Публику ко времени его приезда на Гороховую как ветром сдуло. Разогнали ее, очистили улицу, снег и то поскребли. Одни воробушки прыгали по улице и то передвигались с какими-то боязливыми подскоками и оглядками. Это были, наверно, старые воробьи, опытные, знающие, как опасны бывают опустевшие столичные мостовые.
Утверждение репортера об «обыкновенности» казачьей формы, облекавшей еще стройную фигуру пятидесятидевятилетнего самодержца, требует поправки. Форма была из великолепного сукна английской выработки, сапоги отливали зеркальным блеском, шашка, шпоры, эполеты – все золотилось.
Сошел государь с саней, оглянулся, бросил взгляд на воробушек, вздохнул и, будто приступая к тяжелой обязанности, проследовал в подъезд. А горцы-джигиты рассыпались по улице, слезли с коней, один снял с головы шапку, и оказалось, у него совсем не свирепое лицо, а даже доброе, только очень черномазое.
Понятно, в градоначальстве все уже приготовились к встрече высочайшей особы. В числе встречающих был и Анатолий Федорович, и вот каким показался ему самодержец в ту минуту:
«По лестнице шел государь навестить Трепова, останавливаясь почти на каждой ступеньке и тяжело дыша, с выражением затаенного страдания на лице, которому он старался придать грозный вид, несколько выпучивая глаза, лишенные всякого выражения».
Вот так выглядел всероссийский самодержец с близкого расстояния.
Сведущие люди рассказывали о нем:
«Он был чувствительный человек, слезы лились из его глаз, когда он навещал раненых, когда ему сообщали о потерях под Плевной; но когда Плевна пала, после кровопролитного боя, взявшего массу русских жизней, первое, о чем не позабыл император, – это прицепить к сабле георгиевский темляк, право на который он немедленно, с аффектацией подчинения воинскому уставу, попросил у военного министра Милютина».
Воцарясь на российский престол, этот помазанник божий изрек:
«Я ничего не изменю! Сделанное моим отцом – хорошо сделано!»
Эти слова были произнесены императором в 1856 году, а уже через пять лет ему пришлось пойти на отмену в России крепостного права. Но надо отдать должное государю: идя на реформу, нарушая завет отца – Николая I, новый царь понимал, чем это грозит. Еще до обнародования своего высочайшего манифеста об освобождении крестьян, он потребовал ввести по всей России осадное положение.
«Кто может поручиться, – писал он в одной бумаге, – что, когда новое положение будет приводиться в исполнение и народ увидит, что ожидания его, то есть свободы, по разумению его, не сбылись, не настанет ли для него минута разочарования! Тогда уже будет поздно посылать отсюда особых лиц для усмирения. Надобно, чтобы они были уже на местах».
Первым в его царствование поставили у «позорного столба» поэта Михаила Михайлова за революционную прокламацию «К молодому поколению». Вторым поставили Чернышевского и вслед за Михайловым сослали в Сибирь.
Итак, с одной стороны – войска против крестьян, приговоры на каторжные работы. А с другой стороны – чувствительное сердце и «глаза на мокром месте», что и увидели все те, кто наблюдал восхождение царя по лестнице треповского дома.
Стоя с почтительно склоненной головой на лестнице в толпе других чиновников, Кони в эти минуты думал:
«Розгами Трепов пытался наказать революцию и сам оказался наказан. И вот царь спешит публично выразить ему свое сочувствие. Показать, что его симпатии на стороне градоначальника. Увы, двадцать третий год на троне, а понимает толк только в парадах».
5
В спальню к пострадавшему царь вошел не сразу, а сперва посидел в гостиной. Надо думать, дал себе отдышаться, и минут пять его никто не беспокоил, кроме Палена, которого государь, впрочем, сам подозвал.
– Расследование идет, граф?
– Идет, ваше величество, самым экстренным образом, – отвечал Пален. – Все надлежащие меры приняты.
– Грустная история, граф.
– Да, государь. Личная месть.
– Только вчера был закончен процесс «ста девяноста трех», и, я надеялся, уже вбит последний гвоздь в так называемое «хождение в народ». И вдруг сегодня – этот выстрел.
– Виновные будут сурово наказаны, государь.
– Виновные? – вскинул голову Александр II. – Но вы сказали, это дело личной мести, не более.
– Да, государь, не более, я оговорился.
– Ничего более не должно быть, граф. Я разделяю ваше мнение. Никаких «более»! Надеюсь, это будет внушено и прокурору Лопухину.
– Это уже сделано, ваше величество, – наклонил голову Пален.
Хитрый царедворец! Он знал, что делал. В государстве нет больше смуты, с ее коноводами покончено, последний акт драмы, носившей название «хождения в народ», вчера сыгран, и государь больше и слышать не хочет о чем-либо подобном. Сегодня был случайный выстрел, ничего более не было и не может быть.
Удивительно, как все шло по цепочке: Путилин предугадал мнение графа Палена, Пален – мнение самодержца. Предугадал «высочайшие мнения» и Лопухин. Теперь оставалось внушать эти «высочайшие» мнения тем, кто сам до них не додумался.
