Крестьянство, разоренное и ограбленное земельной реформой, действительно напоминало собою «тучу черную» и грозно роптало, волновалось, но еще не наступил час, на который рассчитывали южане. Российская империя шла навстречу бурям: они уже назревали – и в селах, и особенно в бурно растущих промышленных центрах. Вспышки будущих потрясений озаряли горизонт, но до народного восстания было далеко.
Бежало время… Наступил 1877 год.
Кружок «бунтарей» пытался что-то делать, но терпел неудачи. Мало-помалу его члены разбрелись кто куда. Вера и Маша с осени 1877 года осели в Питере и когда узнали о вопиющем преступлении Трепова и обо всем том, что произошло летом в «предварилке», то загорелись новой «идеей», и скоро в доме на Гороховой грянул выстрел.
Глава девятая.Бедная Фемида
1
Итак, спустя восемь лет после «нечаевского дела» Вера опять за решеткой. В этот раз на нее заведено обычное уголовное дело, хотя, на взгляд самих петербургских властей, ее вина должна представляться куда более серьезной, чем та, за которую ее взяли весной 1869 года и продержали без суда и следствия два года, а потом еще и выслали в административном порядке из Петербурга на долгие годы. А сейчас, совершив такое дело, она предана суду по обычной уголовной статье.
Не смешно ли? Кабату смешно.
Вера сидит перед ним на очередном допросе. Сидит и молчит. По-прежнему упирается, ничего не рассказывает. Не назвала ни одного имени! «Я виновата, меня и судите». Но в деле есть документы, показания, агентурные донесения; они достаточно полно раскрывают и облик, и прошлое подследственной, и ее давние связи с революционным миром. Кабату кажется, что в лежащей перед ним на столе папке жизнь Засулич видна как на ладони.
– Москва, Харьков, Киев, Одесса, Елисаветград, Смела, – говорит он, листая бумаги. – Где только вы не оставили память о себе!
Вера сложила руки на коленях и теребит носовой платочек.
– Итак, револьвер вы купили здесь у нас, в Петербурге. Где, в каком магазине?
– Я не сама покупала.
– Кто же?
– На этот вопрос я отвечать не буду.
Тепло в кабинете, где Кабат ведет допрос, натоплено до духоты. На дворе оттепель, февраль уже на исходе.
Наступает долгая пауза. Кабат роется в каких-то бумагах и, похоже, не то просто забыл про свою подсудимую, не то жаль ему расставаться с ней, и он нарочно держит ее у себя, непонятно. А ей-то самой, собственно, куда спешить? Она немного освоилась тут, в этом кабатовском застенке, и порой даже позволяет себе задавать вопросы:
– Могу я у вас узнать, какое сегодня число?
– Можете, – отвечает Кабат и называет число. Затем со строгим видом заявляет: – И однако же вопросы здесь задаю только я. У вас на это нет никакого права.
– Знаю, – опускает еще ниже голову Вера.
– О, вы наши порядки должны хорошо знать, еще бы, – усмехается Кабат. – И это очень грустно, должен сказать.
– Почему?
– Ну, как – почему? Молодая особа, а уже с таким прошлым.
– Я не грабила и не воровала, господин Кабат. Если бы не было боголюбовской истории, я не стреляла бы. И вы это хорошо знаете, а о ней-то как раз меньше всего спрашиваете…
– Ну, ну, – машет рукой Кабат. – Оставим это… Хватит!
Он решительно не хочет возвращаться к боголюбовской истории. Как только об этом заходит разговор, он как черт от ладана спешит вильнуть в сторону. Искушение велико, но что поделаешь, если сам прокурор судебной палаты Лопухин настрого приказал не касаться истории с Боголюбовым.
– Обвинительный акт вам скоро вручат, и вы сможете взять себе защитника, – цедит Кабат сквозь зубы и вызывает конвойных.
Вера вздыхает и поднимается со скамьи.
Кабат провожает ее взглядом. На лице у него тоскливое выражение, а на душе – мýка. Ушла, ушла от него добыча! Да, близок локоть, а не укусишь.
2
И снова Вера в своей одиночке.
Вот койка. Можно лечь и думать. Можно ходить и думать. А можно просто стоять посреди камеры или у серой шершавой стены и решительно ничего не делать, даже ни о чем не думать.
Следовало бы здесь сказать, к чему же, однако, привели Веру ее раздумья о прошлом. Ведь так она мучилась в первые дни пребывания за решеткой! Так хотела разобраться в самой себе, понять, для чего было все? Верной ли дорогой она шла?
Да, мучилась, да, очень переживала, перебирая в памяти прошлое, все, все, вплоть до выстрела. И хотя пока ни к чему не пришла, немного успокоилась. Что поделаешь, если так уж сложилась жизнь?
Пожалуй, нет оснований гордиться всем тем, что было в ее прошлом. Вот единственное, в чем она уверилась. Но снисходительный ум нашел бы и оправдание: чем дышало революционное поколение Веры, тем жила и она. Питала те же надежды, разделяла те же заблуждения и разочарования.
