– Получите вопросный лист, – прозвучали заключительные слова Кони. – Обсудите дело спокойно и внимательно.
Старшиной присяжных был Лохов. Он принял из рук судьи вопросный лист, и теперь все зависело от решения присяжных, потянувшихся за Лоховым в особую комнату в углу зала.
Там они посовещаются и вынесут приговор.
Кони объявил перерыв, поставил все с той же горькой усмешкой колокольчик на место и вместе с Дэном и Сербиновичем отправился отдыхать в ту комнату, которая находилась в другом углу зала и называлась судейской.
В первые минуты перерыва казалось, что в публике происходит какое-то невероятно хаотическое движение. Все вскочили с мест и куда-то устремились. Кто протискивался к выходу, кто, наоборот, двигался поближе к передним рядам стульев и кресел.
Достоевский остался сидеть на месте. Его усталое лицо казалось желтее обычного. С писателем заговорил его сосед – знакомый ему издатель и журналист Градовский.
– Не потрясающе ли? Как вы находите, Федор Михайлович, осудят ее?
Писатель со вздохом ответил:
– Осудить нельзя, наказание неуместно, излишне… Но как бы ей сказать: «Иди, но не поступай так в другой раз…»
Анатолию Федоровичу тотчас сообщили об этих словах, и он только пожал плечами. Ему казалось, что присяжные ее все же осудят. Дэн и Сербинович были того же мнения.
– Осудят, осудят, – уверяли они.
«Прерывая заседание с уходом присяжных, – рассказывает судья, – я вошел в свой кабинет очень усталый, но с чувством некоторого облегчения, вполне понятного в председателе, который после трудного и чреватого событиями судебного следствия и обостренных прений отпустил присяжных совещаться».
Судейская комната, рядом с кабинетом, полнилась голосами. Даже здесь, в помещении, закрытом для публики, оказались люди. Впрочем, Анатолий Федорович обрадовался некоторым из них. Это были важные сановники, занимавшие большие посты в петербургском ведомственном мире юстиции и правосудия.
«В кабинете у себя я застал Ковалевского и Чичерина. Мне важно было узнать мнение первоприсутствующего уголовного кассационного департамента о ходе дела на суде, тем более, что в этом отношении М.Е. Ковалевский издавна и по справедливости считался авторитетом. „Ну что, мой строгий судья?..“ – спросил я его. „Обвинят, несомненно“, – отвечал он мне, не поняв вопроса. „Нет! А как шло дело?“ – „Очень хорошо! – сказал он, крепко сжимая мою руку. – Вы сумели соединить строгий порядок с предоставлением сторонам самых широких прав, и, даже желая вас, по дружбе, раскритиковать, я не могу ни к чему придраться… Иначе этого дела и нельзя бы вести“».
Кони немного успокоился после этих слов высокопоставленного сановника. Значит, мера объективности была все же соблюдена.
Второй сановник – Чичерин тоже нашел, что Анатолий Федорович хорошо справился с своим председательским делом.
Зашел разговор о присяжных. Дэн, стоявший тут, сказал, что, по его мнению, вполне можно полагаться на их благоразумие.
– Правда, поступок обвиняемой, пошедшей столь самоотверженно на кару и готовой принять ее, видимо, не мог не тронуть и их сердца. А тут еще сегодня этот Александров…
Дэн не закончил и махнул рукой.
Об Александрове старались не говорить. Его речь, поразившая всех, оказалась такой, что оставалось либо признать ее силу, либо вовсе делать вид, что ее и не было. Чиновники, находившиеся в судейской комнате, иначе вести себя и не могли.
Тень Палена как бы падала сейчас на их озабоченные лица.
За дверью, ведшей из кабинета в приемную, послышался сердитый голос Лопухина, прокурора Судебной палаты:
– Надо принять меры против этого скопления черни. Черт знает что стало твориться в нашем Санкт-Петербурге!
– Что случилось? – удивился Кони.
– На улице толпа большая, – объяснил Ковалевский и вместе с Чичериным поспешил отойти от Анатолия Федоровича.
Судья понял, что означает эта предосторожность сановников, и нахмурился.
«Вслед за тем вошел Лопухин и таинственно сообщил мне, что на улице неспокойно, что можно ожидать беспорядков и он боится, чтобы присяжные не пострадали за свой обвинительный приговор от каких-либо насилий толпы».
– Извольте-ка сами взглянуть, – сказал Лопухин и повел Анатолия Федоровича к двери. – Немыслимое что-то! Плебс у нас наглеет день ото дня. Не знаешь, что и делать!..
2
Выйдя в приемную, оба прильнули к окну.
«Действительно, из окон приемной, выходящих на Шпалерную, видна была толпа в несколько сот человек, – рассказывает Кони. – Она совершенно запрудила собой улицу от Литейного до Дома предварительного заключения. Преобладали широкополые шляпы, высокие сапоги и пледы; были видны зеваки и любопытные; но центр толпы ожидал чего-то, очевидно, сознательно и тревожно. В нем резко жестикулировали, оживленно разговаривали, и смутный шум глухого говора, доносясь сквозь открытую форточку, наполнял легким гулом своды пустой приемной. Чувствовалось, что вокруг суда волнуются политические страсти, что пена и брызги их разбиваются у самых его дверей».
