– Исполать вам, исполать!.. Желаю успеха!..
Уже стоя на пороге, он вдруг сказал:
– А знаете, что нынче вечером говорил мне о вас Владимир Ильич?
– Что же он сказал?
– Ну вы, конечно, знаете, относится он к вам хорошо и глубоко вас уважает. А сегодня он как-то особенно тепло о вас говорил. Он считает, что, написав эту статью… Что это, пожалуй, будет второй нравственный подвиг в вашей жизни. Я видел: он очень тронут…
Проводив наборщика, Вера Ивановна снова присела к столу.
Спать она так и не легла в эту ночь, все писала. В тяжелых муках рождались страницы, и таких мук она, пожалуй, не переживала со времени сидения в «предварилке» после выстрела в Трепова.
Вспоминался следователь Кабат, и с острой болью она вдруг видела как бы въяве такую картину: тот же Кабат допрашивает студента Карповича и грозит ему розгами. И жаль было Вере Ивановне напрасной жертвы, так жаль, что она даже поплакала, когда писала:
«Единичные акты самопожертвования, как выстрел Карповича, не исходящие ни от какой организованной силы, не могут сосредоточивать на себе общественных надежд. На них нельзя рассчитывать, это не акты борьбы, а лишь выражение общего озлобления и боли, вызываемой особенно ненавистными проявлениями самовластия…»
Не было больше в России таких процессов, как суд над Верой Засулич. Не суд присяжных, а сенатский суд разбирал в 1881 году дела народовольцев и отправил их на виселицу, отомстив им за смерть царя.
«Передача борьбы за освобождение в руки горстки героев, – писала Вера Ивановна, ясно видя перед собой лица Софьи Перовской и Андрея Желябова, которых она лично знала, – какой бы сверхчеловеческой силой они ни обладали, не только не вредит самодержавию, а сама является следствием чувств и понятий, унаследованных от самодержавия».
Вера Ивановна писала дальше:
«Двадцать с лишком лет тому назад террор зародился на почве безнадежности разбудить крестьян. Для многих из террористов он был лишь оружием отчаяния, заставляющего отдавать жизнь за то только, чтобы, по выражению Степняка, заставить корчиться удава, сдавливающего своими петлями тело России».
Уже светало, когда Вера Ивановна, бледная и измученная, но вся какая-то умиротворенная, дописывала последние строки:
«В настоящее время русским людям, желающим свободы, нечего отчаиваться. Нужно только, чтобы все сторонники свободы, все враги нагайки поняли, что на этот раз победа возможна, если все они примут в борьбе то или иное посильное участие».
Было за полдень, когда Вера Ивановна читала эту статью членам редакции «Искры» в квартире Владимира Ильича. Статью одобрили и стали уговаривать автора идти отдыхать.
– Идите, идите, Вера Ивановна, – настаивал Владимир Ильич. – Вы хорошо потрудились, статью сегодня же пошлем в набор. Надо, чтоб она поскорее дошла до России.
О ней все думы в «Искре». О России. О России. О ее бедах, болях и надеждах.
Вера Ивановна отказалась уходить – ей хорошо в обществе Владимира Ильича; когда она беседует с ним, то, кажется, и ей передается заряд его энергии. Остался сидеть у Владимира Ильича и Блюм.
Пили чай, разговаривали.
Владимир Ильич был моложе своих гостей, и как раз о летах-то и шел разговор за столом. Вера Ивановна считала себя старухой и говорила, что до революции в России ей уже не дожить.
– Доживете, доживете, все доживем, – смеясь, возражал гостье Владимир Ильич. – Не за горами дело! Будет и на нашей улице праздник, будет!..
– Мне уж пятьдесят, помилуйте!
– Ну и что? Да и не похоже с виду. Правда, Блюм? Вера Ивановна отлично выглядит, по-моему. – Выйдя из-за стола, Владимир Ильич остановился у настенного календаря и продолжал: – А вы думаете, до перемен в России, которых мы все ждем, еще сто лет, Вера Ивановна?
– Не знаю сколько, – отозвалась она.
– Владимир Ильич, а скажите, неужели вам только тридцать? – спросил Блюм.
– В апреле пойдет тридцать второй.
– А кажется, вы старше.
Владимир Ильич действительно выглядел старше своих лет. И не бородка, не ранняя лысина создавали это впечатление, а что-то шедшее изнутри и сквозившее во всем: в выражении лица, разговоре, поведении. Чувствовалось, он далеко опередил свои года глубиной и широтой познаний и проницательной силой понимания природы вещей.
