Недолго, однако, оставалась Вера в Серпухове. Мировой судья вдруг заболел психическим расстройством, то есть самым настоящим образом сошел с ума, и его забрали в больницу. Новый судья оказался человеком старомодных взглядов и не захотел держать в письмоводителях особу женского пола, да еще молоденькую, Вера потеряла место.
Куда же деваться теперь девушке?
Александра, старшая сестра Веры, вышла замуж и жила в Москве на Лубянке. Мать Веры, и младшие сестры, и брат давно переселились из деревни в Петербург.
Был воскресный день, летний, очень душный. В доме на Лубянке, где муж Александры служил при книжном магазине, никого не оказалось. «На даче», – ответили Вере, но, где эта дача, не объяснили. Что поделаешь? Вера поехала на Тверскую, чтобы просто побродить там, повидать публику, а когда свечерело, усталая и голодная, но довольная прогулкой по Москве поспешила на вокзал.
На другой день Вера уже ходила по Петербургу. Впервые она увидела державную императорскую столицу. И, увидев, удивилась, что так много знает об этом громадном городе. Будто старого знакомца встретила! Улицы, особенно Невский проспект, площади, дворцы, памятники она узнавала по прочитанным книгам.
– Восемнадцать лет уж тебе, – говорила Феоктиста Михайловна дочери. – А ты, как дитя, радуешься то Медному всаднику, то набережным Невы, то бог весть еще чему! Подумала бы, родная моя, о своем будущем-то!..
– Я думаю, мама, думаю…
Ходит Вера по улицам, смотрит, думает. Пытлив ее взгляд.
Конечно, что в Петербурге не только дворцы, мосты и памятники, это Вера и сама понимала, но особенно раскрылась перед ней душа столицы, как ни странно, из одной книги. Это был роман Некрасова «Жизнь и похождения Тихона Тросникова». Прочесть роман Вере посоветовали ее приятельницы по пансиону, тоже переехавшие сюда жить.
«Петербург – город великолепный и обширный. Как полюбил я тебя, когда в первый раз увидел твои огромные дома, в которых, казалось мне, могло жить только счастье, твои красивые магазины, из окон которых метались мне в глаза дорогие ткани, серебро и сверкающие каменья, твои театры, балы и всякие сборища, где встречал я только довольные лица… Сколько богатства и роскоши, сколько всяких удобств увидел я, что не верилось мне, чтоб нашелся здесь бесприютный – не по доброй воле, голодный – не по сварливой причудливости характера… „Здесь, – думал я, – настоящая жизнь, здесь и нигде более счастие“, и, как ребенок, радовался, что я в Петербурге.
Но прошло несколько лет…
Я узнал, что у великолепных и огромных домов, в которых замечал я прежде только бархат и золото, дорогие изваяния и картины, есть чердаки и подвалы, где воздух сыр и зловреден, где душно и темно, и где на голых досках, на полусгнившей соломе и грязи, в стуже и голоде влачатся нищета, несчастья и преступления. Узнал, что есть несчастливцы, которым нет места даже на чердаках и подвалах, потому что есть счастливцы, которым тесны целые домы…»
«Что же это в мире делается?» – хотелось понять Вере. Нет справедливости! А разве можно есть, пить, спать, любоваться памятниками и мостами, когда нет справедливости на земле.
Знакомые помогли Вере подыскать работу в переплетной мастерской. Брошюровать книги – вот что стало ежедневным занятием Веры, и она полюбила эту работу. Как подумает: «Я – рабочая!» – и застучит от горделивого волнения сердце.
Она рабочая! Человек труда! Вот сейчас в ее руках родится букварь, и как же не радоваться, не гордиться, что и ты участвуешь в создании книг. Ведь они так нужны стране, где есть целые волости, величиной даже более Швейцарии, в которых, кроме попа да писаря, грамотных не сыщешь и днем с фонарем!..
5
Вера уже знает: кроме официального Петербурга и кроме Петербурга трущоб, описанных Некрасовым, есть еще Петербург революционный. И этот Петербург скоро принял Веру в свою среду.
В столице был хорошо известен многим большой книголюб и владелец библиотеки Черкезов. Были у него и книжные лавки в разных городах. Одна из них – в Москве, где-то на Лубянке. В ней и служил шурин Веры – муж ее старшей сестры Александры, тоже большой книголюб. Петр Гаврилович, так звали его, будучи часто по делам в столице, принимал участие в устройстве Веры. Он и помог ей через Черкезова попасть в кружок молодых учителей, стремившихся путем рефератов и чтений расширить свой кругозор. Вера не оставляла надежд стать учительницей и с большой охотой начала ходить после работы в этот кружок.
Вот рассказ самой Веры о том, что произошло с ней однажды на собрании кружка.
«На Васильевском острове, кажется, в Андреевском училище, для готовившихся в учители давали предметные уроки по звуковому методу. Черкезов познакомил меня с одним учителем, и я стала ходить на эти уроки. Однажды учитель зазвал человек 7 – 8 из слушателей, и меня в том числе, в свою квартиру: „Надо поговорить о том, что следует читать учителям, чтобы подготовиться к своей деятельности“. Выбрали вечер. Собралось нас в маленькой комнатке человек десять. За столом не хватало всем места.
