«Вокруг меня тогдашнее Бяколово со всеми красками, звуками, со всеми его обитателями. Мимина, дети, собаки, пашни… У меня всегда была плохая память на имена, но никогда не забывала я и теперь помню, как звали всех многочисленных собак».
Вера Ивановна записала эти строки уже в пожилые годы, лет почти через тридцать после событий нашей были.
Понятны чувства Веры: воспоминания детства дороги, глубоко сидят в сердце. Но как же ее воспитывала старушка Мимина, чему учила и наставляла? Мимина была не из крепостных, а из «благородных», как сама о себе говорила, владела французским, и этим ограничивались ее знания.
Мимина… Это о ней речь:
«Взялась она за меня, должно быть, ретиво.
Я рано помню себя, но не помню, когда училась читать и писать по-русски и по-французски. Понимать по-французски я тоже начала с незапамятных для меня времен. Говорили, что обучить меня всему этому и нескольким стихотворениям вприбавку, а также молитвам она ухитрилась, когда мне было три года.
Розги в Бяколове не были в употреблении, – я не слыхала, чтобы там кого-нибудь секли, а я, говорили, была в то время очень мила и забавна, а испортилась позднее. Секла она меня, должно быть, просто для усовершенствования, слегка. Я не помню ощущения боли, но помню, что операция должна была производиться в бане на лавке. Меня на эту лавку укладывают, а я изо всех сил подвигаюсь к краю и свертываюсь вниз, а меня опять укладывают, и так без конца…»
Не все говорит Вера, многое в записях опущено. Одинокой и заброшенной росла девочка. Только и было радости, когда ее отпускали на лето домой. Вырвавшись из-под надзора Мимины, Вера не хуже михайловских мальчишек лазила по деревьям, целыми днями бегала по лесу, собирала цветы, грибы, ягоды. Но вот пробегут деньки веселых забав лета и снова – бяколовский дом, опека Мимины.
«Одна из теток вышла замуж, пошли свои дети – бяколовцы. Ни в Мимине, ни во мне с ней вместе надобности уже не было. Тогда, должно быть, я и испортилась.
Мимина, возможно, любила меня по-своему, но тяжелая это была любовь. Вдвоем со мною она все что-то говорила, говорила по-французски, по большей части что-то тяжелое, неприятное, иногда страшное. Если я норовила отойти от нее, она возвращала меня на место. Когда она говорит со мной, она исполняет свой долг, а мой долг – слушать, пользоваться ее наставлениями, пока она жива.
Скучное я пропускала мимо ушей, а страшное запоминалось… Часто вместо нотаций она говорила стихи: „Где стол был яств, там гроб стоит… Надгробные там воют лики“ (из оды Державина „Бог“). К страшному я причисляла и оду „Бог“, которую так часто декламировала, что невольно лет шести я знала ее наизусть… И ночью, если я не успевала заснуть прежде, чем захрапит Мимина, этот мудреный бог, „пространством бесконечный“, вместе с „ликами“ и другими страхами против воли повторялся в моей голове и мешал мне уснуть.
В том же роде Мимина знала и французские стихи… Потом я открыла, что это стихи Вольтера. Сомневаюсь, знала ли она, что это стихи Вольтера. Что на свете есть безбожники, вольтерьянцы – это я от нее тогда не слыхала…
Она не раз с чувством говорила мне: „Мы здесь чужие, никто нас не пожалеет“. Я живо помню, что такие речи меня сильно огорчали, с этим я мириться не хотела, не хотела быть чужой…
Но чем дальше, тем больше множество вещей твердило мне, что я чужая, не бяколовская…»
Вот горькое признание:
«Никто никогда не ласкал меня, не целовал, не сажал на колени, не называл ласковыми именами. Прислуга при малейшей досаде на меня…»
Тут запись обрывается. Видимо, что-то безрадостное вспомнилось, да не захотелось об этом и писать, – что винить слуг чужого дома!
У юного существа, которого никто не сажал к себе на колени, рано пробуждаются и первые сомнения, и первые мысли о будущем. А тут еще, по мере того как Вера подрастала, тетки начинали все чаще твердить, что ее надо готовить в гувернантки.
Эти разговоры заставляли девочку содрогаться: до смерти не хотелось такой участи. И все чаще Вера задумывалась, все усиливались сомнения в том, чему наставляла и учила Мимина.
«Через 4 года я уже не верила в бога, и легко рассталась я с этой верой. Жаль было сперва будущей жизни, „вечной жизни“ для себя, но жаль только, когда я думала специально о ней, о прекрасном саде на небе. Земля от этого хуже не становилась, наоборот…»
Вера уже подросток, читает книги Пушкина, Лермонтова, повести Гоголя, романы Тургенева, стихи Некрасова, читает жадно все, что попадется под руку. Страсть к чтению у Веры такая, что, пока она не кончит книгу, ее не дозовешься ни есть, ни пить; даже ночами порывалась читать, лежа в постели, но Мимина этого не разрешала. Вера среди ночи тайком зажжет свечу, Мимина проснется, заворчит и погасит.
Книги открыли Вере новый, чудесный мир.
