Были ли в толпе соратники Веры? Трудно сказать. Вероятнее всего, были. Не могли не прийти сюда Малиновская, Любочка Корнилова. Возможно, в толпе была Маша Каленкина, уже давно вернувшаяся в Питер. Был тут, может, и Плеханов. Но все они, если и были, затерялись в массе людей.
Толпа на Шпалерной все росла, и обращало на себя внимание, что люди, собравшиеся здесь, очень разные, вели себя в массе своей сдержанно и сами соблюдали порядок куда более полный, чем если бы его стали наводить полицейские. Крики о дрекольях, правда, иногда снова возникали, но все пока обходилось без крайностей. Народ стоял и ждал.
Тем временем в тюремной канцелярии шли переговоры.
Федоров все не мог решиться выпустить Засулич и растерянно чесал затылок.
– Да не будет вам ничего! Да и выхода у вас нет, – говорили ему адвокаты. – Ни по существу, ни формально вам ничего не сделают!
– Эх, была не была, – махнул рукой Федоров. – Я передаю ее вам на руки. И что на улице будет, уж не мое дело!
«Загремели тюремные засовы, – рассказывает один из очевидцев. – Толпа замерла, и, как только Засулич появилась в просвете калитки, все точно с ума сошли. Раздалось оглушительное, долго не смолкавшее „ура“, и все стали тесниться к тому месту, где была Засулич.
– Господа! Поднимите ее на плечи! Покажите Веру Ивановну всем! Покажите!
Кто-то подхватил Засулич, посадил ее себе на плечо, и фигурка худенькой девушки в черном платье заколыхалась над толпою. Снова оглушительное „ура“ и крики… Толпа напирала, в давке толкали того, кто нес Засулич, и девушка с испуганными глазами, хватаясь за головы того или другого из окружающих ее, вскрикивала:
– Господа! Уроните! Упаду! Пустите меня, пустите!..
Но вокруг была такая теснота, что даже и опустить Засулич на землю было невозможно.
– Господа! Карету!.. Ищите карету! – раздалось вокруг…»
Карету тотчас нашли, усадили в нее Веру, и громадная толпа, теснясь вокруг кареты, потянулась следом.
Вот все это и видел Курнеев, стоя в толпе. И ужасался, пожалуй, не меньше, чем ужасался в эти минуты государь император всероссийский, слушая у себя во дворце доклад Палена об оправдании Засулич и провале «уголовного опуса».
Сердце у Курнеева болело, ныло, скулило, как у собаки, вдруг потерявшей из виду хозяина: «Ай-яй-яй!..»
Вдруг майора осенило: боже ж ты мой, матерь божья! А может, оно и хорошо, что он присутствует при всем этом! Может, отец-благодетель, Федор Федорович, то есть его превосходительство сам Трепов, еще и похвалит за такое дело! Ведь было похожее дело, было! Ходил же он, Курнеев, на похороны Некрасова, не просто ходил, а именно «по службе» представительствовал на кладбище!
Эта мысль завладела Курнеевым, и сразу же он почувствовал себя на месте. И даже стал распоряжаться и покрикивать, пробиваясь поближе к карете.
О том, что произошло дальше, можно узнать из одного любопытного документа. Это революционный листок-газета «Начало», выпущенный петербургскими землевольцами.
«Сначала, – рассказывается в газете (это был первый ее номер), – толпа направилась было к Литейной улице, но полицейские не пустили ее в эту многолюдную, оживленную часть города. Очевидно, в ту пору уже созрел заговор с целью учинить бойню. Литейная для бойни представлялась неудобною… Толпе, сопровождавшей Засулич, предложили идти на Воскресенский проспект».
Курнеев шагал близко от кареты. Сегодня же вечером он сможет доложить градоначальнику обо всем, что видел на суде и вот сейчас.
«Гляди-ка, гляди, что делается! – говорил себе Курнеев. – А ведь эта… как ее… могла ненароком и в меня пальнуть! И толпа бы так же радовалась, а? Ай-яй-яй!»
– Дорогу дайте, дорогу карете, граждане! – кричали в толпе. – Едет заступница народная. Слава ей, слава!..
В «Начале» читаем дальше:
«В настроении радостном, мирном и светлом подвигалась толпа по Воскресенскому проспекту и достигла, наконец, всегда тихой и безлюдной Фурштадской улицы. Тут-то и ждала ловушка. Вдруг полицейские и пешие жандармы бросаются на безоружный, беззащитный народ, оттесняют его от кареты и начинают бить. Один юноша, по фамилии Сидорацкий, особенно восторженно приветствовал Засулич и особенно боялся, как бы ее не украли полицейские. В свалке ему разом попало несколько ударов, два из них пришлись по лицу. Защищаясь и не помня себя от волнения, юноша выхватывает револьвер и дрожащею рукою стреляет наугад… После небольшой паузы стреляют уже в него и убивают наповал. Очевидно, стреляла рука более меткая и с близкого расстояния».
Стрелял в юношу Курнеев.
