Но вместо шипения мелодично и громко запел нежный девичий голос:
Порывом ветра над волной
Я песней душу заберу.
Ужалю сердце ядом страсти,
К запретным тайнам позову.
Ключи от врат нескромных грёз
Вручу дрожащею рукой.
Тончайшей паутиной ласк
Окутаю твой ум мятежный.
Запутаю в незримой сети чувств,
В забвении найдёшь ты рай услады.
Отдай мне жизнь, отдай мне боль,
Вы так страдали, вы так устали.
Не медли – в бездне скрыт покой,
Летит в пучину зов сквозь время,
Внимай ему – в нём свет святой,
В объятьях волн твое спасенье.
Люди шли медленно, спотыкаясь, с мутью во взгляде. Заходили в воду по горло, захлебывались, но продолжали идти, пока не застывали на дне, точно статуи с блаженной улыбкой на лицах. Дольше всех сопротивлялся Оракул.
Он цеплялся за камни, ругался на чужом, незнакомом никому языке, но тело слушалось уже не его. Волны били в лицо, сопротивление лишь продлило агонию. Вскоре татуированный череп старца исчез под водой. На поверхности одиноко плавал белый, расшитый золотой нитью, плащ.
Когда из темных глубин поднялся последний пузырь, на берегу не оставалось ни одного человека. Зов забрал всех.
15
– Эй!
Негромкий голос заставил парня вздрогнуть и оглянуться в поисках источника звука. Это резкое движение едва не перевернуло каноэ, тесное даже для одного. Такое легко носить на плече, обходя плотины плотоядных бобров. За их шкурки платили хорошие деньги, но окликнул его сейчас не бобер.
Голос был женским – низкий, грудной и чуть хриплый, что неудивительно, если стоять по горло в холодной воде. Видимо, поэтому у девушки бледное лицо и синие губы. Она заметно дрожала и явно замерзла. Почему бы не выйти тогда из реки?
Охотник угрожающе поднял весло. Надежда лишь на железо, оно мавок жжет. Хотя у тех зеленые, как тина, волосы, а у нее – цвета воронова крыла.
– Ты ведь не с ними? – жалобно спросила дева, продолжая дрожать.
– С кем? – повертел головой он, опуская весло. Сердце билось, как рыба в сетях. Но можно расслабиться, мавки по-человечески говорить не умеют. Да и о чем говорить?
– Придурки одни, – устало вздохнула она. – Одежду украли, рукоблудцы бесстыжие. Прячутся, ждут, когда выйду, чтоб поглазеть.
– Дык вышла бы. Чо мерзнуть зазря?
– Замуж ведь тогда не возьмут. Скажут, что порчена, кто калым даст? – Девушка лукаво стрельнула глазками, и у парня пересохло во рту.
Она медленно подняла руки, чтобы скрутить влажные волосы в хвост, невзначай обнажив грудь – высокую, с безупречным изгибом, увенчанную розовым соском, твердым от холода. Бледная кожа казалась прозрачной, и лучи заката ласкали ее золотистыми бликами, точно жадные пальцы.
Под алчущим мужским взглядом дева поняла, что засветила куда больше, чем нужно. Смутившись, улыбнулась так мило, что парень покраснел уже сам.
– Дык я дам! – выдохнул он, возбужденный ее беззащитностью и наготой. – Чай, шкурок бобриных полный сарай!
– Не струсишь? – Она чуть наклонила голову, и голос стал ниже, почти бархатным, обволакивая нежной и теплой волной. – Вдруг я русалка? Нечисть речную в жены возьмешь?
– Ну… – Парень напрягся и вновь сжал весло. Мысли закружились, запрыгали.
А ведь такую можно и взять. Говорят, тогда ее хвост отпадет и вырастут ноги – длинные, ладные. Будет нянчить детей, работать по дому, питаться лишь паром, а ночью греться в мертвящем свете луны, сияя, как жемчуг. С другой стороны, бабка пугала: «уста ее – лед, вода как постель, щекочет до смерти, увидел – беги».
Девушка рассмеялась, и смех, чистый, как звон колокольчиков, разнесся над рекой. В нем было что-то завораживающее, хищное, почти гипнотическое, отчего в ногах появилась странная слабость, а голова закружилась, заставив охотника смутиться и сесть.
Ему стало стыдно за трусость. Красотку в деревнях встретишь нечасто, а эта… Кожа сияла призрачным светом, что словно шел изнутри, а взгляд глубокий, как омут, обещал поцелуй слаще меда. И возможно…
От открывшихся вдруг перспектив сердце начало биться намного быстрее, чресла пылали, а ладони вспотели, словно уже прикоснулись к восхитительно высокой груди. Смех девушки был заразительным и, забыв о своих страхах, парень рассмеялся уже вместе с ней.
Голая, доступная и очень красивая – куда лучше отцовских овец! А если, правда русалка? Слишком уж хороша для него!
– Не бойся, смотри! – хихикнула девушка, и ее глаза блеснули озорством. Она медленно подняла над водой ногу, показав ступню – изящную и маленькую, как у ребенка.
Увидев ее, охотник расслабился и облегченно вздохнул. Хвоста нет, надо брать!
Осмелев, решительно направил к ней свою лодку, но дева, дразня, отплыла от него. Ее движения были плавными и быстрыми, как у рыб в глубине.