Кони смотрел на толпу и думал: «Вот этого уж граф наверняка не ожидал, и, если что-нибудь произойдет, его обвинения против меня возрастут втрое».
– Не могу видеть этих… мошенников, – негодовал Лопухин, отвернувшись от окна. – Этот сброд!
Его преданность графу простиралась столь далеко, что, возможно, даже и незаметно для самого себя, он выражался и его любимыми словечками.
На улице вечерело. Надвигались студеные мартовские сумерки. Можно было только представить себе, как велико терпение людей, простоявших день на ветру под дождем и снегом. Редкий снежок, мелкий и жесткий, как крупа, с хорошо слышным шорохом ложился на крыши, и оттуда ветерок сдувал его вниз, на толпу.
– Как в Париже, во времена осады Бастилии, – угрюмо ворчал Лопухин. – Что за порядки? Нельзя этого допускать!
Впрочем, он и сам понял, что чересчур хватил, и произнес ворчливо, но более трезво:
– Конечно, наш Санкт-Петербург не Париж, и времена не те… Но бед и пакостей эти мошенники могут натворить немало! Еще, чего доброго, поколотят присяжных за их приговор. Что полиции не видно?
«Я советовал ему не волноваться, сказав, что в случае обвинительного приговора я задержу присяжных в суде, покуда толпа не разойдется… „Обвинят! Обвинят, наверное!“ – восклицал он и отправился любезно болтать в судейскую комнату, полную табачного дыма и любопытствующих звездоносцев».
«А на душе у него небось кошки скребут, – внутренне усмехнулся Анатолий Федорович. – Да, любезный, как бы орешек не оказался слишком тверд…»
Кони постоял еще немного у окна. Тревога невольно закрадывалась в душу, и он старался успокаивать себя тем, что и разум присяжных, и разум людей, толпящихся там, на улице, возобладают над их чувствами.
Удовлетворения он от этой мысли, однако, не ощутил и тяжело вздохнул.
«Старый, старый оппортунист ты, брат», – пожурил самого себя Анатолий Федорович и вернулся в судейский кабинет.
В углу за круглым столиком Дэн и Сербинович пили чай. Кони присоединился к их компании.
– Видели, что на улице, господа? Огромная толпа! Ну да ничего, – бодрился Анатолий Федорович. – Ничего, господа, все на свете устраивается… Дайте-ка и я чайку выпью…
Ему подали чай, бутерброды.
– Лопухин все там ходит, волнуется? – спросил Сербинович. – Боится небось, чтоб не получилось, как в поговорке: «Сбил, сколотил, есть колесо, оглянулся назад – одни спицы лежат». Хе-хе!
Анатолий Федорович пил чай и часто закрывал от усталости глаза.
– Поразительный факт! – не унимался Сербинович. – За спиной у подсудимой, оказывается, почти десятилетние связи с революционными кругами, а в материалах следствия об этом ничего нет! Ни слова!
– Послушайте, господа, хватит! – взмолился Дэн. – Отдохнем хоть четверть часика! Анатолий Федорович, расскажите нам что-нибудь. Вы знаете столько историй разных… Что-нибудь, только посмешнее.
Дверь в приемную чуть приоткрылась и тотчас захлопнулась.
– Это Путилин заглянул, чудак! – рассмеялся Дэн. – Кстати, господа, вот прозорливец! Представьте, ведь точнейшим образом угадал, что будет мальчик. Каков, а?
Анатолий Федорович поглядел на часы и, кажется, впервые за весь этот день улыбнулся.
– Хотите для передышки историю про Путилина? – спросил он, берясь за второй стакан. – Я приведу вам его собственный рассказ. Случай из тех времен, когда он еще молодой был.
3
Анатолий Федорович был великолепным рассказчиком, знал массу интереснейших историй, связанных с его службой по министерству юстиции. Это он дал Льву Николаевичу Толстому сюжет для романа «Воскресение», рассказав великому писателю действительный случай из собственной прокурорской практики. Известен и другой случай, когда рассказ Кони помог Некрасову создать глубокие, трагические стихи «Про холопа примерного – Якова верного».
Своим сотоварищам по процессу о деле Засулич Анатолий Федорович рассказал в этот день историю иного рода, историю смешную, причем рассказывал со слов самого Путилина и даже его же словами.
Позже Анатолий Федорович и запишет это в своих очерках. Веселые истории он любил, а с Иваном Дмитриевичем Путилиным чего только не случалось! Однажды в присутствии Кони сыщик рассказывал, какие воры бывали прежде и в какие истории случалось ему, Путилину, попадать, какие загадки разгадывать. Сейчас, считал Путилин, ни таких воров не видать, ни таких историй не услышишь.
То ли дело было прежде, в 40-х да 50-х годах, – похвалялся Иван Дмитриевич. – Тогда над Апраксиным рынком был частный пристав Шерстобитов – человек известный, ума необыкновенного. Сидит, бывало, в штофном халате, на гитаре играет романсы, а канарейка в клетке так и заливается. Я же был у него помощником, и каких мы с ним дел ни делали, даже вспомнить весело!