У Веры по сердцу жар прошел.
Вот он какой, оказывается, ее защитник. Не чудом ли он уловил, чтó взволновало ее душу еще минут пять назад.
– Итак, – перешел он снова на деловой тон, – я хотел бы выяснить… Вспомнил! По делу Нечаева… Скажите, обыск у вас тогда был?
– При аресте? Да.
– Что-нибудь нашли у вас дома?
– Нашли… В альбоме у меня оказались две фотокарточки: Герцена и Огарева. Обнаружили и забрали.
Он задал еще какие-то вопросы, не очень существенные на взгляд Веры, и скоро, поглядев на часы, заторопился.
Ох, как забилось тут сердце Веры.
Пускай посидит еще, не уходит! Она готова сейчас всю душу ему раскрыть.
– Завтра продолжим, – сказал он, прощаясь. – Надеюсь, вы отнесетесь ко мне с должным доверием и расскажете все, что мне хотелось бы знать для ведения дела. Но должен предупредить: видимо, кое-что из ваших жизненных мытарств мне придется сделать предметом гласности на суде. Мой план защиты почти готов, и это может понадобиться.
– Уже? – слабым голосом произнесла Вера. – Мы так мало побеседовали… Но, пожалуйста, я все, все расскажу… И что посчитаете нужным, огласите. Я доверяюсь вам.
Он снова поцеловал ее руку и сказал:
– Конечно, обещаю словом чести исключить все, что могло бы повредить другим, то есть вашим друзьям и товарищам, или лично вам. Да вы сами в рассказе о себе, я вижу, нашли золотую середину. О, понимаю, далеко не все вы можете раскрыть, касаясь своего прошлого. Но что можно, то ведь можно, – рассмеялся он и шагнул к двери.
Долго, оставшись одна в камере, Вера задумчиво смотрела куда-то в одну точку. И часто вздыхала.
Вдруг метнулась к кружке с фиалками, поднесла к лицу и застыла так надолго.
Весна скоро, весна. Ах, как пахли фиалки!..
2
На второй и третий день Александров приходил снова. Подолгу беседовал с Верой.
План действий у него созрел быстро, и он сумел заставить узницу поверить в этот план. Она ожила, с лица сошла суровость, часто ее глаза светились добротой.
Среди присяжных поверенных Петербурга было немало блистающих звезд. Удивительно, как быстро засверкали таланты русских адвокатов, едва только были введены новые судебные уставы, а вместе с ними и звания присяжных поверенных. И надо признать, до процесса Засулич Александров к числу звезд первой величины не принадлежал. Но так нередко бывает: чтобы совершить дело своей жизни, человек должен «найти себя», и вот в деле Засулич он себя нашел.
В момент появления в нашей были ему исполнилось сорок два года.
В течение многих лет он занимал прокурорские должности в провинции и столице, а года два назад разодрался с начальством, вышел в отставку и поступил в адвокатуру.
Прокурор стал защитником.
Вот что рассказывает о нем его современник, другой знаменитый русский адвокат Карабчевский:
«Петр Акимович Александров в самом расцвете своей служебной карьеры, далеко уже не молодым, „перешел“ в адвокаты. Едва он стал присяжным поверенным, или, по его собственному выражению, едва стал „вольным“, тотчас все почуяли, какую силу он принес в адвокатские ряды.
Так называемых „богатых“ внешних данных у него не было. Свою речь он произносил несколько гнусавым, но громким голосом, со спокойной манерой закаленного в боях судебного бойца. Он почти не жестикулировал… Впечатлениям, выносимым присяжными заседателями во время хода судебного следствия, он придавал огромное значение и никогда не сидел сложа руки во время следствия, в ожидании лишь эффекта от будущей своей речи, что возводится почти в систему иными адвокатами. Он не боялся испортить этим речь, он их никогда заранее не писал.
На узких лоскутах бумаги, а иногда даже на манжетке своей крахмальной сорочки он делал лишь кое-какие кабалистические значки и отметки, понятные ему одному. Самая же подготовка к речи состояла в том, что накануне часа два-три он неустанно ходил из угла в угол, с видом человека, совершенно поглощенного своими мыслями. Иногда он улыбался, останавливался, что-то бормотал про себя. Умный и выразительный лоб его при этом то светлел, то затуманивался. Потом он снова продолжал ходить из угла в угол, пока, наконец, не произносил неожиданно:
– Ну, шабаш, будет… Спать пора.
Это значило, что завтрашняя речь готова».
Анатолий Федорович тоже с большой похвалой отзывается в своих воспоминаниях об Александрове. В действиях защитника с первых минут почувствовалась уверенная рука.
Похвальные слова в записях Кони не означают, однако, что он был так уж рад тому, что дело Засулич повел способный, умный адвокат.
Как и следовало ожидать, Александров, едва вступив в права защитника, тотчас же подал ходатайство о вызове на суд свидетелей, список которых сразу выдал план адвоката. В свидетели Александров включил людей, которые летом прошлого года содержались в «предварилке» и могли бы раскрыть на суде подробности драмы, разыгравшейся там по вине Трепова.