Вместе с тем в нем сохранялось много живой непосредственности и молодого задора. Он охотно и часто шутил, заразительно весело смеялся.
Блюм тоже подошел к календарю, пошуршал листочками.
– Позвольте, Вера Ивановна! – вдруг воскликнул он. – Ведь март пошел! А ваш процесс ведь тоже, помнится, был в марте…
– Да, – горько усмехнулась Засулич. – Я могла бы, пожалуй, отметить юбилей. Целых двадцать три года прошло! Но давайте лучше переменим тему. Не хочется мне прошлое ворошить.
– Не будем, ладно, – согласился Блюм и, однако же, спросил: – Вера Ивановна, скажите, а какова судьба Александрова? Говорят, он давно умер?
Владимир Ильич ответил вместо Веры Ивановны Блюму:
– Да, умер Александров, лет семь назад. Пострадал жестоко. Был выслан в провинцию и больше уж не поднялся. Увы, участь многих. Нелегко талантливым людям в самодержавной империи Александра Третьего, это мы знаем.
– А что Кони? – не унимался Блюм.
– Будет, будет, – махнул рукой Владимир Ильич. – Переменим тему, раз нас об этом просили. С сегодняшней почтой пришло письмо от Бабушкина. Что за умница человек!
Вере Ивановне, как видим, не хотелось больше и слышать ни о событиях, пережитых ею в 1878 году, ни даже о судьбе людей, сыгравших столь большую роль в ее жизни. Но, заканчивая нашу быль, мы-то обязаны хоть кое-что об этом сказать.
Да, Александров рано ушел из жизни, а мог бы еще многое сделать для России.
Пережил немало горьких дней после процесса по делу Засулич и Анатолий Федорович Кони. Он попал в опалу, с судейства вскоре ушел, но мало-помалу опять выбился наверх и даже стал сенатором.
Забегая вперед, скажем здесь же, чем кончил этот недюжинного ума человек.
Уже на склоне лет, в 1917 году, Анатолий Федорович стоял перед самым трудным выбором в своей жизни: оставаться со старой Россией, давшей ему все высшие чины, возможные в империи, или пойти с революционным народом. Выбрал Кони второе. Он нашел в себе силы приветствовать новую Россию, остался в ней, не бежал, как многие другие сановники, и до последних дней работал, писал, читал лекции, и когда в сентябре 1927 года его не стало, в ленинградской газете о нем написали:
«В лице Анатолия Федоровича сошел в могилу один из наиболее честных, передовых и одаренных общественно-культурных деятелей дореволюционной России. После Октябрьской революции Анатолий Федорович не остался в стороне от культурного строительства Советского государства, а отдал свои силы, опыт и знания советской науке и общественности».
А заодно уж в этих последних строках нашей были надо кое-что сказать и о дальнейшей судьбе Веры Ивановны Засулич.
В «Искре» она работала хорошо, но в спорах больше держала сторону Плеханова и в конце концов, после II съезда РСДРП в 1903 году, пошла с меньшевиками, с Плехановым, а в 1917 году, в отличие от Кони, новых перемен не поняла и не приняла.
Но и после этого, ценя ее революционные заслуги, Владимир Ильич Ленин причислял Засулич к числу «виднейших революционеров» старой России, и когда в 1919 году она умерла, «Правда» написала о ней:
«В лице Веры Ивановны Засулич от нас уходит одна из наиболее старых и заслуженных революционерок… За последние годы В.И. Засулич разошлась с революционным пролетариатом. Но в ее прошлом пролетариат ценит великие заслуги. Имя ее он никогда не забудет».
А что ж статья ее, написанная в ту весеннюю ночь 1901 года? Была напечатана?
Да, была напечатана в третьем номере «Искры» за подписью «Засулич» и с такой припиской от редакции, сделанной по предложению Владимира Ильича:
«С особенным удовольствием помещаем присланную нам В.И. Засулич статью, которая, мы надеемся, будет содействовать правильной постановке в наших революционных кругах вновь всплывающего вопроса о терроре».
В апреле этот номер был уже в России.
А в мае Владимиру Ильичу доставили письмо из Женевы от одного из членов редакции «Искры»:
«Тот, кому пришла идея, чтобы В.Ив. (Засулич) подписала свою статью, заслуживает медаль. Без подписи… статья не произвела бы того эффекта…»
Вот на этом и закончим нашу санкт-петербургскую быль о событиях давних и поучительных.