас ждал.
Глава шестая.Кони попадает «в случай»
1
Для Анатолия Федоровича Кони этот день был тоже особым. Судьба готовила ему новые испытания с первых же шагов на новом поприще.
«24 января я вступил в должность председателя Окружного суда, – можно прочесть в его воспоминаниях. – Для меня как будто начиналась после ряда беспокойных годов деятельность, чуждая неожиданных тревог, заранее определенная и ясная. Нервное возбуждение и хлопотливость прокурорских занятий и бесплодно протестующая, опутанная канцелярской паутиной роль „сотрудника графа Палена“, оставались позади. Открывался широкий горизонт благородного судейского труда»…
Анатолию Федоровичу было еще только тридцать четыре года, но жизнь он успел узнать и, как человек умный и осмотрительный, конечно, не мог не отдавать себе отчета, что служение богине правосудия Фемиде дело столь же трудное, сколь и неблагодарное. Но что решено, то решено, Анатолий Федорович сказал себе по-латыни, знанием которой отличался с юных лет: «alea jacta est!» «Жребий брошен», – означают эти слова, и, по свидетельству древних источников, их произнес Юлий Цезарь при переходе во главе войск через реку Рубикон. «Вперед! – воскликнул Цезарь. – Куда нас зовет знамение богов и несправедливость противников. – И прибавил: – Жребий брошен!»
В новой должности председателя Окружного суда Кони искренне желал служить отечеству, по мере сил избавлять столицу от воров, грабителей, мошенников, шулеров и всяческих негодяев, которых в ней расплодилось немало. И Анатолий Федорович надеялся, что сможет это делать, оставаясь и сам человечным, придерживаясь того житейского правила, что справедливость не есть одно лишь возмездие. Недаром французы говорят: «Тот, кто лишь справедлив, жесток».
«В день вступления в должность, – рассказывает Анатолий Федорович, – я принимал чинов канцелярии, судебных приставов и нотариусов и должен был ввиду распущенности, допущенной моим предместником Лопухиным, вовсе не занимавшимся внутренними распорядками суда, решительно высказать собравшимся мой взгляд на отношение их к суду и к публике. Когда вся эта церемония была окончена, собравшиеся у меня в кабинете члены суда принесли весть, что какая-то девушка стреляла в это утро в градоначальника».
Большое здание Окружного суда загудело. Трепов, Трепов, Трепов – только и слышалось в гулких коридорах. Очень скоро на Литейной, куда выходил фасад здания суда, у главного подъезда, стала собираться публика. Анатолий Федорович послал одного из секретарей узнать, в чем дело. Тот скоро вернулся и доложил:
– Ожидают ту самую, которая стреляла. Ходят слухи, будто ее сюда привезут.
– Сюда? В суд? Сразу?
Кони только руками развел. Еще ничего не известно, а уже бог весть какие слухи!
Как могут люди думать, что ту, которая схвачена в градоначальстве, так сразу с места в карьер и начнут судить? Это никакими уставами не допускается, тем более новыми, которые только недавно введены в России и куда более демократичны, чем прежние. Как ни сопротивлялись там, в высших царских канцеляриях, а пришлось поборникам старых порядков уступить нажиму передовых слоев русского общества, голос которых становился все громче после недавней отмены крепостного права.
Анатолий Федорович был горячим сторонником новых уставов, впервые вводивших в России суд с участием выборных присяжных, и видел в этом большой шаг вперед. Ведь установление законности так важно при самодержавном строе в России, где и Сенат назначается царем, и министры, и даже их решения принимаются по высочайшим повелениям императора и им же утверждаются.
– Ну и живуча старина у нас в империи, – ворчал Кони во время доклада секретаря.
Скоро выяснилось еще одно обстоятельство.
Со зданием суда соседствовала «предварилка», где летом прошлого года разыгралась известная нам драма. Главные ворота этой тюрьмы выходили на Шпалерную. Там тоже столпилась публика, привлеченная более верным слухом: стрелявшую не станут же долго держать в градоначальстве и скоро ее должны привезти сюда для содержания под стражей. Вдруг и здесь, на Шпалерной, и рядом, на Литейной, кто-то пустил новый слух: повезут арестантку не в суд и не в «предварилку», а в жандармское управление III отделения канцелярии его величества, что у Цепного моста на левом берегу Фонтанки. Это был известный, конечно, всем в столице центр тайной царской полиции. И вот публика с обеих улиц бросилась бежать к Фонтанке.
– Что за несчастье, – вконец расстроился Анатолий Федорович, узнав об этом. – Ну и публика у нас, помилуй боже!
– Народ есть народ, – сказал седой член суда Сербинович. – Пока материальное состояние народа оставляет желать много лучшего, нравы и понятия не могут быть на должной высоте, увы!
Сербинович, этот вечно сводил все к материальному положению, тем и был известен. Кому сапог жмет, тот на это и жалуется. Скудного судейского жалованья члена суда Сербиновичу и его семье едва хватало на жизнь, и старику приходилось в свободное время еще давать уроки – готовить отстающих гимназистов к экзаменам.