— Понимаю.
После паузы она сказала:
— Я старалась от этого отвертеться.
— О? Неужели?
— Днем, когда мы лежали на пляже, я поняла, что было бы гадко так поступить теперь, когда мы с вами…
— Когда мы с вами что? — Он приподнял брови, любопытствуя.
Она поморщилась — одними глазами.
— Словом, я тогда оставила вас, пришла сюда, позвонила Дракону и попросила освободить меня от этого задания.
— Он отказал, я полагаю?
— Он не мог говорить со мной. Ему делали переливание или что-то вроде. Но его помощник отказал… Как его?
— Поуп, — Он допил вино и поставил бокал на стол. — Мне, знаете ли, в это как-то трудно поверить. Ведь вы с самого Монреаля в этом участвовали. И притом вы, похоже, убеждены, что мне надо согласиться на эту работу,…
— Вы должны, Джонатан!
— …и несмотря на все это вы хотите, чтобы я поверил, будто один приятный денек в моем обществе заставил вас резко изменить позицию. И я просто не могу не чувствовать, что вы совершаете ошибку, стараясь одну ложь замазать другой.
— Ничего я не изменяла! Все дело только в том, что мне очень не захотелось делать это самой… И вы прекрасно знаете, что это не только приятный денек, а нечто большее.
Он посмотрел ей в глаза, сначала в один, потом в другой, и кивнул.
— Да, нечто большее.
— И для меня все началось не сегодня. Я целыми днями сидела за вашим досье, кстати, полным до неприличия. Я знаю, каким было ваше детство. Я знаю, как ЦИР изначально втянул вас в работу.
Я знаю об убийстве вашего друга во Франции. И даже еще до того, как я получила это задание, я видела вас по телевизору, в учебной программе. — Она еле заметно улыбнулась. — Вы читали лекцию об искусстве с таким нахальным высокомерием. Да я уже на девяносто процентов втрескалась в вас еще до встречи. А потом, внизу, в вашей галерее… мне было так приятно, что вы меня туда пригласили… и я просто не могла не рассказать вам все. Я же знала из досье, что вы туда никого не приглашаете… В общем, там, внизу… и вы сидите, такой счастливый, и все эти прекрасные картины, и этот голубой конверт с деньгами лежит на столе, такой беззащитный… Я должна была сказать вам, вот и все.
— Еще что-нибудь добавить можете?
— Нет.
— «О башмаках, о сургуче, капусте, королях» поговорить не желаете?
— Нет.
— В таком случае, — он подошел к ней и поднял за руки из кресла, — побежали наверх — кто быстрее?
— Побежали.
Мерцающий в дожде столб света падал на ее глаза, высвечивая в самые неожиданные моменты золотые арлекинские блестки. Он прислонился лбом к ее лбу и замурлыкал скрипучим от счастья голосом. Потом он отодвинулся, чтобы лучше ее видеть.
— Я тебе сейчас что-то скажу, только ты не смейся.
— Скажи.
— У тебя самые прекрасные глаза на свете.
Она взглянула на него с извечным женским спокойствием.
— Очень мило. А чему тут смеяться?
— Когда-нибудь я тебе расскажу. — Он нежно поцеловал ее. — Впрочем, пожалуй, не расскажу. Но все равно не смейся.
— Почему?
— Потому что если рассмеешься — потеряешь меня. Она рассмеялась — и он действительно выпал из нее.
— Я тебя предупреждал. Хотя на самом деле это уже не имеет значения — после всего хорошего, что я уже для тебя сделал.
— Не говори об этом.
Он в свою очередь рассмеялся.
— Знаешь что? Ты, конечно, ужасно-ужасно удивишься, но я всегда славился умением долго не кончать. Я не вру. Как правило, именно это и рекомендует меня с наилучшей стороны — выносливость. Ну, как шуточка?
— Изрядно. За сигаретами не потянулся — и на том спасибо.
Он перевернулся на спину и тихо сказал вверх, во тьму, принадлежавшую им обоим.
— Если подумать, природа — капризнейшая тварь. Те женщины, с которыми я бывал, никогда меня особенно не интересовали — и ничего такого особенного я не чувствовал. Именно поэтому с ними я был воплощением самообладания и мужской силы, и им это было очень приятно. Но с тобой — когда мне отнюдь не все равно, и именно потому, что мне не все равно — я вдруг начинаю ставить рекорды скорострельности. Нет, как я уже сказал, природа — сволочь.
Джем повернулась к нему.
— Эй, ты это о чем? Так говоришь, будто все уже кончилось. А я-то все лежу тут и надеюсь, что это антракт, а не финал.
Он одним рывком выскочил из постели.
— Ты права! Это антракт. Сейчас, погоди, я принесу животворную бутылочку шампанского…
— Нет, постой. — Она села, и тело ее на фоне серебристой подсветки было особенно прекрасно. — Иди сюда, дай поговорить с тобой.
Он лег поперек кровати у её ног и прислонился щекой к ее ступне.
— У тебя такой серьезный, зловещий тон, и…
— Да, такой. Это насчет работы для мистера Дракона…
— Джем, прошу тебя…
— Нет. Нет, успокойся на секундочку. Все связано с одним биологическим прибором, который разрабатывают там, на той стороне. Очень скверная штука. Если они его сделают раньше нас… Это может быть просто ужасно, Джонатан.
Он прижался к ее ногам.