«Я могла мечтать о „деле“, о „подвигах“, о „великой борьбе“ в „стане погибающих за великое дело любви“. Я жадно ловила все подобные слова в стихах, в старинных песнях… Находила у любимого своего Лермонтова и, конечно, у Некрасова…»
А особенно полюбились и запомнились Вере строки из стихотворения Некрасова «Мать»:
Есть времена, есть целые века,
В которые нет ничего желанней,
Прекраснее тернового венка.
4
В ту пору девушка даже из богатой семьи могла получить образование только дома или в пансионе; в гимназии, а тем более в высшие учебные заведения девушек не принимали. Лишь в конце 60-х годов в Петербурге появились первые женские курсы. В 1872 году возникли Высшие врачебные курсы для молодых женщин, но скоро они были закрыты по царскому указу.
Когда Вера подросла, ее повезли в Москву и устроили в пансион. Сколько хлопот было, слез, прошений, пока девочку приняли. Пансионы были частные, за содержание в них и обучение требовалось платить. Кое-как вдова сколотила немного денег, кое-что выпросила у богатых покровителей, и для Веры началась новая жизнь.
«Легко я расставалась с Бяколовым. Я не думала тогда, что буду весь век вспоминать его, что никогда не забуду ни одного кустика в палисаднике, ни одного старого шкапа в коридоре, что очертание старых берез, видных с балкона, будет мне сниться через долгие-долгие годы. Я любила его и тогда, но впереди ждала и манила необъятная жизнь, ведь я на том и помирилась с ней…»
Держали пансион две старые немки – сестры Риль. Пансион был небольшой, закрытый, и что за порядки царили в нем, об этом, к сожалению, у самой Веры не найти записей. Воспользуемся поэтому свидетельством ее старшей сестры Александры, попавшей туда еще до Веры.
«Трудно было привыкать к суровому режиму закрытого учебного заведения под опекой двух черствых немок. Нельзя было громко смеяться, прыгать, бегать, громко разговаривать. Требовалось, чтобы все говорили по-французски и по-немецки, за русский язык следовало наказание.
На уличенную в разговоре по-русски навешивался красный язык, и она должна была обедать стоя. И вот незадолго до обеда начиналась такая история: имевшая язык прятала его за ворот, с самым невинным видом подходила к подруге и заговаривала по-русски. Та отвечала тоже по-русски, и в ту же минуту язык уже висел на ее шее. Чтобы избавиться от него, эта проделывала то же самое с другой, та – с третьей, и так шло до тех пор, пока раздавался звонок к обеду; последняя, у которой очутился язык, становилась перед своим прибором…»
Приходилось не раз обедать стоя и Вере. Иногда даже чаще, чем другим; всегда она задумчива, рассеянна.
«Практиковалось и дранье за волосы, за ухо… Учили нас плохо, главное внимание было обращено на изучение французского и немецкого языков и музыки».
Училась Вера усердно и с увлечением много читала.
Когда, бывало, нападет ленца, она твердила самой себе:
«Ты должна читать, побольше читать! Для девушки, если она всерьез хочет служить народному делу, это даже важнее, чем для мужчины. В университеты и гимназии нас не принимают. Ехать учиться за границу – пустая мечта, нет средств. Что ж остается? Книги, журналы…»
В пансионе она скоро прослыла одной из самых начитанных.
Где-то Вера доставала и приносила в пансион запретные статьи Герцена, Чернышевского и Добролюбова. Тайком читала эти статьи тем воспитанницам пансиона, которые – знала – не проговорятся. Вера читает, а некоторые девушки, бывало, начнут лить слезы – так жалко становилось им, что народ страдает, а ему мало кто помогает.
– Мы должны помочь, – говорила Вера убежденно.
– Но мы же девушки!
– Ну и что! А жены декабристов разве для нас не пример великого мужества женщин? Они не побоялись пойти за мужьями в Сибирь. Так чего же нам бояться! Можем и мы, девушки, помогать делу не хуже мужчин, иначе и жить не стоит!..
В семнадцать лет Вера закончила пансион и решила пойти в домашние учительницы. Поскольку пансион был частный и не давал никаких прав, то для получения диплома на звание домашней учительницы она выдержала экзамен при Московском университете.
Но и в домашние учительницы без рекомендаций было не просто поступить. Пока при помощи знакомых она искала эти рекомендации, подвернулось место письмоводителя у мирового судьи в Серпухове.
Как ни боязно было браться за такую службу и жить одной в чужом городе, Вера согласилась. Села в поезд и в тот же день предстала перед мировым серпуховским судьей. Это оказался строгий старик, к ней, однако, отнесшийся по-отечески. Скоро Вера уже трудилась, – переписывала бумаги о драках, пьянках, грабежах, слушала споры и ругань тяжущихся мужиков.
Было трудно, подчас очень трудно.
Из-за малейшей ошибки судья (в силу бумаги он свято верил) заставлял Веру по нескольку раз переписывать одно и то же. Лето, жара… На улицу бы, в сад, на воздух. Нет, сиди в суде и скрипи пером. Тянется и тянется разбирательство очередного дела, и от вскрывающихся при этом мерзостей, от захлестывающей людей дряни можно с ума сойти.