но в декабре 1876 года. И еще одно следует мимоходом упомянуть: в ту пору Анатолий Федорович занимал видную должность в петербургском чиновном мире. Он исполнял обязанности вице-директора одного из департаментов министерства юстиции, а министром был граф фон Пален.
В записях Кони говорится:
«Шестого декабря 1876 года, прилегши отдохнуть перед обедом у себя в кабинете, в доме министерства юстиции, на Малой Садовой, я был вскоре разбужен горько-удушливым запахом дыма и величайшей суматохой, поднявшейся по всему огромному генерал-губернаторскому дому. Оказалось, что в канцелярии от неизвестной причины (день был воскресный) загорелись шкафы, и пламя проникло в верхний этаж…»
Примчали пожарные и быстро сбили огонь. Но этим тревоги дня не кончились.
По случаю дня «зимнего Николы» в Казанском соборе, раскинувшемся двумя полукружиями колонн в глубине Невского проспекта, шло молебствие. Человек широкообразованный и далеко не набожный, Анатолий Федорович, однако, собирался быть на этом молебствии, да увлекся новой очередной книжкой «Отечественных записок» и остался дома.
Чин и положение солидного чиновника обязывали Анатолия Федоровича иногда показываться в церкви, хотя бы для виду. Но, разрезав с утра только что доставленный почтой номер журнала, самого содержательного и интересного из всех, какие выходили в столице, Анатолий Федорович уже не смог оторваться от чтения. А когда кончил читать, уже было поздно ехать в собор.
Вернемся, однако, к событиям в доме министерства юстиции.
«Еще не утихли беготня и беспорядок в моих комнатах и на прилегающих лестницах, еще у меня в кухне старались привести в чувство захлебнувшегося дымом пожарного, как Пален прислал за мною, прося прибыть немедленно. Я застал у него в кабинете: Трепова, прокурора палаты Фукса, товарища прокурора Поскочина и товарища министра Фриша. Последний оживленно рассказывал, что, проходя час назад по Невскому, он был свидетелем демонстрации у Казанского собора, произведенной группой молодежи „нигилистического пошиба“, которая была прекращена вмешательством полиции, принявшейся бить демонстрирующих. Ввиду несомненной важности такого факта в столице, среди бела дня, он поспешил в министерство и застал там пожар и Трепова, подтвердившего, что кучка молодых людей бесчинствовала и носила на руках какого-то мальчика, который помахивал знаменем с надписью: „Земля и воля“. При этом Трепов рассказал, что все они арестованы, – один сопротивлявшийся был связан, – и некоторые, вероятно, были вооружены, так как на земле был найден револьвер».
Высокопоставленные чиновники, собравшиеся в кабинете министра юстиции графа Палена, хмуры и взволнованны. Сидят за круглым столом. Присутствующих немного, стол не мал, а тесновато: почти все – дородны, упитанны, с животами. Дороден и сам министр – граф Пален, но как лицо, самое сановное среди других, он может свободно двигать локтями, ему отведено побольше места. Подан чай, но никто не прикасается к своим стаканам.
Пожар этот… Не поджог ли кто?
И очень волнует всех событие у Казанского собора. Демонстрация! Шутка ли! Там, по донесениям, и рабочие были, и студенты, и разные другие смутьяны – около двухсот человек, а то и больше. Там и красным знаменем размахивали, и антиправительственные речи произносили. После происшедшего в 1825 году выступления декабристов на Сенатской площади ничего похожего еще не было.
Пален вне себя. Густо дымит сигарой, то вскакивает, то садится, пепел с сигары смахивает от волнения прямо на ковер. Все обращают внимание на неосторожность графа, боятся, как бы ненароком от этого пепла ковер не загорелся и опять не вышел бы пожар, но никто не решается сказать об этом графу. Внутренне улыбаясь, Кони взял на себя смелость пододвинуть графу большую медную пепельницу с фигурой богини Фемиды.
– Благодарю, Анатолий Федорович, – кивнул граф вице-директору. – Но что же делать, господа? Я расстроен! Эти мошенники в очках и сапогах мне надоели! Начали с хождения в народ, а кончат чем же? Пойдут на Зимний дворец?
Граф сбрасывает пепел с сигары теперь уже в пепельницу и продолжает говорить о «мошенниках», имея в виду участников демонстрации у собора и вообще всех, кто восстает против государя и существующего порядка. Впрочем, относится это, главным образом, к смутьянам мужского пола. Для лиц женского пола у графа другая презрительная кличка: «эти девки». Иначе как «мошенниками» и «девками» он революционную молодежь не называет.
Кони все это уже знает, не раз слышал, и смешно ему: как ни обзывай эту молодежь, а не откажешь ей в самом истинном благородстве и удивительном самопожертвовании. Знали же участники сегодняшней демонстрации, на что шли, а не побоялись. Россия давно бурлит, волнуется, негодует, а порядки остаются старыми, и по-прежнему в стране нет свободы и в помине.