Он перегнулся через борт, чувствуя, как лодка опасно накреняется, и ловко схватил мелькнувшую пятку. Но пальцы сжали что-то холодное… и ступня осталась в руке!
Это был обрубок женской ноги с темным трупным пятном, от которого по коже побежали мурашки. Раздался смех – уже не звонкий, а издевательский, злой, словно стая ворон кричала над ним. На поверхности живым серебром блеснул чешуей рыбий хвост.
Парень отпрянул, но было поздно – лодку резко перевернули, схватив за борта. Он успел только вскрикнуть, когда его стиснули холодные, скользкие руки. Прижавшись к спине, чудовище укусило за шею, не дав вырваться, и смех – теперь низкий, урчащий – заглушил плеск воды.
Борьбы почти не было, и река сомкнулась над ними, гася его крик. Последним, что парень увидел, были глаза, светящиеся ядовито-зеленым в толще воды. Его потащили на дно, в мягкий ледяной ил, во тьму и вечность, к мертвым бобрам, коих истребил очень немало.
Утолив голод, сирена блаженно прикрыла глаза, чувствуя, как внутри разливается приятная, теплая сытость, как после глотка дорогого вина. Кровь жертвы была густой и горячей, с легкой горчинкой. Самогон всегда портить вкус, оставляя во рту резкий, почти металлический тон.
Она разочарованно поморщилась и облизала клыки. Провинциальная аристократия, чья кровь искрилась тонкими нотками выдержанного бренди или ликера, была слишком пугливой и редкой добычей. А деревенщина… Что ж, этот молоденький был, по крайней мере, не так уж плох.
Сирена провела язычком по губам, смакуя его послевкусие. Жаль, что не девственник, которых ценила больше всего. Вот где настоящий деликатес с богатым, изысканно пряным вкусом – кровь с молоком. Там нежные оттенки меда переплетались с тонкими карамельными нитями.
Такой аромат, чистый, не замутненный терпким мускусом страсти или горечью прожитых лет, раскрывал свой букет медленно, как цветы на рано утром. Он обволакивал нёбо, оставляя тягучий шлейф сладости, от которого дрожало всё тело, а чешуя на хвосте переливалась мягким серебром, словно отражая полученное так удовольствие.
Этот мальчик всё же подарил легкий намек на ту чистоту – его кровь струилась по горлу, как горный ручей, оставляя едва уловимый привкус лесных трав и деревьев. Неудивительно, если охотился здесь на бобров. И кажется, есть еще легкий запах овчины. Шалун баловал себя в отцовском хлеву?
Подумав об этом, сирена провела рукой по груди, чувствуя, как разливается в ней тепло чужой жизни. Кожа, бледная, с жемчужным блеском, теперь мягко сияла, а длинные волосы, извиваясь, как змеи, струились в воде, отражая мертвенный лунный свет.
Почти счастлива после удачной охоты, если бы не…
Воспоминания. Они портили всё. В уме порой проявлялись мысли и образы за рамками повседневного опыта, что трудно было себе объяснить. Что-то тревожило, ныло в душе, отвлекая от обыденных радостей водяной кровососки. А их не так много в реке. Рыба на завтрак, люди на ужин – рацион не менялся и порядком уже надоел. Почему-то хотелось горячего красного супа со свеклой и картошкой.
Раздраженно хлопнув по ряске чешуйчатым хвостом, сирена поплыла вниз по течению, огибая утопцев, стайки мурлоков и прочую нечисть, что угрожающе скалилась вслед. Гостям здесь не рады. Эти охотничьи угодья были чужими, и нарушение границ могло вызвать конфликт, к которому она не готова.
Но что делать, если рядом у города люди больше к реке не выходят? А если выходят, то сразу группой – у всех пробки в ушах и гарпуны в руках. Сирена искренне не понимала, чем заслужила подобную травлю. В окрестностях водятся твари похуже, но облавы устраивали лишь на нее. Что же им сделала, раз глушат разрядами, ставят капканы и сети?
Ее даже пытались ловить на живца – миловидного юношу с золотыми кудрями и накаченным торсом, чья кожа пахла солнцем и сеном. Люди почему-то решили, что он в ее вкусе. Или тот сделал им что-то очень плохое.
Соблазн был велик, но рядом с ним всегда ждал кто-то в засаде, воняя потом, железом и страхом. В конце концов, сирене мальчика удалось утащить, пока крок Порфирий отвлекал остальных пузырями.
Она утянула добычу в заросли камыша под развесистой ивой, где лунный свет, пробиваясь сквозь листья, отбрасывал серебряные блики на ее чешую. Под ним она переливалась как жемчуг. Юноша, задыхаясь от испуга, трепетал, но не мог отвести взгляд от прильнувшего гибкого и холодного тела. Он же, напротив, был очень горячим, что возбуждало необычным контрастом. Лед и огонь – один дрожал, а другая с наслаждением грелась, вытягивая живое тепло, которого ей в реке не хватало.
Конечно, человек видел только чудовище. Но оно прекрасно до жути!
Ее мокрые волосы пахли тиной и ряской, а глаза, черные, как безлунная ночь, сверкали голодным, но манящим светом. Чуть приоткрытые губы обнажали клыки, которые легко могли проколоть кожу, и жертве хотелось, чтобы так и случилось. Морок всё решал за него.