— Джем, не играет никакой роли, кто в этой гонке впереди. Представь себе двух насмерть перепуганных сопляков, которые устроили дуэль на ручных гранатах, стоя друг от друга в трех футах. Тут совершенно не имеет значения, кто первым выдернет кольцо.
— Зато имеет значение, что мы выдернем это кольцо с куда меньшей вероятностью.
— Если ты этим утверждаешь, что средний бакалейщик в Сиэтле — приличный человек, ты совершенно права. Но средний бакалейщик в Петропавловске ничуть не хуже. Вся беда в том, что кольцо гранаты — в руках людей, подобных твоему Дракону, или, что еще хуже, может выдернуться от короткого замыкания в каком-нибудь подземном компьютере.
— Но, Джонатан…
— Я эту работу брать не собираюсь, Джем. Я никогда не провожу санкцию, пока у меня хватает денег на житье. И больше я не желаю об этом говорить. Ладно?
Она молчала. Потом приняла решение.
— Ладно.
Джонатан расцеловал ее ноги и поднялся.
— Ну, так насчет шампанского…
Ее голос остановил его у самой лестницы с хоров.
— Джонатан?
— Да, мадам?
— Я у тебя первая черная?
Он обернулся.
— Это имеет значение?
— Конечно, имеет. Я знаю, что ты собираешь картины, и я подумала…
Он сел на краешек кровати.
— Тебя бы по попе хорошенько отшлепать.
— Извини.
— Все еще хочешь шампанского?
Она раскинула руки и поманила его пальцами.
— После.
ЛОНГ-АЙЛЕНД, 13 июня
Джонатан просто-напросто открыл глаза и тут же окончательно проснулся. Спокойный и счастливый. Впервые за много лет не было мутного, вязкого промежутка между сном и пробуждением. Он с наслаждением потянулся, прогибая спину и распрямляя все конечности, пока каждая мышца не затрепетала от приятного напряжения. Ему хотелось кричать, шуметь. Нога его коснулась влажного пятна на простыне, и он улыбнулся. Джемаймы в постели не было, но место, где она лежала, хранило ее тепло, а от подушки исходил легкий запах ее духов и ее самой.
Он выскочил из постели голый и наклонился над перилами хоров. Крутой угол, который цветные солнечные лучи отбрасывали внутрь церкви, свидетельствовал, что утро уже на исходе.
Он позвал Джемайму, и голос его торжествующим эхом пронесся над сводами.
Она появилась в дверях ризницы, переоборудованной под кухню.
— Орали, сэр?
— С добрым утром!
— С добрым утром.
На ней был тот ладный льняной костюм, в котором она приехала, и оттого казалось, что в полумраке от нее исходит белое сияние.
— Пока вы изволите принимать ванну, я приготовлю кофе.
И она исчезла в дверях ризницы.
Он плескался в римской ванне и пел громко, но не очень красиво. Чем же они сегодня займутся? Поедут в город? Или тут побездельничают? А не все ли равно? Он вытерся и надел халат. Сколько же лет он не просыпался так поздно? Должно быть, уже около… О Господи! Писсарро! Он же обещал торговцу забрать картину до полудня!
Он сел на край постели, с нетерпением ожидая, пока на том конце снимут трубку.
— Алло! Я слушаю. — Голос торговца был весь пропитан лживыми нотками поддельного интереса.
— Джонатан Хэмлок.
— Ах, да. Откуда вы? Почему звоните?
— Из дома.
— Не понимаю, Джонатан. Уже двенадцатый час. Как же вы сможете успеть к полудню?
— Никак не смогу. Я хочу, чтобы вы придержали для меня картину на пару часов. Я уже выезжаю.
— Нет нужды торопиться. Картину я придержать немоту. Я уже говорил вам, что у меня появился другой покупатель. Он сейчас у меня. Трагично, конечно, но я же предупреждал вас, чтобы не опаздывали. Сделка есть сделка.
— Дайте мне хоть час.
— У меня связаны руки.
— Вы сказали, что другой покупатель дает двенадцать тысяч. Я согласен.
— Если бы я только мог, мой милый друг! Но сделка есть…
— Назовите цену.
— Мне очень жаль, Джонатан. Другой покупатель говорит, что перекроет любую вашу цену. Но раз уж вы предложили пятнадцать тысяч, я справлюсь у него, — На том конце послышалось невнятное бормотание. — Джонатан, он говорит — шестнадцать. Что я могу поделать?
— Кто другой покупатель?
— Джонатан! — Голос торговца был исполнен благородного негодования.
— За эти сведения я заплачу лишнюю тысячу.
— Как же я могу сказать вам, Джонатан? А мои этические принципы? И к тому же он тут, в одной комнате со мной.
— Ясно. Хорошо, я вам его опишу. Скажите только «да», если описание подойдет. Тысяча долларов за один слог.
— По такой таксе сколько же будет стоить подробное объяснение?
— Это блондин с короткой стрижкой, плотный, глаза маленькие, близко посаженные, лицо тяжелое, плоское, одет, скорее всего, в спортивный пиджак, галстук и носки непременно в самом дурном вкусе, и наверняка сидит у вас в доме, не сняв шляпу.
— В самую точку, Джонатан! Точно, как тысяча долларов.
Значит, это был Клемент Поуп.
— Я знаю этого человека. У него должна быть предельная цена. Безграничного пользования фондами хозяин ему никогда не доверит. Я предлагаю восемнадцать тысяч.