Его стук не остался без ответа.
— Кто там? — спросил из-за двери сердитый голос.
— Мне нужен доктор Фуше, — сказал Джонатан, весьма убедительно подражая жизнерадостно глупому голосу типичного коммивояжера.
Дверь на несколько дюймов приоткрылась, и над дверной цепочкой показалось лицо Крюгера. Был он высок, тощ, лысоват. На щеках чернела однодневная щетина, а в уголках глаз стояли комочки белой слизи. На нем была мягкая рубашка в бело-синюю полоску, под мышками — пятна пота в виде неправильных полумесяцев. Лоб украшала подсохшая ссадина, несомненно, результат недавнего соприкосновения с фонарным столбом.
Джонатан держал ящик обеими руками, а подбородком придерживал бумажный мешок, положенный вверх ящика. Выглядел он на редкость неуклюже и нелепо.
— Привет! Я Эд Бенсон. Арлингтонская служба доставки, — произнес он неуверенно, словно вопрошая.
Крюгер сказал ему, что дантист уже ушел, и принялся закрывать дверь. Джонатан поспешно объяснил, что он обещал доставить доктору Фуше образцы нового цемента для пломб, но его задержали…
— …и вовсе не дела, — добавил он и подмигнул.
Крюгер похотливо и понимающе ухмыльнулся. Судя по зубам, зубного врача он знал только мельком. Но тон его был невежлив.
— Я же сказал, он ушел.
Джонатан пожал плечами.
— Ушел так ушел. — Он начал поворачиваться, но вдруг застыл, словно его только что осенило. — Эй! А я мог бы оставить образцы у вас, сэр. А вы утром могли бы передать их доктору Фуше. — Он улыбнулся самым обезоруживающим образом: — Тогда-то мне от начальства не влетит.
Крюгер ворчливо согласился. Джонатан начал просовывать ему ящик, но мешала цепочка, Крюгер сердито захлопнул дверь, отстегнул цепочку и снова открыл. Джонатан вошел, ни на секунду не закрывая рот — и жара на улице стоит несусветная, и влажность, которая допекает еще больше, чем жара. Крюгер что-то буркнул, отвернулся и уставился в окно, предоставив Джонатану самому найти в захламленной комнате место, куда поставить ящик.
Плюх!
Так сквозь бумажный мешок стреляет револьвер тридцать восьмого калибра с глушителем.
Крюгера развернуло и швырнуло в угол между окнами, на которых задом наперед виднелась надпись «Экспорт с Кубы». Он смотрел на Джонатана в полном изумлении.
Джонатан, прищурившись, смотрел на него, ожидая движения в свою сторону.
Крюгер поднял руки ладонями вверх, жестом вопрошая: «За что?»
Джонатан подумал, не выстрелить ли еще раз.
Две невыносимо долгие секунды Крюгер оставался на месте, словно его пригвоздили к стене. У Джонатана защипало в носу.
— Да падай же!
Крюгер медленно съехал по стене, и смерть затуманила его взор, и устремила его в бесконечность, но так и не скрыла из виду омерзительные комья слизи в уголках глаз. Джонатан, который до сего дня никогда не видел Крюгера и явно не имел мотива для убийства, мог не опасаться, что его опознают. Он сложил испорченный выстрелом мешок и опустил его вместе с револьвером в новый мешок, принесенный с собой.
В коричневых бумажных мешках огнестрельного оружия никто не носит.
У колонн, в ослепительном сиянии дня, детвора продолжала свои игры. Малыш Жак увидел, как Джонатан выходит из дома Крюгера, и помахал ему через улицу рукой. Джонатан навел на мальчишку указательный палец и сделал пиф-паф. Жак вскинул руки и упал на мостовую, изображая предсмертную агонию. Оба смеялись.
МОНРЕАЛЬ — НЬЮ-ЙОРК — ЛОНГ-АЙЛЕНД, 10 июня
Ожидая взлета, Джонатан поставил портфель на соседнее кресло, там же разложил бумаги и начал набрасывать статью под названием «Тулуз-Лотрек: социальная ответственность художника», которую давно уже обещал одному художественному журналу с либеральным уклоном. Он мог расположиться с комфортом, поскольку взял себе за правило, когда издержки берет на себя ЦИР, покупать два билета на соседние места, чтобы не вступать в нежелательные беседы.
Эта роскошь в данном случае оказалась излишней — салон первого класса был почти пуст.
Голос командира экипажа, зазвучавший в динамиках с интонацией, передававшей и чувство собственного превосходства над пассажирами, и несомненно плебейское происхождение говорящего, заверил Джонатана, что уж он-то, командир, знает, куда летит самолет и на какой высоте будет проходить полет. Интерес Джонатана к статье о Лотреке был слишком хрупок и подобного вмешательства пережить не мог. Поэтому Джонатан принялся просматривать книгу, которую обещал отрецензировать — монографию под названием «Тильман Рименшнейдер: человек и его время». Джонатан был знаком с автором и наперед знал, что в книге тот будет пытаться угодить и читателям-специалистам и широкой аудитории, чередовать напыщенное наукообразие с сентиментальной слащавостью. Тем не менее, он намеревался дать на книгу положительную рецензию, исходя из им самим разработанной теории, что самый надежный способ удержаться на вершине в своей профессии — поощрять и поддерживать людей, заведомо бездарных.
