Этот генерал недоумевающе спросил у Кони:
– Что же, однако, делать, чтобы Засуличи не повторялись?
– Не сечь! – ответил Анатолий Федорович, едко усмехаясь.
Прошло всего полтора месяца, как он приступил к своим обязанностям председателя столичного Окружного суда. За это время он успел уже разобрать несколько обычных уголовных дел (поджог, ограбление, драка в кабаке). И неотвратимо надвигался день, когда ему предстояло заняться разбором дела Засулич.
«В конце февраля, – вспоминает Кони, – следствие было закончено, и по просьбе Палена, переданной мне через Лопухина, дело было назначено к слушанию на 31 марта. Я советовал пустить его летом, среди мертвого сезона, когда возбуждение, вызванное Засулич, утихнет и успокоится, но Пален настаивал на своей просьбе, утверждая, что и государь… желает скорейшего окончания дела.
Трепов между тем поправился, вступил в должность и ездил в коляске по городу, всюду рассказывая, что если он и высек Боголюбова, то по совету и поручению Палена…»
Чиновники прокуратуры уже трудились над обвинительным актом, который предстояло вручить обвиняемой. От Кабата дело ушло.
Как-то однажды, ближе к середине марта, когда Кони разбирал очередное уголовное дело, судье после заседания подали запечатанный сургучом конверт с императорским гербом.
Анатолий Федорович с трудом удержался от изумленного восклицания.
Управляющий канцелярией министра Палена официально извещал, что государь император изволит принять у себя председателя Окружного суда Кони в ближайшее воскресенье после обедни.
6
У Анатолия Федоровича есть запись о том, как его принимал царь.
«Представление совершилось с обычными приемами. Длинная обедня в малой церкви дворца, едва слышная в круглой комнате, где происходил болтливо-шепотливый раут прилизанных людей со свежепробритыми подбородками, в новеньких мундирах; затем препровождение всех представлявшихся в боковую комнату, опрос их престарелым и любезным оберкамергером графом Хрептовичем; молчаливое ожидание, обдергивание, подтягивание себя… затем бегущие арапы, останавливающиеся у широко распахнутых половинок дверей… удвоенное внимание… и – сам самодержец в узеньком уланском мундире».
На мундире – прусский орден «За заслуги».
Не успел Кони и опомниться, как государь очутился перед ним. Затем последовало то, что многие на месте судьи расценили бы как великую милость. Исстари это называлось на Руси попасть «в случай».
«Государь, которому назвал меня Хрептович, остановился против, оперся с усталым видом левой рукой, отогнутой несколько назад, на саблю, и спросил меня, где я служил прежде, сказал в неопределенных выражениях, устремив на меня на минуту тусклый взгляд, что надеется, что я и впредь буду служить так же хорошо и успешно и т.п. Остальных затем обошел молча и быстро удалился».
Все произошло, казалось, в одно мгновение, так скоро, что Анатолий Федорович не успел и опомниться. Ушел царь, удалился, исчез, не спросив о главном, – о деле-то Засулич он должен был спросить, иначе зачем было и это представление? А Кони так надеялся, был уверен, что его спросят, и тогда – о! – тогда он высказал бы государю все то, что думает не один лишь он, а многие.
«Не сечь, не сечь!» – вот основная мысль, с которой он ехал во дворец. Будь что будет, а он это выскажет. Ну, разумеется, не в такой прямой форме, как это было сказано недавно старому генералу. Анатолий Федорович умел изъясняться достаточно дипломатично, когда этого требовали обстоятельства.
В одном очень существенном пункте Анатолий Федорович надеялся убедить царя, довести до него следующее государственное соображение: там, где справедливость и правосудие не сливаются в единое понятие, там жизнь общества поколеблена в своих основаниях. Эту мысль Кони потом выскажет публично, в одной из своих лекций, и она тоже станет широко известной публике. Увы, императору он ее в то воскресенье после обедни не успел высказать.
Теперь он никак не мог решить вопрос: зачем же все-таки вызывал его к себе государь?
Все выяснилось на другой день.
«На другой день Пален, пригласив меня к себе и спросив, доволен ли я приемом государя, приступил прямо к делу. „Можете ли вы, Анатолий Федорович, ручаться за обвинительный приговор над Засулич?“ – „Нет, не могу!“ – ответил я. „Как так? – точно ужаленный воскликнул Пален. – Вы не можете ручаться?! Вы не уверены?“ – „Если бы я был сам судьею по существу, то и тогда, не выслушав следствия, не зная всех обстоятельств дела, я не решился бы вперед высказать свое мнение, которое притом в коллегии не одно решает вопрос. Здесь же судят присяжные, приговор которых основывается на многих неуловимых заранее соображениях. Как же я могу ручаться за их приговор?“»
Граф при этих словах грохнулся в кресло, схватил обеими руками пепельницу с изображением богини правосудия и так стукнул ею о стол, что не будь она, пепельница, включая и фигуру Фемиды, из меди, то рассыпалась бы на куски. Анатолий Федорович с любопытством (как бы только одним этим и интересуясь) смотрел на зажатую в руках графа богиню.
