– Сабли в ножны! – скомандовал офицер охраны.
Тут Федоров шагнул к Вере.
– Пойдемте скорее! – поторопил он ее и легонько тронул за плечо.
Снова шумел зал, опять Вере что-то кричали, но многие уже валили к выходу. С криками торжества несли туда на руках Александрова.
– Что? – обернулась Вера к полковнику. Выражение лица у нее было по-прежнему недоуменное, как у человека, перед которым сейчас произошло непонятное.
– Скорее, скорее! – звал Федоров. – Сударыня, нельзя терять ни минуты… Идемте!..
И она покорно пошла за ним.
Глава четырнадцатая.Что произошло на Шпалерной
1
Вот и камера… Дверь за Верой прикрыли, но не заперли, как обычно. Федоров велел принести чаю и сказал Вере:
– Вы тут быстрее соберитесь, а я за бумагой схожу, за освободительной. Ждать, пока сами пришлют, может, долго, а надо спешить.
– Почему? – уставилась на него Вера.
Он в ответ только рукой махнул и, стуча сапогами, торопливо вышел из камеры.
Теперь полковник боялся не столько за Веру, сколько за себя. На улице толпа уже, конечно, узнала обо всем и не разойдется, пока не увидит ту, за судьбу которой весь день эти люди волновались, стоя под дождем и ветром.
– Еще разнесут ворота, – бормотал Федоров, взбегая по лестнице.
Навстречу спускался Лопухин. Чуть позади виднелась подавленная физиономия Кесселя. Лопухин был красен и на ходу вытирал потное лицо носовым платком.
– Она где? В камере еще? – остановил Лопухин полковника.
– Да, господин прокурор. Собирает вещи.
– Мы едем к министру, к Палену, – сказал, тяжело дыша, Лопухин. – Не выпускайте ее пока. Воздержитесь.
– То есть как? – спросил Федоров, хотя уже понимал, в чем дело. – По закону не имею права ее задерживать…
– Вам говорят: воздержитесь пока с ее освобождением, – сверкнул глазами Лопухин. – А мы, извините, очень спешим…
Ничего не сказав больше, Лопухин побежал вниз, держась рукой за перила. Кессель, зажав под мышкой папку с бумагами, стремглав ринулся за ним.
– Проклятье! – растерянно пробурчал Федоров.
Он заколебался, затоптался на месте и решил не торопить события. Не пойдет он сам за бумагой, а вернется назад, в «дом», и будет ждать. «Предварилку» Федоров называл только «домом», а не тюрьмой.
Он шагал к своей канцелярии и думал:
«Худо дело, худо…»
«Придя в дом, я находился в крайне затруднительном положении, – вспоминал он впоследствии. – С одной стороны, незаконное задерживание мною Засулич, которое хотя и было известно прокурору палаты, но, тем не менее, в таком серьезном деле, без письменного документа, одним словам, невозможно было придавать значения. С другой – возбужденная огромная толпа, собравшаяся на улице, горела нетерпением скорейшего свидания с Засулич и, вследствие задержки в выпуске, могла произвести беспорядок, который, конечно, всецело был бы отнесен ко мне. К счастью, не прошло и четверти часа, как я получил предписание суда об ее немедленном освобождении».
Но тут же возникло новое затруднение. Вместе с предписанием суда Федорову передали и просьбу председателя Кони: не выпускать Засулич на Шпалерную, где стоит толпа.
– А куда? – с сердцем спросил Федоров у судебного пристава, сообщившего об этой просьбе председателя суда.
– Господин Кони советуют вам выпустить ее на Захарьевскую улицу.
– Так нет же из моего дома выхода туда!
– Из здания суда есть выход на Захарьевскую. На улице там пусто, совсем никого… Она тихонько и уйдет.
– Да как же я так сделаю? – взялся с отчаяния за голову Федоров. – Те ворота заперты. Где я ключи возьму? И зачем это?
«Предложения этого я исполнить не мог и не желал: не мог – за неимением выхода на Захарьевскую, не желал, во-первых, потому, что это было бы против установленного порядка, а во-вторых, освобождая Засулич секретным путем, невозможно было бы убедить волновавшуюся толпу в ее освобождении, и, без сомнения, произошел бы крупный скандал, который опять-таки мог быть приписан моей вине».
– Будь оно проклято все! – негодовал Федоров. – Уйду я совсем отсюда. Надоело! Не могу я больше, не могу!..
2
Между тем на улице творилось что-то невообразимое. Точно морской прибой шумел народ на Шпалерной.
Сумерки сгущались, и из-за пасмурной погоды раньше времени наступала темень.
За Невой, на Выборгской стороне, виднелось багровое зарево пожара. Там горели с полудня какие-то склады.
В зале суда еще гремели рукоплескания, когда на улицу оттуда выскочил человек в лисьей шубе нараспашку. Это был журналист Градовский: он спешил в редакцию газеты, чтобы рассказать о том, что видел.
Из толпы бросились к нему трое. Не обращая внимания на крики городовых, подбежали, посыпались торопливые вопросы:
– Засудили ее? Каторгу дали? А надолго?
– Оправдали, оправдали. Признали, что невиновна!
– Ура!..