Несколько человек сидело в сторонке на кровати, отдернув закрывавшую ее занавеску на шнурке. Эти учителя, все очень молодые, не старше меня самой, и раньше не представлялись мне особенными мудрецами. Теперь из начавшихся разговоров я увидела, что они очень мало знают, меньше меня самой».
Это открытие было приятно Вере, что греха таить. Как мало знают, оказывается, эти молодые люди и девушки в сравнении с Верой, которая считала себя скромной провинциалкой. Учителя, а не знают, что именно взять для чтений и рефератов, да и вообще робеют слово сказать. А уж куда как робка Вера…
– Что же, господа, я думаю, э-эм… думаю, – тянет один из присутствующих, – полагаю я, что прежде всего нам следует… э-эм…
Его перебивают:
– Главное – это решить, чем мы должны заниматься? Социальные науки изучать или, может, чисто педагогические?
– Социальные? Гм… А какие именно? Это… эм… сложный вопрос.
Вера слушает и диву дается: да ведь некоторые тут простых вещей не понимают.
«Моя застенчивость быстро исчезла поэтому, я начала вмешиваться, и, оказалось, удачно: меня слушали, и большинство становилось на мою сторону. Кто-то предложил читать по педагогии и назвал такую книгу. Один из сидевших в стороне на кровати, лицо которого показалось мне незнакомо, возражал, я присоединилась к нему. Сторонники чтения по педагогии были немедленно побеждены…»
Одержала верх точка зрения Веры, стоявшей на том, чтобы было отдано предпочтение социальным наукам. И того, кто ее поддержал (он сидел, напомним, на кровати), Вера одарила улыбчивым взглядом.
Признаваться Вера никому не стала бы, но в душе, тайно – и часто даже ругая себя за это – мечтала встретить в каком-нибудь кружке или на сходке русского Гарибальди с пламенным взором и благородной осанкой неустрашимого борца-революционера. Увы, тот молодой учитель, который сейчас привлек к себе ее внимание, на Гарибальди никак не походил. Вид у него был скорее даже неказистый. Потрепанный пиджачок, заправленные сапоги в брюки, голова в густой шапке давно не стриженных темных волос, лицо худощавое, с резковато-хмурым выражением быстрых глаз. То и дело он принимался грызть ногти.
Это уж, видно, нигилист настоящий, казалось Вере. В одно и то же время что-то в этом молодом человеке (на вид ему было лет двадцать, а может, чуть больше) привлекало и отталкивало.
Итак, верх одержало ее мнение. Здесь, в кружке, надо заняться изучением самой жизни, ее злободневными социальными вопросами. Но с чего же начать чтения?
Все приутихли. Вера ожидала, что слово возьмет «нигилист» и назовет нужную книгу. Но тот, пряча в уголках губ ироническую усмешку, помалкивал и все грыз ногти. И Вера решилась.
«Я начала тогда называть достойное, по-моему, прочтения: „Исторические письма“ Миртова, печатавшиеся тогда в „Неделе“, Милля с примечаниями Чернышевского, которого я в это время читала по вечерам, придя с работы. Пыталась я его читать еще в пансионе, но тогда дело шло плохо, книга и тогда казалась мне понятной, но недостаточно интересной. Теперь я читала его так, как когда-то уроки учила: прочту главу и расскажу самой себе ее содержание. Под конец, читая Милля, я начала иногда угадывать заранее, что именно возразит на то или другое место Чернышевский, и, когда удавалось, была очень довольна».
«Неделю» читать? Письма Миртова?
На Веру поглядывали с возрастающим уважением. Серьезная девушка! В «Неделе», политической и литературной газете, выходившей с недавних пор в Петербурге, под фамилией «Миртов» печатал статьи не кто иной, как Петр Лавров, известный теоретик народничества.
В молодости Лавров готовился к военной карьере, достиг чина полковника, стал профессором математики в столичной Артиллерийской академии. Но скоро за революционные убеждения был арестован полицией и выслан из Петербурга в глушь. Подобно Герцену, этому человеку суждено было, бежав из ссылки, до конца дней прожить на чужбине.
Но в ту пору, о которой мы рассказываем, он еще отбывал ссылку где-то за Вологдой. Оттуда он и присылал в «Неделю» статьи, где давал свой ответ на вопросы: что делать и как жить людям, чтобы преобразовать Россию в процветающую страну социалистических крестьянских общин.
А Милль, труды которого тоже предложила читать Вера, был известный английский ученый. Его книгу «Основания политической экономии» Чернышевский перевел и снабдил своими примечаниями, которые поражали блеском и глубиной суждений.
Когда Вера назвала эти труды, сидящий на кровати «нигилист» ободряюще улыбнулся девушке.
– Это хорошо, – произнес он с окающим ударением. – И хорошо и розумно (выговорил он именно «розумно», а не «разумно»). Я одобряю!..
Остальные смущенно покашливали.
«Начали их расспрашивать, что они уже читали, и оказалось, что очень мало. Некоторые читали кое-что из Писарева, но ни один не читал Добролюбова. Я сказала, что моя любимая статья Добролюбова „Когда же придет настоящий день“».