Видя такое состояние министра юстиции, Кони из разумной осмотрительности и предосторожности добавил:
«Я предполагаю, однако, что здравый смысл присяжных подскажет им решение справедливое и чуждое увлечений. Факт очевиден, и едва ли присяжные решатся отрицать его. Но ручаться за признание виновности я не могу.
– Не можете? Не можете? – волновался Пален. – Ну так я доложу государю, что председатель не может ручаться за обвинительный приговор, я должен доложить это государю!»
Кони по-прежнему смотрит в упор на Фемиду, зажатую длинными холеными пальцами графа, и собирается с силами, чтобы выдержать испытание. Черт побери! Императорам закон не писан, а он-то, Пален, может ли позволить себе заранее «нажимать» на судью, требуя от него еще до разбора дела твердого (и незаконного) ручательства, что обвинительный приговор будет вынесен!
«Бог ты мой, – думал Анатолий Федорович, – да это же прежде всего непорядочно, нечестно! Граф, министр, а будто позабыл про все моральные основы, будто вовсе лишен их».
У Кони тут мелькнула даже такая крамольная мысль: а революционеры-то, те, на кого обрушиваются законы Палена (это все признают, и недаром Тургенев целовал карточки некоторых из них), как раз являют образцы самой высокой морали и нравственности. Ведь, прежде всего, и выстрел Засулич этим же продиктован! А граф Пален, министр, что делает?
Бросить все это в лицо высокопоставленному царедворцу и сановнику было, конечно, выше сил Кони. Анатолий Федорович побледнел, но сумел сохранить хладнокровие.
А Пален горячился, и, уже оставив в покое пепельницу, метался по кабинету и говорил, что предложит царю изъять дело из уголовного суда и передать на рассмотрение Особого присутствия, где все обойдется без присяжных. Глядя на графа и слушая его хриплую речь, Анатолий Федорович думал:
«Вот тебе, достопочтенный Лопухин, и „обычный уголовный опус!“»
7
Анатолий Федорович понимал: этот разговор может много изменить в его личной судьбе. Вчера, пригласив к себе судью и удостоив тем самым большой милости, государь, хотя и без слов, ясно намекнул, в сущности, что надеется на него. Всю остальную грязную работу император, разумеется, предоставил графу, и вот граф рад стараться!
«Теперь он хочет, конечно, свалить с себя эту грязную работу на меня, – думал Кони, злясь. – Феноменально!»
Стараясь не выдать волнения, Анатолий Федорович заявил министру, что он вполне готов к тому, чтобы дело Засулич было изъято из уголовного суда и передано Особому присутствию Сената, – пожалуйста, воля ваша, граф.
«– Да и вообще, – говорил Кони, подбираясь к больному месту, – раз по этому делу не будет допущен свободный выбор судейской совести, то к чему и суд! Лучше изъять все дело от присяжных и передать их полиции. Она всегда будет в состоянии вперед поручиться за свое решение… Но позвольте вам только напомнить две вещи (вот тут и последовал удар): прокурор палаты уверяет, что в деле нет и признаков политического преступления; как же оно будет судиться Особым присутствием, созданным для политических преступлений? Даже если издать закон об изменении подсудности Особого присутствия, то и тут он не может иметь обратной силы для Засулич».
– Не может? – чуть не взревел Пален и снова бросился к своей пепельнице. Схватил, зажал богиню до хруста в пальцах.
Кони с прежним спокойствием продолжал:
– Ну разумеется, граф. Дело-то признано уголовным, и это подтверждено следствием, а Особому присутствию такие дела неподсудны.
Настроение Кони вполне подходило сейчас под поговорку: «Пропадай, моя телега, все четыре колеса». Он не говорил, а словно вбивал в графа острые гвозди:
– Да и кроме того, ведь Засулич уже предана суду судебной палатой. Как же изменять подсудность дела после того, как она уже определена узаконенным местом? Теперь уже поздно!
И, говоря это, Кони про себя думал: «Все, Анатолий Федорович, жребий брошен. Ты сам отстоял для себя дело Засулич».
Вот чем кончился, по воспоминаниям Анатолия Федоровича, этот драматический разговор. Услышав доводы судьи, граф растерялся и совсем уж не знал, что делать.
«– О, проклятые порядки! – воскликнул Пален, хватая себя за голову. – Как мне все это надоело, как надоело! Ну, что же делать?» – спрашивал он затем озабоченно. «Да ничего, думаю я, не делать; оставить дело идти законным порядком и положиться на здравый смысл присяжных; он им подскажет справедливый приговор…» – «Лопухин уверяет, что обвинят, наверное…» – говорил Пален в унылом раздумье. «Я не беру на себя это утверждать, но думаю, что возможно и оправдание». – «Зачем вы мне прежде этого не сказали?» – укоризненно говорил Пален. «Вы меня не спрашивали, и разве уместно было мне, председателю суда, приходить говорить с вами об исходе дела, кото