Не утерпела рука! Сама потянулась в карман к револьверу. Едва майор увидел врезывающихся в толпу жандармов, как сразу почувствовал подъем духа. «Бить! Надо бить!» – понял он и вмиг преобразился, ожил, жарко ему стало, глаза замутились. Стреляя в юношу, он тем самым расплачивался за все, что пережил, и прежде всего за выстрел в своего хозяина.
Казалось, до него чудодейственным образом дошел крик графа Палена: «Эти мошенники, эти девки! В них надо стрелять!» Вот Курнеев и выстрелил, хотя при разговоре графа с Кони не был.
Что было потом?
«В это время сломя голову прискакал отряд конных жандармов. Тут открылась отвратительная сцена… Офицеры науськивали солдат, как собак, и те, разъяренные, бросались на народ и неистовствовали. Беззащитные люди, отупелые от страха, не понимающие, в чем дело, бежали по Фурштадской врассыпную, куда глаза глядят. А жандармы гнались за ними с саблями, топтали их лошадьми, давили, били… В течение 15 минут шла эта бойня. Другого, более подходящего слова для этого деяния не отыщется ни на каком языке».
Но схватить Веру и снова посадить за решетку народ не дал. Карете удалось скрыться во тьме предвесеннего талого вечера.
4
Был поздний час, когда в канцелярию «предварилки» к Федорову явился знакомый ему судебный чиновник.
– Вот, – протянул он Федорову казенную бумагу с печатью. – Это вам предписание от прокурора Лопухина.
– О чем? – заволновался Федоров.
Он смертельно побелел, когда прочел бумагу. Предписывалось не выпускать из тюрьмы Засулич.
– Что за чепуха? – вырвалось у Федорова. – Шутки со мной шутят, что ли? Как я могу эту Засулич держать у себя, когда по закону она уже освобождена?
«Я до того поразился подобным предписанием, – рассказывал Федоров, – что сначала принял его за мистификацию, так как всему Петербургу уже было известно об освобождении Засулич, а тем более прокурору… Но момент столбняка моего прошел, я уразумел, что здесь мистификации быть не может и что такое предписание последовало, вероятно, в силу каких-либо исключительных обстоятельств».
Что же случилось? Федорову вспомнилась встреча на лестнице с Лопухиным и Кесселем… «Мы спешим к министру». Вот оно что! Они бежали к Палену добиваться, чтобы решение присяжных было отменено вопреки всем законам.
Тем же вечером из канцелярии графа Палена вышел приказ о немедленном аресте Засулич.
«Государь император, – говорилось в приказе, – 31 сего марта высочайше повелеть соизволил дочь отставного капитана девицу Веру Ивановну Засулич взять под стражу и содержать ее в Доме предварительного заключения впредь до особого распоряжения».
Приказ графа предписывал прокурору палаты Лопухину сделать распоряжение о немедленном приведении высочайшей воли в исполнение.
Ночью по городу шли обыски. Они продолжались и наутро, но результатов не дали. В десять утра к графу Палену явился только что назначенный вместо Трепова новый градоначальник Козлов и положил ему на стол небольшой белый листок.
– Это что? – выпучил глаза Пален.
– Прокламация, ваше сиятельство. По городу ходит…
– За ночь успели выпустить!
– Они все могут, ваше сиятельство. Возликовали… Воодушевились постыдным приговором присяжных.
Пален угрюмо выслушал доклад градоначальника. Всюду только и разговору, что о вчерашнем событии. Возбуждение умов большое. Многие приветствуют оправдание.
Граф с ожесточением кусал сигару, часто повторял: «Эти мошенники, пожарной трубой надо было их разгонять». Читая прокламацию, никем не подписанную, горестно ахал. В прокламации говорилось:
«13 июля петербургский градоначальник Трепов нанес оскорбление всем честным людям, отказывающимся лизать руку своих злодеев. Торжествуя свою легкую победу, Трепов думал, что укротил всех непримиримых врагов произвола… Но пробил и его час…»
– Черт знает что такое! – негодовал граф. – Желеховский прав: это все вместе – чистая революция! Ужас!
«Оправдывая Засулич, – говорилось далее в листовке, – представители общественного суда обвинили всю систему, на которую Засулич так самоотверженно подняла свою руку.
Давно русское общество не праздновало такой победы»…
– Чистая революция, – бормотал Пален. – Да, ошиблись мы, не надо было это дело поручать присяжным. И вообще впредь не давать им таких дел…
Тем же утром граф принимал Кони.
Тяжелый, неприятный это был разговор – и для Кони и для графа.
Эпилог
1
В наше время почти не принято кончать повествование эпилогом, и все же быль, о которой здесь рассказано, придется закончить именно так. Тем более, время, как видите, у нас давнее, а эпилоги тогда встречались часто.
И сразу же перенесемся в другой век.
Шла весна 1901 года.
Многое изменилось за минувшие годы в мире, в России и в судьбе людей, о которых вы тут узнали. Двадцать с лишком лет, прошедшие после описанных нами событий, были, возможно, и не столь бурными, как бывает при больших войнах и социальных потрясениях. Но времена всегда приносят человечеству что-то новое, и в истории нет годин спокойных.
Итак, шел уже 1901 год, была весна, а происходило то, о чем мы сейчас расскажем, в немецком городе Мюнхене.