Ходили «в народ» с пропагандой, мечтали о «фаланстерах» – дворцах для общественных коммун, о социалистических общинах крестьян, потом увлеклись «конными отрядами». Теперь ясно: все увлечения и усилия народников не изменили жизни, не принесли России воли. Не тот путь, видно, не та дорога. Ей-то, Вере, сейчас уж все равно; кончена ее борьба и, наверное, жизнь (а эта мысль и была, пожалуй, главной причиной ее нынешнего успокоения). Но другие пойдут дальше и отыщут более верный путь. «Настоящий день», о котором мечтал Добролюбов, наступит!
В эти дни мучительных раздумий Вера все чаще приходила к мысли, что и ее выстрел – не тот путь, которым должен идти революционер. Вспоминалось, как в день похорон Некрасова, споря в трактире, Плеханов утверждал, что оружие поднимают лишь для великой цели.
«Не знаю, не знаю, – говорила себе Вера, – может, мой поступок и не подходит под такое определение, а не могла я иначе поступить».
Снова, как тогда же в трактире, приходили на память слова Чаадаева: мало, чтоб ум был прав, надо, чтобы и сердце было право. Вера и выполнила веление сердца, хотя ее собственный ум протестовал против того, чтобы поднимать руку на человека.
Все тогда решил жребий. Участь Веры могла выпасть Маше Каленкиной. Судьба распорядилась иначе. После того как девушки в ту январскую ночь потянули жребий, отступать было невозможно. Маша плакала, что не ей достался жребий. И слезы подруги укрепили решимость Веры.
Теперь все позади… Что ж волноваться, переживать?
3
И вдруг, уже в один из первых мартовских дней, в душе Веры Засулич снова все всколыхнулось. В этот день ее навестила Люба Корнилова.
Добилась-таки Любушка свидания с заключенной и притащила целую корзину съестного. Принесла с собой даже пяток свеженьких апельсинов, которых в это время года можно было купить в Питере лишь за большие деньги. С разрешения Федорова свидание состоялось в камере Веры. Как обрадовалась узница счастливой возможности повидаться с Любушкой, поговорить с ней!
– Вы не представляете, Верочка, что творится, – рассказывала Люба, то и дело всплескивая пухлыми ручками и вся светясь радостной улыбкой. – Гром и молния! Царь-пушка не выстрелила бы оглушительнее, чем ваш «бульдог». Шум невероятный! Звон во всех слоях общества! Небывало! Потрясающе! Все вас героиней считают, и вы такая и есть, право!..
И часто Люба добавляла:
– Клянусь вам! Истинный крест!
Приходилось клясться и креститься, потому что узница восприняла слова посетительницы как-то странно. Лицо Веры словно окаменело, глаза остановились.
– Ну вряд ли… Не может быть, – бормотала она. – Вы не то говорите, Люба. Какая я героиня?
– Как же так – не то, дорогая вы моя! – опять всплескивала гостья руками. – Да вы сами не знаете, кто вы! Великая страдалица! И для всех вы такая! Заступницей вас называют! А я вдруг, получается, пришла вводить вас в заблуждение? Боже, да поверьте же, вот клянусь вам!
У Веры брызнули слезы. Любушка, не понимая, что происходит с узницей, продолжала выкладывать новости, которых у нее был целый короб.
– Следствие закончено, слава богу, и суд будет уголовный, с присяжными. Это уже известно… Мы через кое-кого все узнали… Привет вам шлют все, все, все! Называть не буду, не велено… И вы, пожалуйста, тоже не спрашивайте.
Люба оглядывалась опасливо на дверь (гостье нравилось, должно быть, чувствовать себя сообщницей конспиративного дела, хотя знала она мало) и говорила, что ни одного имени не может назвать, но Вера должна сама обо всем догадаться.
– Одно знайте: друзей у вас много, очень много, – скороговоркой уверяла Люба. – Теперь вот что: судить вас будет Кони, и это тоже радует. Не только милый человек, но и в высшей степени порядочный!
Не называя имени, Люба дала понять, что Плеханова в столице нет – уехал вскоре после похорон Некрасова куда-то по «своим делам» (тут снова последовала оглядка Любы на дверь), и это очень жаль: с ним хорошо было бы посоветоваться – человек блестящего ума, да нет его здесь, что делать? Но с другими товарищами совет был, и серьезный. Да! Очень серьезный! И все пришли к единому мнению: защитником должен быть присяжный поверенный Александров, лучшего не сыскать! И как только ей, Вере, вручат обвинительный акт и спросят: «Кого, сударыня, вам угодно взять своим защитником?», то Вера должна назвать Александрова.
– Хотели было двух адвокатов вам подобрать, – рассказывала Люба. – Но когда наши пришли к Александрову и поговорили с ним, то он сказал: «Я сочту за честь, если мне одному доверят ее защищать», то есть вас, Вера. Какой адвокат! На последнем процессе «Ста девяноста трех» он себя показал как прекрасный защитник!
Вера слушала, по-детски всхлипывала, ладонью вытирала со щек слезы. Вдруг пошла в угол пить воду, словно ей нехорошо стало. Долго пила из тяжелой оловянной кружки, потом, ставя ее на место, проговорила:
– А зачем меня защищать? Я произвела выстрел и должна понести наказание.
Услыхав такое, Люба, несмотря на всю свою воспитанность, не удержалась от крика:
– Да вы в своем ли уме, Вера? Или шутите так?