«Сильный защитник, – думал Кони и озабоченно качал головой. – Все складывается как раз против того, чего хотел бы граф».
Поколебавшись, Кони отказал Александрову. Так и так, мол, свидетели эти, написал судья в определении, «имеют показывать по обстоятельствам, не составляющим, по мнению суда, предмета настоящего дела». При желании полнее ознакомиться с хитроумным языком этой бумаги в ней можно было бы еще прочесть, что, по мнению суда «свидетели эти не могут разъяснить своими показаниями мотивы преступления, так как подсудимая не указывает, чтобы от кого-либо из них она слышала о причинах и поводах наказания Боголюбова».
Действительно, подсудимая никого из них не знала. И вовсе не от них она услышала о драме в «предварилке». Все это была правда.
Но, отказывая защитнику, Кони знал: в своде законов есть лазейка, которой Александров не преминет воспользоваться. Где-то на пятой сотне статей уголовного судопроизводства был пункт: в случае отказа в вызове свидетелей за счет суда подсудимая имеет право вытребовать свидетелей, в которых заинтересована, за свой счет. Александров немедленно воспользовался этой лазейкой, подал судье такую просьбу от имени Засулич и добился своего. Вызов затребованных им свидетелей пришлось разрешить.
«Плохо на двух стульях сидеть, – вздыхал Кони, подписывая разрешение. – Беда быть либералом. Уж лучше что-нибудь одно».
Тревога камнем легла на душу. Анатолий Федорович опасался: могут случиться большие неожиданности. Пален требует осуждения Засулич, а что, если присяжные в самом деле возьмут да оправдают ее? Симпатии общества отнюдь не на стороне Трепова. По мере приближения назначенного дня разбора дела Засулич в столице все чаще начинали поговаривать: «Авось и на треповых найдется закон!..»
Как-то под вечер Кони сидел у себя в судейском кабинете и работал. В дверь постучали каким-то нервным стуком.
На пороге вырос худощавый мужчина в прокурорском мундире.
Это был Андреевский, по должности товарищ прокурора, человек, к которому Кони хорошо относился, а тот души не чаял в судье и часто обращался к нему за советами.
– Ну дела, я вам доложу! – сразу начал на высокой ноте Андреевский.
Он грохнулся на диван, схватил со стола и потянул к носу флакончик с нашатырным спиртом, который Кони держал для посетителей.
– Что с вами, Сергей Аркадьевич? – спросил Анатолий Федорович.
– Да черт знает что творится на белом свете! Желеховский мог бы снова воскликнуть: «Это чистая революция!»
– Но в чем дело, друг мой?
Андреевский с бешеной силой всплеснул руками.
– Обвинителя не могут найти! Создатель мой!
В одной из своих записей Кони, со свойственной ему обстоятельностью, рассказал, что за история была с обвинителем.
«Первоначальный выбор Лопухина остановился на товарище прокурора Жуковском. Умный, образованный и талантливый мефистофель петербургской прокуратуры был очень сильным и опасным обвинителем».
Но Жуковский отказался обвинять Засулич. У него-де брат в Женеве, тот, будучи политическим эмигрантом, попадет в трудное положение, нет, увольте-с.
И тогда Лопухин, на чьей обязанности как прокурора судебной палаты лежало назначение обвинителя, вызвал к себе человека, который сейчас сидел перед Кони.
– Ах, вот как? – широко раскрыл глаза Анатолий Федорович. – Я уж понимаю. Вам предложили ту же роль, но и вы отказались обвинять Засулич?
– Да, и погиб, наверно! – трагическим тоном и в то же время нервно смеясь отозвался Андреевский. – Но черт побери, есть же на свете честь, справедливость, вера в истину! Как с ними-то быть? В собственных глазах выглядеть подлецом? Нет уж, увольте-с, на это я не пойду!
Андреевский опять понюхал флакон с нашатырем и потом рассказал, как было дело.
«На предложение Лопухина, сделанное в присутствии прокурора Окружного суда Сабурова, он ответил вопросом о том, может ли он в своей речи признать действия Трепова неправильными? – рассказывает Кони. – Ответ был отрицательный».
Еще бы! Как мог Лопухин дать в обиду Трепова, ежели сам граф Пален благословил порку Боголюбова.
Андреевский, по свидетельству Анатолия Федоровича, несмотря на всю затруднительность своего положения, повел себя благороднейшим образом.
«– В таком случае я вынужден отказаться от обвинения Засулич, – сказал он, – так как не могу громить ее и умалчивать о действиях Трепова. Слово осуждения, сказанное противозаконному действию Трепова с прокурорской трибуны, облегчит задачу обвинения Засулич и придаст ему то свойство беспристрастия, которое составляет его настоящую силу…»
Что-о-о? Осуждать самого Трепова! О нет!.. С этим Лопухин не согласился, но продолжал настаивать на том, чтобы Андреевский взял на себя обвинение Засулич.
«Лопухин стал его уговаривать, то тупо иронизируя над либеральным знаменем, которым прикрывался Андреевский, то уговаривая его и упрашивая, то показывая когти и внутренне скрежеща зубами, то заверяя его, что это не служебный, а частный разговор. „Зачем вы меня уговариваете, – сказ