Председатель. Подсудимая! Теперь начнется допрос свидетелей, вызванных вашим защитником. Не желаете ли дать объяснение, о чем вы хотели их спрашивать?
Ответ. О том происшествии, которое было в Доме предварительного заключения.
Вопрос. Какое отношение это имеет к делу?
Ответ. Если бы не было этого происшествия, я не стреляла бы…
Этот произнесенный тихим голосом ответ подсудимой, пожалуй, стоил целой речи. Впечатление от ее слов было потрясающим. Коротко и просто ведь сказано все! Да так, как мог бы сказать только человек нравственно чистой души. У дам в зале показались слезы. Замелькали носовые платочки. Мужчины стали покашливать. Казалось, и сам защитник растроган, он тоже слегка покашливал в кулак.
А Кони хмурил брови. Он не мог не признать, что Засулич ведет себя с большим тактом, вероятно, как предполагал Анатолий Федорович, чисто природного свойства. Защитник, несомненно, перед началом заседания кое-что ей подсказал, но тут и нечто свое, деликатно-тонкое, идущее от внутренних особенностей характера.
И вдруг Кони подумал: ведь он еще ничего не знает о подсудимой! Он, чьим первым правилом в судейской практике всегда было выяснение прежде всего, «кто этот человек», как-то упустил из-за суеты последних дней навести нужные справки. Кто она, эта девушка, попавшая на скамью подсудимых в результате столь трагического стечения обстоятельств? Из следственного дела мало что выяснялось.
Тощая папка ничего не говорящих протоколов могла лишь свидетельствовать о странной нерадивости Кабата. Никаких документов ни о прошлом Засулич, ни о том, в какой среде она вращалась в последние годы. Что же это такое? Мысленно поругав Кабата, Анатолий Федорович и себя самого не пощадил.
«Упустил, упустил, эх, я! Действительно, что она за человек? – силился понять Кони. – Наверное же была связана с революционными кругами, как и Боголюбов».
Но если мысли судьи были в эти минуты заняты личностью Засулич, то публику сейчас больше всего занимала драма в «предварилке», о которой давали показания свидетели защиты.
Уже были допрошены студент-медик Кадьян и молодой литератор Петропавловский (оба находились тогда в «предварилке» как заключенные и все видели). Александров вел допрос искусно, и картина развертывалась страшная. Казалось, трагедия повторяется снова у всех на глазах. Вот Трепов сбил шапку с головы Боголюбова, вот его же велит высечь, и вот уже вся тюрьма содрогается от гнева, и грохочут табуретки в камерах, и рвутся страшные вопли из женской половины тюрьмы, а в сарае у всех на виду солдаты вяжут пучки березовых розог.
Человек, сидевший в зале и слышавший показания свидетелей защиты, вспоминает:
«Когда начались показания свидетелей, когда присутствовавший в зале „весь Петербург“ узнал, что проделал Трепов в предварилке над беззащитным человеком, как грубо оскорбил его и жестоко истязал; когда мы услышали стоны и крики негодования всей тюрьмы, вопиявшей о защите и тщетно протестовавшей против насилия, всем стало тяжело и стыдно. Тяжело, как от пытки, стыдно от сознания, что подобные варварства могут совершаться над русским народом в столице Петра, у самого здания суда „правды и милости“, да еще во время войны за освобождение братских народов от турецкого ига!..»
Откинувшись на спинку кресла, Анатолий Федорович смотрел в зал. Что публика явно на стороне защиты – это еще не решало дела. За стенами суда есть «державный», официальный Петербург, и этот Петербург не простит судье того, что происходит сейчас в зале.
Не завтра, а сегодня же, как только станет известным исход дела, этот «державный» Петербург обрушится на Кони градом упреков.
И он верно предвидел, Кони. Все сбылось, да еще в какой мере!
«Вас обвиняют в целом ряде вопиющих нарушений ваших обязанностей, – скажет ему дня через два-три Пален (и Анатолий Федорович потом вспомнит об этом в своих записях), – в оправдательном резюме, в потачках этому негодяю Александрову, в вызове свидетелей, чтобы опозорить Трепова, в позволении публике делать неслыханные скандалы, в раздаче билетов разным нигилистам».
Его сиятельство не даст Анатолию Федоровичу и слова выговорить и будет выпаливать одно обвинение за другим:
«Все говорят, что это было не ведение дела, а демонстрация, сделанная судом под вашим руководством. Какие могут быть у вас оправдания?»
Пока шел допрос свидетелей защиты, Кони мысленно говорил графу:
«А помните ли вы, граф, тот зимний день, когда землевольцы устроили демонстрацию на площади у Казанского собора? Вы тогда срочно собрали нас у себя в кабинете, чтобы обсудить положение. С предложением сенатора Фриша повесить тех, кто был тогда схвачен на площади, вы не согласились, но зато склонялись к тому, что надо беспощадно сечь этих „мошенников“ и „девок“. А ведь я тогда предупреждал вас, граф: не озлобляйте людей! Розги никого не устрашат, граф! Они только доведут озлобление до предела!»
На душе у Анатолия Федоровича становится легче, будто он в самом деле высказал все это в лицо сиятельному министру юстиции.