Пожалуй, выберись сегодня Анатолий Федорович в собор, он невольно мог стать свидетелем очередной жестокой расправы с людьми, виновными лишь в своем стремлении постоять за народ и добиваться обновления русской жизни.
Кони в душе сочувствовал этим смелым молодым людям, он и сам происходил из разночинцев; его отец и мать были актеры и еще сейчас выступали в театре.
Это не значит, однако, что Анатолий Федорович по убеждениям своим был человеком крайних взглядов. Революцию он считал делом, неподходящим для России, во всяком случае вовсе не обязательной. Он верил в то, что при помощи правильных законов можно улучшить постепенно государственный строй империи. Важно только, полагал Кони, чтобы эти законы неукоснительно и в то же время человечно применялись. Но часто демократ брал верх над чиновником в душе Кони. К людям свободной мысли, готовым постоять за народ, он не мог не испытывать глубокой симпатии.
И сейчас, сидя на совещании у графа и слушая высказывания высокопоставленных чиновных вельмож, встревоженных событием у Казанского собора, Кони переживал трудную минуту.
Казалось, все потеряли голову, и особенно рвал и метал сам Пален. А Кони еще находился под впечатлением умных и острых, очень прогрессивных по мысли статей, помещенных в «Отечественных записках», и после них рассуждения Палена казались верхом ретроградства.
И такой человек стоит во главе министерства, призванного насаждать справедливость и правосудие в России!
«Скучно на этом свете, господа», – вспомнились сейчас Анатолию Федоровичу заключительные слова из гоголевской повести. Ах, Россия моя! Хорошего не дождешься при таких правителях!
«Я должен уйти с этой службы, – уже не раз говорил себе Кони. – Мучительно на двух стульях сидеть».
Минуты, когда Кони начинал самого себя казнить, находили на него часто. Утешало сознание, что в петербургском обществе, даже в революционных кругах, его уважали. И недаром: благодаря высокому положению вице-директора он многое делал для людей, попавших в беду.
2
Граф Пален некоторое время мирволил к Анатолию Федоровичу, пригласил его к себе в министерство. До этого Анатолий Федорович служил на разных прокурорских должностях и приобрел славу искусного оратора и более того – мастера в распутывании уголовных дел. Несколько процессов, на которых он выступал, принесли ему громкую известность в столице и за ее пределами.
В последнее время Пален охладел к своему советнику, а Кони и сам уже подумывал об отставке и все ждал удобного случая. Как ни был осторожен Кони, а либеральность свою скрывать не мог; граф же считал, что надо еще больше усиливать драконовые меры против всякого вольнодумства.
Кони знал, что давление на Палена идет сверху, от самого государя императора и его окружения. Царь требовал решительного искоренения крамолы в империи, а Пален видел свой долг министра лишь в одном – в беспрекословном исполнении монаршей воли. Споспешествовать графу в таком усердии Кони не хотелось.
Пока шло совещание, поступили новые сообщения о событии у Казанского собора. Графу положили на стол донесения секретных агентов III отделения личной канцелярии его величества (тайной полиции), затесавшихся в толпу в момент демонстрации.
Донесения подтверждали, что событие произошло серьезное. Агенты записали на память, о чем шли разговоры в толпе, и даже кое-какие отрывочные фразы из речи главного оратора.
– Господа, подумайте только, до чего доходят эти мошенники! – негодовал Пален, читая вслух собравшимся агентурные записи.
Речь главного оратора (мы знаем, кто он) была построена искусно. Для отвода глаз полиции он начал так:
«Товарищи, мы празднуем сегодня день именин нашего великого учителя Николая Гавриловича Чернышевского…»
Выходило, что собрались люди на площадь у собора в этот день «зимнего Николы-чудотворца» (Чернышевского ведь звали Николаем) по одной лишь причине: отметить именины давно сосланного в Сибирь человека. Впрочем, и одного этого было достаточно, чтобы власти посчитали такое сборище преступным. Имя Чернышевского запрещалось даже произносить.
А дальше оратор заговорил о жестокой тирании, царящей во всей империи, о замученных царизмом борцах за счастье народа, начиная от Радищева. По донесениям агентов, в речи упоминались также восстания Разина и Пугачева, и тут в толпе демонстрантов раздался возглас: «Ура, да здравствует революция!»
«Но тогда, – сказал дальше оратор, – против русского деспотизма поднималась стихийная сила протестующего народа. Русская интеллигенция еще не народилась… Теперь общество переменилось. Союз народа с интеллигенцией совершился… – И закончил крамольный оратор свою речь таким призывом: – В ознаменование этого союза мы поднимаем красное знамя социалистической революции!..»
Затем над толпой подняли мальчика с красным полотнищем. Флаг был без древка, и мальчик держал его обеими руками.
Прочитанные Паленом агентурные записи произвели на собравшееся в его кабинете общество самое тягостное впечатление. Граф ждал совета, сам он сейчас не был в состоянии трезво все взвесить.