Не прошло и минуты, как бурное ликование охватило всю улицу. То затихая, то вновь усиливаясь, перекатывалось над толпой «ура»; многие, сняв в первые минуты шапки, уже не надевали их, забыв про ветер и еще сеющийся снежок.
– Братцы! Господа! – раздавались возбужденные голоса в толпе. – Айда на Шпалерную! Там ее должны выпустить! За вещами пошла, оттуда и выйдет!..
– Задержат ее – разнесем ворота!
– Живей, братцы, на Шпалерную!..
Где-то в этой толпе, среди шумного говора и криков, пробивал себе дорогу Кони, спеша к тому месту, где его ожидал экипаж. Анатолий Федорович чувствовал сейчас лишь одну бесконечную усталость и отдувался на ходу, будто после каторжно-тяжелой работы. Сердце ныло, точно предчувствовало что-то недоброе.
«Нехорошо, – вздыхал Анатолий Федорович. – Как бы еще бедой не кончилось все».
«С трудом пробравшись сквозь толпу на Шпалерной, – рассказывал он потом, – я встретил при повороте на Литейную торопливо идущего молодого человека в высоких сапогах и старой медицинской фуражке. „– Позвольте узнать, – спросил он меня, запыхавшись, – не были ли вы в суде? Не знаете ли, чем кончилось дело? Куда ее присудили или оно еще идет?“ – „Дело кончено, Засулич оправдана…“ – „Неужели?! Оправдана! Боже мой!“ Крепкие руки порывисто меня обняли, по щеке моей скользнули влажные губы и жесткие усы, и фуражка помчалась далее».
Растроганный Анатолий Федорович шел дальше, не огибал луж, шагал напрямик и говорил себе:
«Дело сделалось доброе, душа России сказалась в нем. Приговором общественной совести был выстрел Засулич, и приговором той же совести она оправдана. Что же ты, брат, сокрушаешься, эх, старый ты, старый оппортунист! Не стоишь ты поцелуя, каким тебя сейчас наградила медицинская фуражка!..»
Скоро он уже был далеко от Шпалерной, а там события только начинались.
Радостно бурлила толпа. Уже и песня слышалась в некоторых местах Шпалерной. Звучали стихи Некрасова. И как в тот недавний зимний день, когда народ хоронил поэта на Волковом кладбище, звучала снова «Песня Еремушке»; и кто-то, как там, на кладбище, читал из «Саши»:
Нужны столетья, и кровь, и борьба,
Чтоб человека создать из раба.
Слышались знаменитые строки из «Размышления у парадного подъезда»:
Ты проснешься ль, исполненный сил…
И, словно отвечая мучительным раздумьям поэта, какой-то студент в железных очках с азартом повторял:
Нужны столетья, и кровь, и борьба…
Немало было в толпе и рабочих, пришедших сюда прямо с заводов и фабрик, из мастерских и кузниц. Замасленные картузы, пахнущая смолистой стружкой одежда столяров и плотников, залатанные кошелки. Казалось, в том, что сейчас творилось здесь, было что-то сходное и с демонстрацией у Казанского собора, и с настроением людей в день похорон Некрасова.
Несомненно, с точки зрения властей, происходило нечто противозаконное. У майора Курнеева, например, тоже околачивавшегося в толпе, никаких сомнений на этот счет не было.
Мы не станем больше приводить его (должно быть, уже и вам приевшееся) выражение: «Ах ты, мать моя!», которое он издавал множество раз: и когда услышал приговор присяжных, и когда, совсем потеряв голову, стоял в толпе на Шпалерной и смотрел на то, что делается.
«На Сахалин, на Сахалин надо всех, – стучала в голову Курнееву лишь одна мысль. – Да блокировать остров кораблями с пушками!..»
3
К воротам «предварилки» нельзя было пробиться – так густо и плотно сбился народ. Время шло, а калитка тюремная не открывалась, и никто из нее не показывался. В толпе ощутилось нетерпение, стали раздаваться крики:
– Господа! Чего мы ждем? Они не хотят ее выпустить!
– Вот они как? Так мы сами ее освободим! Разбирай, братцы, мостовую, расшибем калитку!
– Дреколья доставай! Ну-ка, ребята, в соседних дворах поищем!
У ворот в эту минуту оказались два адвоката; кто-то узнал их.
– Вам и карты в руки! – закричали адвокатам. – Стучитесь, у вас права есть! Вам откроют! И потребуйте объяснений: почему Засулич не выпускают? Подождем еще! Спокойно, господа!..
Адвокаты постучались и предъявили свои карточки. Этих сразу впустили.
– Спокойно, спокойно, братцы! – раздавалось в толпе. – Давайте организованно! Терпение и труд все перетрут! Видите, правда победила! Правда завсегда верх берет!
– Ну уж и всегда! Не слишком, брат, предавайся восторгам! Забыл, на каком свете живешь? Так напомнят!
– А что? Могут выпороть?
– Могут и выпороть. Как Боголюбова.
– Ну уж нет, этого больше не будет!
– Ишь ты! А вдруг?
– Вдруг? Ну знаешь, вдруг и такое может случиться, как у Пушкина в «Капитанской дочке». Или в его же «Дубровском». Или даже как в Париже недавно было! Что себя в обиду давать? Хватит!
– Это тоже верно…