«Ну, а что вы скажете теперь, граф? Кто был прав?»
2
Допрос свидетелей защиты уже заканчивался, когда Кессель понял, что как-то и он должен себя показать. Дело принимало явно нежелательный оборот. В невыгодном свете представал не только сам Трепов, но и высшая власть, дающая потачку вельможам. Вот и выходит, что на них закона нет и все им дозволено. Именно это впечатление, это настроение зала Кессель счел нужным разбить и доказать, что дело обстоит не так.
Прокурор просит снова вызвать Курнеева.
Невозможно смотреть на майора, опять возникшего на том месте, где положено стоять свидетелю. Его лицо выражает адовы муки. Чего еще от него хотят?
Кессель сейчас покажет публике, что не следует чересчур поддаваться эмоциям. Да, в «предварилке» произошла нехорошая вещь. И действия должностных лиц, конечно, подлежат контролю. Но по поводу событий в «предварилке» сами власти еще девять месяцев назад завели следствие. Закон еще скажет свое слово о виновниках расправы с узниками, включая и оценку действий Трепова.
И Курнеев это сейчас должен подтвердить. Так надеется Кессель.
Прокурор. Свидетель Курнеев! Вы были опрошены судебным следователем по делу о беспорядках в Доме предварительного заключения?
Ответ. Да.
Вопрос. В каком качестве?
Ответ. На меня была жалоба.
Вопрос. В качестве обвиняемого?
Ответ. Да… Так точно…
Кессель уселся. Он доволен, ему кажется, что теперь все встанет на место и план защиты расстроен. Некоторое право на то, чтобы так думать, у прокурора есть. Действительно, многим в зале показалось, что Кессель нашел сильный довод для обвинения Засулич – довод, который мог оказать решающее влияние на судей и присяжных.
«Настал любопытный момент для наблюдения психологии толпы, – рассказывает один из очевидцев процесса. – Эффект получился удивительный. Все бывшие здесь… съежились и опустили головы, все стали ниже ростом. Я почувствовал – да, вероятно, и все другие, – что потолок опустился и придавил нас. Казалось, исход процесса ясен и участь Засулич решена»…
Но что же сделает Александров? Вот он вскочил и просит у председателя суда разрешения тоже задать Курнееву два-три дополнительных вопроса.
Кони кивает, и защитник снова берется за свидетеля обвинения.
Защитник. Я просил бы предложить майору Курнееву вопрос: в качестве кого он был привлечен к этому делу?
Курнеев. В качестве обвиняемого, стало быть, по жалобе подсудимых. Что будто бы по-моему распоряжению их… били.
Вопрос. Так что, ваше обвинение не имеет никакого отношения к наказанию Боголюбова?
Ответ. Нет… Никакого отношения.
Пожалуй, и ответ майора стоил целой речи. В лице Курнеева как-то особенно ощутимо представал один из тех, на ком держится власть, которая правит Россией и насаждает в ней свои порядки. Порку Боголюбова такой служака считает настолько соответствующей этим порядкам, что ему смешно и дико даже: как можно судить за это Трепова?
И он это все выразил в своем ответе.
Стало ясно, что никто и не думал и не собирался наказывать Трепова за его дикий поступок. Уж если за эти девять месяцев власти и майору ничего не сделали, то тем более не станут трогать Трепова.
Александрову больше ничего и не требовалось. Он поблагодарил судью, с едкой усмешкой взглянул на обвинителя и сел.
«Не фигурально, а в буквальном смысле один общий вздох облегчения разом вырвался у всех из груди, – рассказывает тот же очевидец. – Все выпрямились и стали прежнего роста, пресс отвинчен, и потолок поднят на прежнюю высоту… Это был, по-моему, самый решительный момент процесса».
3
Председатель. Подсудимая Засулич! Свидетельские показания окончены. Что вы можете сказать?
Что она может? Сердце у Веры страшно забилось, и сейчас она, Вера, ничего не может. Схватило ее около горла и не дает даже дышать. Стоя на виду всего зала, она в изнеможении закрыла на минуту глаза, и вдруг что-то изнутри сильно толкнуло ее, и пришли на ум те слова: «Тяжело подымать руку».
Она сама не услышала, как заговорила, то очень тихо, то чуть повышая голос.
Вот что сказала Вера.
Подсудимая. О происшествии тринадцатого июля я услышала в Петербурге от разных лиц, с которыми встречалась. Рассказывали, как в камеры врывались солдаты, как сажали в карцер… Потом я слышала, что Боголюбову было дано не двадцать пять ударов, а наказывали до тех пор, пока он не окоченел… На меня это произвело впечатление не наказания, а надругательства… Мне казалось, что такое дело не может, не должно пройти бесследно. Я ждала, не отзовется ли оно хоть чем-нибудь, но все молчало и в печати не появлялось больше ни слова. И ничто не мешало Трепову или кому другому, столь же сильному, опять и опять производить такие же расправы. Ведь так легко забыть при вторичной встрече снять шапку. Так легко найти другой подобный же ничтожный предлог. Тогда, не видя никаких средств к этому делу, я решилась, хоть ценою собственной гибели, доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так надругаясь над человеческой личностью… Я не нашла, не могла найти другого способа обратить внимание на это происшествие.