Потом подошел хирург, то есть его подозвали. И государь, уже стоя, коротко поговорил с ним, спросил о состоянии старика и не забыл поинтересоваться калибром попавшей в него пули.
– Оружие было марки «бульдог», так ведь?
– Так точно, ваше величество. Шесть стволов…
– Зарядов, – поправил хирурга государь.
Хирургом этим был Склифосовский, светило среди столичных профессоров-врачей, а царь взглянул на него так, как смотрят на малосведущего человека, не понимающего самых простых вещей.
Понятно, хирург только голову склонил, не стал оспаривать то, что считается издавна «наукой царей».
– Так точно, ваше величество: зарядов.
Время царского визита распределилось так: из двадцати минут не меньше пяти ушло на подъем по лестнице, еще пять – на отдых в кресле и беседу с графом, две-три – на разговор с хирургом, и если все это вычесть, то у постели Трепова государь, выходит, пробыл совсем недолго. А еще была до этого задержка у двери в спальню, где стоял охваченный страхом и верноподданническим восторгом Курнеев.
– Ваше высоко… велико… августей…
Совсем сбившись с мысли и забыв все заученные слова, майор повалился на колени перед самодержцем и зарыдал. Из свиты, сопровождающей государя, к майору подбежали, помогли ему встать на ноги. Пахло от майора водкой так, что придворные, помогавшие ему встать, только из необходимости соблюдать приличие не дали ему тумака.
– Ваше велич… Велите не казнить, миловать, я проект придумал, – болтал бог весть что Курнеев. – Великий проект, видит бог!
Инцидент показался забавным государю, и он велел одному из придворных выяснить, что за проект у майора, и даже подождал у двери, пока придворный выяснял это у Курнеева.
Минуты две ушло еще. Государь, ожидая, держался за ручку двери, а по ту сторону замирал от нетерпения лежащий в постели градоначальник. Ему, Трепову, видно было – ручка двери дергается, вертится, а никто не входит.
Наконец придворный смог доложить государю, чего хочет Курнеев. У майора действительно есть один проект, смысл которого, как можно понять, сводится к следующему: самая главная беда для России исходит из Швейцарии, где все крамольники собрались; так вот надо, по мнению Курнеева, эту республику проклятую, это гнездо русских социалистов, уничтожить, а всех их – на Сахалин и блокировать военными кораблями!
Услышав это, царь не без грусти усмехнулся и с усмешкой этой вошел в спальню. Еле-еле с турками справились, а тут еще предлагают за Швейцарию браться.
Впрочем, на республиканскую Швейцарию у царя был зуб, особенно на Женеву и Цюрих. Вся крамола русская гнездится там, это самый крупный центр якобинства в Европе, – тут царь вообще-то сходился с Курнеевым в мнении, да что сделаешь, за проектами дело не стало бы, вот рукой туда как достать?
У постели пострадавшего государь пробыл всего считанные минуты. Но и в эти минуты произошел новый инцидент.
Самым большим испытанием для Трепова было лежать при государе. Он так переживал, так извинялся, что было жалко на него глядеть.
– Ваше величество, я глубоко… я знаю, сколь нелепа моя лежачая поза в такой момент.
– Будет, мой дорогой Федор Федорович… Не волнуйте себя. Я пришел выразить вам свое сочувствие и сейчас уйду. А вы лежите и, бог даст, поправитесь. Все будет хорошо, надеюсь.
Лежит седая голова на белой подушке, смотрит на государя большими выпученными глазами, смотрит с растроганным видом человека, который не в состоянии выразить словами, как он сейчас счастлив, как велика его любовь к престолу, к ее самодержцу, ко всему, что он, Трепов, отстаивал и за что пострадал. Вот и хранил бы такой вид, а языку не давал бы воли, раз он своих чувств не в состоянии словами выразить.
Но старик все же нашел в себе силы проговорить:
– Благодарю, ваше величество… Теперь я спокойно… и без страху готов… готов принять смерть… Видит господь, я не виноват!..
Государь вытер платочком глаза и выразил надежду, авось божьей волей и с помощью надлежащих мер, принятых медициной, все окончится благополучно.
– Видит бог, – все жалобился старый Федя. – Я по закону действовал, даже по-отечески, можно сказать…
Государь опять приложил платочек к глазам и сказал еще несколько утешительных слов: мол, никто и не сомневается в законности действий пострадавшего, и лично он, царь, высоко ценит заслуги градоначальника перед престолом и не менее его, Трепова, доброе сердце.
– Я все делал, чтоб по-хорошему было, по-человечески, – уже не мог замолчать старик. – Я, прости господи, разночинским этим интеллигентам и потачки давал… Шел на это, что уж тут, как на духу признаюсь. На похороны Некрасова своего человека направил… Боголюбову тому чаю-сахару послал… А в меня пулей!.. – Не удержался старый Федя и еще сказал такое: – Эта пуля… может… назначалась вам, ваше величество, и я… я счастлив, что принял ее за вас!..