Терпкий и легкий аромат ее духов он ощутил как мимолетное прикосновенье. Этот аромат помнится ему и по сей день, наплывая внезапно и как раз в те моменты, когда ему этого меньше всего хочется.
— Оба места ваши?
Он кивнул, не отрывая глаз от книги. Лишь самым краешком глаза он скользнул по ее платью — и испытал большое разочарование. На ней была форма стюардессы, и он тут же выбросил ее из головы: стюардессы, равно как медсестры, — это то, чем мужчина вынужден довольствоваться в незнакомом городе, когда нет времени искать женщину.
— У кого-то из бичевателей пороков буржуазии, кажется у Веблена, есть на подобный случай неплохая фраза. — Голос ее был подобен струе теплого меда.
Удивленный ее эрудицией, столь необычной для стюардессы, он закрыл лежащую на коленях книгу и посмотрел прямо в ее спокойные, веселые глаза. Карие, с золотыми блестками, как на костюме Арлекина.
— Эту фразу с тем же успехом могла бы произнести служанка в последнем действии пьесы.
Она легонько засмеялась: крепкие белые зубы и чуть выпяченные губы. Затем она поставила галочку в блокноте напротив его фамилии в списке пассажиров и пошла в хвост самолета отметить других пассажиров. Он смотрел ей вслед с нескрываемым любопытством — на ее упругую попку характерной африканской формы, придающей нечто особенное осанке и походке женщин черной расы. Он вернулся к книге о Рименшнейдере, но глаза его скользили по страницам, не оставляя в мозгу ни слова. Потом он что-то писал; потом задремал.
— Говно? — спросила она, склонившись над его ухом. Он проснулся и, повернув голову, посмотрел на неё: — Простите?
Это движение приблизило к нему ее бюст на расстояние в три дюйма, но он продолжал смотреть ей в глаза.
Она засмеялась, в карих глазах снова проступили золотые арлекинские блестки. Она присела на ручку кресла.
— Вам угодно было начать беседу со слова «говно», не так ли?
— Заметьте, это было не утверждение, а вопрос.
— Это что же: чай, кофе, молоко или?…
— Ну нет, этим потчуют только у наших конкурентов. Просто я заглянула в ваши записки и увидела там слово «говно» с двумя восклицательными знаками. Вот я и спросила.
— А-а. Так это комментарий к содержанию книги, на которую я пишу рецензию.
— Трактат об экскрементах?
— Нет. Дрянная искусствоведческая работа, изобилующая явными или скрытыми алогизмами и грешащая псевдоазиатской витиеватостью изложения.
Она ухмыльнулась:
— Явные или скрытые алогизмы я еще кое-как выдерживаю, а вот от псевдоазиатской витиеватости изложения у меня голова болит до самой задницы.
Джонатан наслаждался созерцанием ее глаз, уголки которых были по-азиатски приподняты. В этих глазах таился еле заметный намек на насмешку.
— Я отказываюсь верить, что вы — стюардесса.
— Иными словами: «Что такая девушка, как вы, делает в?…» По правде говоря, я вовсе не стюардесса. Я — переодетый угонщик.
— Это обнадеживает. Как вас зовут?
— Джемайма.
— Прекратите.
— Я вас не разыгрываю. Меня на самом деле так зовут. Джемайма Браун. Моя мама была помешана на этнических традициях.
— Ну, как угодно. Только если мы оба признаем, что для темнокожей девушки такое имя — это уже чересчур.
— Не знаю. С таким именем, как Джемайма, тебя лучше помнят. — Она уселась поудобнее, и юбка при этом слегка задралась.
Джонатан приложил все усилия, чтобы этого не заметить.
— Крайне сомнительно, чтобы кто-то мог вас легко забыть. Даже если бы вас звали Фред.
— Бог с вами, доктор Хэмлок? Неужели вы из тех, кто клеит стюардесс?
— Как правило, нет. Но сейчас я к этому очень близок. Откуда вы узнали мое имя?
Она заговорила серьезно и доверительно:
— У меня мистический дар на имена. Я внимательно смотрю на человека. Потом сосредоточиваюсь. Потом заглядываю в список пассажиров, где есть и имя, и фамилия, и номер места. И — вуаля! Я уже знаю, как человека зовут.
— Отлично. А как вас называют те, кто не помешан на этнических традициях?
— Джем. Не фруктовый, разумеется. — Тихий гонг заставил ее поднять глаза. — Снижаемся. Пристегните ремни, пожалуйста.
Она двинулась дальше, разбираться с менее интересными пассажирами.
Ему хотелось бы пригласить ее на обед или что-то в этом роде. Но момент был упущен, а светская жизнь не знает большего греха, чем несвоевременность. Поэтому он вздохнул и переключил внимание на покачивающийся за иллюминатором игрушечный Нью-Йорк.
В аэропорту Кеннеди он снова увидал Джемайму, но лишь на мгновение. Он как раз останавливал такси, когда она прошла мимо с двумя другими стюардессами. Шли они быстро и в ногу, и он вспомнил, что вообще-то эту породу недолюбливает. Сказать, что он позабыл о ней, пока такси мчало его домой, на северный берег Лонг-Айленда, было бы не совсем верно. Но он сумеет оттеснить её в дальний уголок памяти. И все же было утешительно сознавать, что она существует где-то там… словно что-то маленькое и хорошее пригрелось у тебя за печкой.